- Каких представителей?
- Каких представителей? - крикнул холоп, оборотясь в сени.
- Народных! - крикнули глухо из сеней. Вроде, Лев Львович крикнул. Вот
не успели тирана ссадить, как уже ходоки досаждают. Прослышали, стало быть.
Ну, люди! Ну ни минуты покоя!
- Народных каких-то.
- Скажи: революция состоялась благополучно, тиран низложен, работаем
над указом о гражданских свободах, не мешать, разойтись по домам.
- Про ксероксы не забудьте! - крикнули из сеней.
- Он мне еще указывать будет! Кто освободитель? Я! Гнать его в шею, -
рассердился тесть. - Дверь закрой и не пускай никого. Мы тут, понимаешь,
судьбоносные бумаги составляем, а он под руку суется. Давай, Зам. Пиши: Указ
Второй.
- Написал.
- Так... Свободы... Тут у меня записано... памятка... не разберу. У
тебя глаза помоложе, прочти-ка.
- Э-э-э... Почерк какой корявый... Кто писал-то?
- Кто-кто, я и писал. Из книги списывал. Консультировался, все чтоб по
науке. Читай давай.
- Э-э-э... свобода слева... или снова... не разберу...
- Пропусти, дальше давай.
- Свобода... вроде собраний?
- Покажи-ка. Вроде так... Ну да. Значит, чтоб когда соберутся, чтоб
свободно было. А то набьется дюжина в одну горницу, накурят, потом голова
болит, и работники с них плохие. Пиши: больше троих не собираться.
- А ежели праздник?
- Все равно.
- А ежели в семье шесть человек? Семь?
Тесть плюнул.
- Что ты мне диалехтику тут разводишь? Пущай тогда бумагу подают, пеню
уплатят, получают разрешение. Пиши!
Бенедикт записал: "больше троих ни Боже мой не собираться".
- Дальше: свобода печати.
- Это к чему бы?
- А должно, чтоб старопечатные книги читали.
Тесть подумал.
- Можно. Хрен с ними. Теперича без разницы. Пущай читают.
Бенедикт записал: "старопечатные книги читать дозволяется". Подумал и
приписал: "но в меру". Так и Федор Кузьмич, слава ему, всегда указывал. Еще
подумал. Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно
доставай из загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али
напачкано? Когда книгу читать запрещено, так каждый свою бережет, чистой
тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так, небось,
и корешок перегибать будут, а то листы вырывать! Кидаться книгами вздумают.
Нет! Нельзя людям доверять. Да чего там: отобрать их и все дела. Прочесать
городок, слобода за слободой, дом за домом, перетряхнуть все, книжки изъять,
на семь засовов запереть. Неча!
Вдруг почувствовал: понимаю государственный подход!!! Сам, без указа, -
понимаю!!! Ура! Вот что значит в Красном Тереме сидеть! Бенедикт расправил
плечи, засмеялся, высунул кончик языка и аккуратненько перед "дозволяется"
приписал "не".
- Так... Свобода вероиспо- ... испо-... исповедания .
Тесть зевнул.
- Да чего-то надоело. Хватит свобод.
- Тут еще немного.
- Хватит. Хорошенького понемножку. К обороне переходим. Пиши: Указ
Третий.
Провозились с обороной до полудня. От тещи присылали спросить, когда
они домой-то пожалуют: обед простыл. Велено было блинов да пирожков подать в
Красный Терем, квасу бочку, свечей. Бенедикт, как Зам-по-обороне и морским и
окиянским делам, увлекся: интересно. Порешили обнести городок забором в три
ряда, чтобы от чеченцев сподручнее было обороняться. Поверху забора на
двадцати четырех углах возвести будки, и в те будки дозор поставить, чтоб
днем и ночью в обе стороны зорко наблюдали. На четырех сторонах ворота
поставить тесовые. Ежели кому в поля пройтить надо - репу садить, али снопы
вязать, - получить в конторе пропуск. С утра по пропуску выйдешь, вечером -
назад. Холопы в пропуске дырку провертят, али, как тесть выразил,
проконпастируют, и имечко впишут: пропущен, дескать, такой-то, десятину
сдал. А еще, - мелькнуло у Бенедикта, - этот забор против кыси оборона. А
построить его высоким-превысоким, и не пройдет она. А внутри забора ходи
куда хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил.
Да! Потом еще оборонить пушкина от народа, чтоб белье на него не
вешали. Каменные цепи выдолбить, и с четырех сторон вкруг него на столбах
расположить. Сверху, над головкой - козырек, чтоб птицы-блядуницы не гадили.
И холопов по углам расставить, дозор ночной и дозор дневной, особо. В список
дорожных повинностей добавить: прополка народной тропы. Зимой чтоб тропку
расчищали, летом можно цветками колокольчиками обсадить. Укроп запретить в
государстве, чтоб духу его не было.
Еще посидел, еще подумал, рассердился: пушкин - это ж наше все! А
Бенедикт, тем более, Зам по морским и окиянским. Вот что надо сделать:
выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У
речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой
в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
Пущай стоит там крепко и надежно, ногами в цепях, головой в облаках,
личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
- Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, - вздохнул Бенедикт.
- Больше меня? - нахмурился тесть. - Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать
Восьмой. "О мерах противопожарной безопасности".
ФИТА
- Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь
папу-то...
- Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
- Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
- Покойником пахнет.
- Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
- А мне противно.
- Но дак и что? Это по работе!
- А я не хочу. Пусть не пахнет.
- Скажите, какой нежный.
Бенедикт отвечал рассеянно, привычно, не подымая глаз, - он сидел за
просторным столом, в светлой палате Красного Терема. На потолке, - помнил и
не глядя, - роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, - те
вроде коричневые, которые тертыми ракушками, - зелененькие, ну а синим
камнем если, - так те аж синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные
окна, на дворе лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето. Бенедикт ел
сладкие жамки и читал журнал "Коневодство". Спокойно читал, с удовольствием:
журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из журнала,
а потом "Одиссею" немножко, потом Ямамото какое, или "Переписку из двух
углов", или стихи, или "Уход за кожаной обувью", а то Сартра, - чего
захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.
Делами государственными заниматься совершенно не хотелось: скукотища.
Дали голубчикам свободы, дали им Указы, - чего еще народу нужно? Даже
Инструкции дали, уж чего больше? Работай не хочу.
Оборону укрепить,- укрепили: заборы, частоколы, тыны, - все как могли
подправили, залатали, дырья позатыкали тряпками, ветошью, у кого что. Враг
не пройдет, разве что через Екиманское болото, дак на то оно и болото, чтоб
не пройти. Кто ж в своем уме через болото сунется?
Кохинорскую слободу сначала думали от города особым забором отгородить,
чтоб они к нам не совались, но потом еще раз подумали и постановили: не-а,
ни пяди земли не отдадим.
Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный конфликт с
иноземным государством, да и победим, - а есть ли оно где, про то неведомо,
- какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный, али понедельный,
али, может, ежеквартальный?
Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
Особо указали, чтобы чародеям, ворожеям, зелейникам, обаянникам,
кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам, лихим бабам, и тем, кто чакры
открывает-закрывает, - ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не заниматься
волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо, - облакопрогонникам,
- считаться государевыми людьми и всегда спать в одежде в ожидании срочного
вызова.
Титло тестю длинное, парадное разработали: в казенных бумагах велено
стало называть его: Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец,
жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария и-Санчес-и-Хименес
Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
Тетеря захотел называться Петрович-сан, Министр Транспорта и
Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей Промышленности. А что это значит, а
это значит, что он воду пинзин с-под земли велел ведрами да ушатами всю
повычерпать да в подвал перетаскать. А вода красивая, ничего не скажешь,
поверху словно радугой отливает. Но на вкус поганая, да и запах не очень. И
над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
А Оленька с Февронией никак называться не захотели, а только нарядов
себе навертели, чтобы каждый раз в новом платье на публичные казни ездить:
на колесование, али усекновение языка, али еще что.
Скушно.
- ...Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты
морду-то не вороти!
- Пошла вон. Я читаю.
Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в
широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.
- Я смотрю, ты от меня морду воротишь, - сказал тесть.
- Глупости.
- А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
- М-м.
- Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
- Ну что, что?
Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с
неудовольствием, - все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали
под столом, скребли пол когтями.
- Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
- Да на здоровьичко.
- Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали
спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное - в рабочем
порядке. - Бог в помощь. Я тут причем?
- Консолидация нужна небольшая, - ввинтился Петрович-сан.
- У меня нету.
- Эть!.. Подмога, подмога нужна!
- Главного Истопника извести желаю, - сказал тесть.
Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
- Куда извести?
- Куда, куда, - казнить! Уши-то протри! - вспылил тесть. - Совсем
зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его
желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным
Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ
распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
- Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, -
подтвердил Тетеря, - это я как Министр Нефтедобывающей и
Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт
думать надо, а не хухры-мухры.
- Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается.
Утром встанем, а страна и провалимши.
- И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр
Транспорта.
- Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, - сердито сказал
тесть. - За чистоту рядов надо постоять? - надо. Я ж медицинский работник,
не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди.
А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К
столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же
хыхнет - и отобьется. А на тебя не хыхнет.
- Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! - закричал Бенедикт.
- Старый друг... ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и... это... вообще!!!
Про хвост афишировать не стал.
- Позволю - не позволю, твово разрешенья никто не спрашивает! -
закричал и тесть. - Ты Зам по морской и окиянской обороне, а энти дела
сухопутные! Двигатель построим, по дорогам ездиить будем! Твое дело его
доставить, чтоб не убежал!
- А хрен вам в жопу заместо укропу!
- Ах, так?! Космополит! - крикнул Тетеря, толкая стол.
- От косматого слышу! Чучело четвероногое!
- Ты как с Министром разговариваешь?! - тесть перегнулся и вырвал из
Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.
- Блин!.. а вы, папа, вообще вонючка!
- Ах, так?! А ну! - тесть рывком бросился через стол, роняя посуду,
хватая Бенедикта цепкими, холодными руками за горло. - А ну, повтори!
Повтори, говорю!!! Щас я тебя огнем-то...
И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим
пламенем.
- Кончайте безобразие! При детях! - прикрикнула теща.
- Контролируйте себя, папенька!
- Чего вы вообще?.. Вы вообще... вы... вы... вы - кысь, вот вы кто!!! -
крикнул Бенедикт, сам пугаясь - вылетит слово и не поймаешь; испугался, но
крикнул. - Кысь! Кысь!
- Я-то?.. Я?.. - засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. -
Обозначка вышла... Кысь-то - ты.
- Я-а?!?!?!
- А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть... - Тесть смеялся, качал
головой, разминал затекшие пальцы, погасил в глазах свет, - только
красноватые огни перебегали в круглых глазницах. - А ты в воду-то
посмотрись... В воду-то... Хе-хе-хе... Самая ты кысь-то и есть... Бояться-то
не надо... Не надо бояться... Свои все, свои...
Теща тоже засмеялась, Оленька захихикала, Терентий Петрович-сан
осклабился. И детки бросили скрести пол, подняли плоские головки и
взвизгнули.
- В воду посмотрись...
Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.
Что говорят-то! Что сказали-то!.. Вот амбар, вот бочка с водой, -
заслонясь руками от света, всматривался в темную, пахнущую тиной воду. Нет,
вранье! Ложь!!! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и
поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я человек! Человек
я!.. Да! Хрен вам!..
Ополоснул морду водой: кожа горела, саднила там, где тесть жег ее
лучами, и на ощупь стало шероховато, вроде как мелкие волдыри, али сыпь.
Вдруг подступила тошнота, как если б сыру поел. Отбежал к двери, вырвало на
косяк. Желтым чем-то. Это от канареек, должно. Переел канареек. Фу-у,
слабость.
...Пройтись надо, а? Продышаться. Сто лет пешком не ходил. Из городских
ворот. Цыкнуть на стражу. Под горку. К реке. Через мосток - в лес, и дальше,
дальше, по колено, по пояс, по плечи в траве, туда, где цветы и мухи, и
потаенная поляна, и медовый ветер, и белая Птица... Ага, жди...
...Брел, волочил лапти на отвыкших, квелых ногах и знал ясным, вдруг
налетевшим знанием: зря. Нет ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены
тульпаны, а Паулин, - что ж, Паулин давно поймана силками, давно провернута
на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера.
Знал, - а все же брел, брел, почти равнодушно, как перед смертью, или
сразу после смерти, - когда все уже совершилось и ничего не поправишь, -
брел мимо полей, засаженных синеватой репою, по оврагам с отвалами красной
глины, через канавки и бочажки с червырями, тяжело всходил на холмы,
оскальзываясь на разросшихся грибышах, - далеко было видно с холмов: поля, и
снова поля, с прополотой и непрополотой репой, и новые овраги, и темные
перелески, где таится слеповран, и неправдоподобно далекие дубравы с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг