было такое, - а ничего вроде и нет.
Нету ничего.
А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не
знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда
бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету
ничего, и не узнаешь, что это было-то.
Сердце ничего не подсказывало, а голова - да, голова подсказывала, - на
то в ней и разум, в голове, - а подсказывала она, что давно еще, еще до
свадьбы - йэх! когда это было-то! - когда был еще Бенедикт юношей диким,
некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, -
видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была
книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего
он тогда не понял, а только и понял, что страшно.
Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать,
искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько
страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и,
прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.
Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, - нежная
подруга, белая птица, маков цвет, - боится воды.
Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые
пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и
останутся!
А есть которые рук не помывши!..
А есть которые чернилом подчеркивают!..
А есть которые страницы вырывают!..
И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым
пальцем протер дырку! - ..."и свеча, при которой она читала полную тревог и
обмана жизнь..." - протер, болван, дырку, Господи! прости! - как если бы,
чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, - всю в алых тульпанах, золотых
деревах, - обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей
грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..
Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, - а вот и
попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы,
где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь... В избе их нету,
Бенедикт ту избу знал, сиживал... В сарае нету, в сарае мы пушкина резали...
В чулане - одна ржавь... В баньке?..
Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико
вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь:
приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, - не
пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, - так нет,
врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание
делали: нету, мол, у нас книг! нету!.. не взыщи!..
А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: "да Терентий
Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави..." Напоили-накормили,
потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок... поделом, конешно,
вору и мука.
Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно
хлебавши...
А еще старик-то говорил: на небе и в грудях, говорит, одно и то же, и
ты это запомни. А на небе-то что? - на небе мрак да метель, да вихри
мятежные; а в летнее время - звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки,
да Пупок, да сколько их еще! А все они, говорил, в книгу записаны, а книга
та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все
перепутаны... И буквы не наши... А ищи, говорит, - пушкин искал, и ты ищи...
Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя,
Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, - близнецы-братья; Осип, Револьт,
Евлалия... Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна... Януарий, Язва, Сысой, Иван
Елдырин... Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за
тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали...
Не-е-ет! - дескать, - не на-а-ада-а-а!..
А как же не надо-то, - ведь сказано: книг дома не держать, а кто
держит, - не прятать, а кто прячет, - лечить.
Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную
книгу зажал и держит, - главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп
Ефимыча были же книги с ненашими буквами, - на виду, две дюжины сухих и
чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, - говорит: за семью воротами, в
долине туманной... Значит, думай, Бенедикт...
Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не
говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе
сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то
болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И - с Богом,
галопом, но без песен!
- Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?
- Да тут... надо мне... об искусстве поговорить...
Пускай глядит с порога
Красотка, увядая, -
Та добрая, та - злая,
Та злая, та - святая;
Что - прелесть ее ручек!
Что - жар ее перин! -
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!
А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто с
водою, а снег уж не искрится, как бывало, а как бы липнет. А на углах, на
перекрестках, на площадях народ кучками, - больше трех зараз, - собирается,
то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно.
Отчего беспокой в народе?.. Вот прошли мимо двое - на личиках забота,
взгляд бегает. Вот другие пробежали, руками машут. А вон те - каким-то
разговором обменялись, да в дом, да ворота запирать. Бенедикт привстал в
санях, высматривал знакомых: промелькнул, как колесо, Полторак, да и нет
его: он на трех ногах, его разве догонишь.
Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в грудь бьет,
вскрикивает: "Ахти мне! Да ахти мне!.." да все оседает. Что такое...
- Константин Леонтьич!!! - крикнул Бенедикт. - Стой, Константин
Леонтьич!.. О чем волнение?
Константин Леонтьич, расстроенный, без шапки, зипун не на ту пуговицу
застегнут, не своим голосом:
- Только что объявили: год високосный!
- Как, опять?..
- Да-да! Мы все так расстроены... Нас пораньше отпустили.
- Отчего же это? - взволновался и Бенедикт. - Причина какая, не
сказали?
- Ничего пока не знаем... Спешу, голубчик, простите великодушно... Жена
еще ничего не подозревает. У нас скотина не убрана, слуховое окно забить
надо, что говорить...
Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше.
Вон оно что... Високосный год: жди несчастий! Волосатые звезды,
недород, худой скот... Злаки в полях вырастут тощие, - это если засуха; а
коли, наоборот, наводнения, бури, - попрут хвощи в рост, словно бы их водой
раздует, вырастут выше деревьев, корнями взроют глины, на которых городок
наш стоит: пойдут оползни, новые овраги... Леса обсыплет ложными огнецами;
только зазеваешься, - ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето
выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии проснутся!
Не приведи Господь!
А отчего одни года случаются високосные, а другие - простые, обычные?
Неведомо! А что делать? Ничего не поделаешь, терпеть!
А только в народе всегда волнение поднимается, злоба, неудовольствие, а
почему? а потому что нет, чтобы год-то этот плохой как-нибудь покороче
сделать, так наоборот: нарочно издеваются, делают его длиннее. Вставляют
лишний день: вот, дескать, вам! на-ко! А ведь лишний день - это и работа
лишняя, и налоги лишние, и всякая людская тягота, - хоть плачь! А вставляют
его, день-то этот, в феврале, и стих есть такой:
Февраль! Достать чернил и плакать!
- ну, это про писцов, но и другие работники плачут, - повара,
древорубы, а уж кто на дорожные работы призван, о тех и говорить не
приходится!
Но есть и такие, которые говорят: оно конешно так, работа лишняя, это
да, но ведь и жизни прибавляется, верно? Лишний день на белом свете
поживешь, лишний блин съешь, али там пирожок! Разве плохо? Так бы, глядишь,
помирать надо, - ан нет, еще восход встретишь, солнышко, а вечером сплясать
да выпить! Только вот лучше прибавляли бы этот день не зимой, когда жить
тошнехонько, а летом, в хорошую погоду.
Сейчас, прям! Жди! В хорошую! Кабы они хотели облегчение народу
сделать, они бы день-то этот прибавляли не в високосный год, а в простые, да
не день, а два, ну три, а то и неделю, да объявляли бы выходной!
...Меж тем доехали до избы, где Варвара Лукинишна жила.
- Стой тут.
Тетеря помычал под кляпом, глазами поворочал.
- Я сказал: стой и молчи.
Нет, опять мычит, валенком показывает.
- Ну что тебе? Что?
Валенок снял, руку выпростал, кляп отвязал, цыкнул плевком:
-...говорю: знаю это место.
- Ну и что? Я тоже знаю.
- Ты знаешь, как груши околачивать, а я знаю, что тут бензоколонка
была.
- Мало ли где чего было.
- А где бензоколонка, там горючее. Под землей. Спичку бросить, бздык! -
и летим.
Бенедикт подумал.
- Зачем?
- Не зачем, а куда. К такой-то матери.
Бенедикт открыл рот, чтобы напомнить: "закрой пасть, твое место в
узде", но знал ответ и не стал нарываться на обидные грубости; у него уже и
мозоль на ноге наросла от пинков, а скотине хоть бы что, пинай его - не
пинай, он привыкши; так что говорить он не стал, подержал рот открытым и
снова закрыл, как было.
- Бензин, говорю. Тут его хоть жопой ешь... Бензин, бензин, ферштейн? -
вода такая, но - горит. - Тетеря засмеялся. - Гори, гори ясно, чтобы не
погасло! Птички летят, колокольчики звенят... Цыгарку-то оставь мне, пока ты
там того-этого.
- Еще чего!
- Ну и хрен с тобой. Фашист.
Хуже собаки эти перерожденцы, собаку обматеришь, - ей и ответить
нечего. Гав, гав, - и весь ее ответ; стерпеть можно. Эти же говорят без
умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не
такая, и переулок паршивый, и перекресток перегорожен, и государство
неправильно управляется, и мурзы не с теми рылами, и что бы он с кем сделал
вот ужо погоди дай ему волю, и кто виноват, и как он в древности с братаном
пил, и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как
рыбу удил у матери в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко,
свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и что всех их давить надо,
чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил, и как одна Генеральша без него
жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а она: нет,
мое сердце разобьется, проси, что хочешь; и что почем когда стоило, а
послушать, - так ничего не стоило, хватай да уноси; а еще замечания
прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля всего и выходит,
что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем.
Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама горит. Где же видано,
чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится
вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а
в глазах у них, будто в воде, огонь плещет, отражается; а сами-то стоят
столбом, замеревши, как околдованные, - вот тогда да; ну дак это же морок,
наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что
пришли Последние Дни?.. - не может того быть, и думать не хочу... А другое,
что год объявлен високосный. А, должно быть, так: знамения нехорошие, и
метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит.
Отворил забухшую дверь; чмокнула, как поцелуй; за ней вторая: меж
дверями сенцы у ней. Маленько постоял, склонив ухо; прислушивался. Балахон
надевать не стал, хоть и положено: маленькое своеволие допустил; что ж...
служба, конечно, государственная, но на всякой службе своему человеку,
близкому, али родственнику послабление допускается.
Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу с собой взять? Тут ведь
как: ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик;
а где крик, там и суета: кто об стол головой бьется, кто об тубарет али
печку; помещение тесное, особо не развернешься, стало быть в руке того
размаху, свободы той нету. Это хорошо на воздухе науку отрабатывать, али
сказать, тренироваться; ведь как санитаров учат? - кукол больших
нашьют-навертят, идолов из ветоши; вот на траве-мураве и отрабатываешь
приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что.
На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно
уж не так. Нет.
Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает, верно? истошным голосом
не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не
внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик -
он живой, он суетится.
Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное.
Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка.
Так что не всегда есть возможность соблюдать все государственные
правила; отсюда и послабления; конечно, можно спорить, но - "суха теория,
мой друг, а древо жизни пышно зеленеет".
Бенедикт поразмыслил и оставил крюк в сенцах. Приотворил вторую
дверь-то, всунул голову:
- Ку-ку-у! А кто к нам пришел!..
Ни звука.
- Варвара!..
- Кто там? - шепот тихий.
- Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт.
Никакого отзыва, шорох один. Бенедикт вдвинулся в горницу, огляделся:
чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что
Варвара Лукинишна: один глаз из тряпья виден, а остальное - все гребешки,
гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что
Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало.
- Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не
хожу...
- Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое?
- Не знаю, голубчик. Слабость что-то... В глазах темно... Еле хожу...
Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем.
У Бенедикта тоже ничего с собой не было. Без приношения нельзя, это
правда, но он не придумал, что бы такое подарить-то. Книгу - ни за что, с
книгами расставаться, - уж лучше смерть. Вот подарил сдуру "Виндадоры"
Истопнику, потом так жалел, так жалел! Все представлял, какая книга-то была
хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она,
бедная, в неприбранной избе, унылой и прокуренной, у Истопника валяется;
может, на пол свалилась, а старик сослепу и не заметил; может нечем суп
прикрыть было, - он и...; а то Лев Львович, срамник, выпросил ее, забрал к
себе, от людей заперся, свечку затушил и ксерокс ей делает: желаю, говорит,
размножаться! есть же такие неуемные ходоки, что бабы им мало! и с козляком
шутки шутят, и с собакой, прости, Господи, и с валенком! Так жалел, - и
головой об стенку бился, и руки заламывал, и ногти грыз; нет, никогда больше
ни одной книги никому.
Цветки, - а это бывает, идут к бабам в гости с цветками: нарвут в
огороде чего поярче, али чтоб дух от них хороший, побольше вместе сложат, -
и выйдет букет; вот этот букет бабе и сунут: дескать, и вы так же прекрасны,
и дух от вас тоже ничего. Держите крепше и будем шутки шутить. Но зимой
какие ж цветки?
Оттого-то, чтоб голову не ломать, принято, когда в гости идешь, нести
ржавь, а лучше брагу из ржави сваренную. Потому что сам же тоже пить будешь.
Польза тут двойная: брагу сразу же пить можно, а не дожидаться, пока
там еще ее сварят! да процедят! Да через угольки перегонят! да упарят! да
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг