по науке: пышно и богато.
А Никита Иваныч кручинился и выбрать не мог, бегал кругами и волосья на
себе рвал, - волосьев у него до ужасти много, - как же он, дескать,
своевольно и кощунственно, по собственной прихоти, дерзнет обрубить поэту
руки? Добро бы хвост, а то, - руки!!! Закрывал личико ладошками, головой
мотал, одним глазиком подсматривал, потом его зажмуривал, мучился-мучился,
да так и не решился. Все шесть пальцев оставил. А ног у пушкина нету, ноги
резать не стали. Не успели. Только верхнее тулово, до кушака. А дальше как
ступа, гладкое.
Волокли вшестером, - наняли холопов, рассчитывались мышами. Из Прежних
- приятель Никиты Иванычев подмочь взялся, Лев Львович, из диссидентов.
Идола одобрил.
- Ну чистый даун. Шестипалый серафим. Пощечина общественному вкусу, -
высказал. Но таскать-волочь помощи от него, худосочного, мало было, он
больше на руководящей, сказать, должности выступал: "давай-давай-давай!
стоп! заноси! во! не так! Влево заноси!" - ну как всегда руководят. Хотели
пушкина поставить, где Никита Иваныч указал, - чем-то ему это место
приглянулося. Начали уже яму под пяточку копать. Да только там хозяин злой
оказался: выбежал, руками машет, слюной брызгает: укроп ему, вишь,
потоптали, а укроп этот - растение самое пустое, ни вкусу от него, ни
запаху, а больше для красоты держат; но, конечно, с голодухи и укроп съешь.
Никите Иванычу беспременно надо было символ посередь голубчиковой
грядки воздвигнуть, он и уговаривал, и стыдил, и сулил огня без очереди, и к
холопам взывал, чтобы народный глас и ропот возвысили, а холопам-то что:
стоят хмурые, ногу об ногу заплетя, платы ждут, покуривают, ждут, пока
начальство откричится, сердце сорвет да и затихнет, а так всегда и бывает. И
пришлось волочь дубельт через дорогу напротив. Там место ничейное, промеж
заборов.
Стало быть, вот он у нас стоит, сердешный, шум уличный слушает, как
заказывали, - из-за угла повернешь и видишь его, на пригорке, на ветру,
черного такого. А эта древесина, дубельт, всегда от дождей чернеет. Вот он
стоит, как куст в ночи, дух мятежный и гневный; головку набычил, с боков на
личике две каклеты - бакенбарды древнего фасону, - нос долу, пальцами как бы
кафтан на себе рвет. На голове, конечно, птица-блядуница расселась, а такая
у ей манера, у бессовестной: чего увидит, то и обгадит, оттого и прозвище ей
дано срамное, за срамотищу за ее.
...Ну, съездил, пушкина обсмотрел. Ребят малых шуганул, чтоб по нем не
лазали. Хотел снежок вокруг обтоптать, да из саней вылезать поленился.
Обсмотрел... ну и обсмотрел. Пущай стоит, места не простоит.
Вот думал-думал: чего же ему не хватает? А потом осенило, али сказать,
стукнуло: книжек! Книжек давно не читал, не переписывал, в руках не держал!
Почитай, с мая! На работу ходить самовольно бросил, потом отпуск, потом
свадьба, потом жизнь семейная, и вот уж осень новая на зиму переламывается,
все переломиться не может, - ну это как всегда в природе бывает, словно бы
маета какая. День дождь, день снег. Уж и Октябрьский Выходной позади, шутка
ли! А только в этом году на пересчет не ходили. Тесть по службе пошел, -
ругался, но пошел, а нам сказал: сидите дома, я и так знаю, что вас трое. В
список внесу.
Вот уж как Бенедикт Октябрьский Выходной терпеть не мог, - да и кто ж
его любит, разве мурза какой, и то по должности, - но все ж какое-никакое, а
развлечение было, и на людей посмотреть, и, глядишь, из Склада чего выдадут.
Да теперь это нам без надобности. Вот в природе маета, и в голова маета.
Заняться, - ну нечем. Как бы сказать, скука.
Вот слоняешься по дому, слоняешься, слоняешься; развлечения себе ищешь.
Вот палец послюнишь, к стенке приложишь и ведешь, по стенке-то. Ведешь,
ведешь, всю горницу обведешь, али пока слюна не высохнет, тогда опять палец
послюнишь и опять ведешь.
Ну что еще? На корточки сядешь, локти в коленки упрешь, подбородок
кулаками подопрешь и качаешься: взад-вперед. Взад-вперед.
А то нижнюю губу выпятишь и пальцем по ней дрынькаешь, а она вроде как
хлопает: звук такой смешной, шлеп-шлеп.
Или сидишь себе на тубарете, али на лавке, качаешься, язык высунешь,
один глаз зажмуришь, другой вбок скосишь и язык рассматриваешь. Кусок носа
виден, да языка кончик. Но мутно.
А то еще: пальцами глаза оттянуть вбок и смотреть, что получается; а то
и получается, что все, что видишь, эдак перекашивается.
Можно голову между коленок свесить, чтоб до пола, и ждать, пока кровь
прильет. Зашумит в голове, затуманится; в ушах гул и стукота.
Можно еще что делать: пальцы переплетать. С одной руки палец, да с
другой руки палец, потом опять с первой, потом опять со второй; а как все
пальцы выйдут, дак руки-то и вывернуть. Или просто: пальцы расставишь и
пошевеливаешь туда-сюда. Это на руках. А если на ногах попробовать - так
плохо выйдет: судорога ступню сводит. Вот так попробуешь и дивишься, отчего
бы это: на руках так, а на ногах эдак? А знать, оттого, что руки - это руки,
а ноги - это уж ноги. Должно быть, так. Не иначе.
Или просто ногти рассматриваешь.
А видений никаких не видишь; как-то они ушли, виденья-то. А жалко. Вот
прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь - что ж?
Теперь вон она, Оленька. Тут, под боком. Ямочки - дак у нее по всему тулову
ямочки. Такие ямочки, - палец сунь, дак пол-пальца провалится. Пожалуйста.
Суй. Не возбраняется. Даже, сказать, - приветствуется:
- Шалун!.. Что за нетерпеж...
А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна
какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала, -
чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:
- Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак, колтун?
Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но
теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у
ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором, - не
приведи Господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит, али
ржавью, и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит,
ходит, колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают.
Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.
- Ты зачем это на себя навертела-то?
- А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.
Бухнется на лежанку:
- Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!
- Да хватит уже, сколько можно.
- Поди, поди, не разговаривай.
- Да я ослаб что-то. Переел малость.
- Не выдумывай, ты с утра еще не емши.
- Да ты царапаться будешь.
- Какой царапаться!.. Не выдумывай.
- Да у тебя морда в сметане.
- Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!
И завоет. Но потом перестанет.
- Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон
тут. Вскочило чего?..
- Ничего не вскочило.
- Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.
- Да нету ничего.
- А чего же свербит-то? Не чирей ли?
- Нет.
- Волдырь может? Не припухло?
- Нет.
- Может, покраснело?
- Нет, нет!
- А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот
тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, - нет, дальше! Между лопатками!
- Ничего нету!
- Чешуя, может?
- Нет!
- Перхоть, что ли, нападала? - саднит. Обтряхни с меня.
- Чисто все! Не выдумывай!
- Веснушками, может, обсыпало?
- Нет!!!
- Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, - да и помрешь!
- Чистая, говорю, спина! Все мерещится!
- Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот
тут подмышкой ломит, Бенедикт!
- Поломит и перестанет.
- Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так
поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю,
у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не
видать!..
Вот однажды и стукнуло: книжку бы. Завалиться бы сейчас на лежанку с
книжкой! На дворе снег бесшумно падает, в печи дровешки потрескивают, -
самое оно: с книжкой на лежанку. Рядом на тубарете миску с огнецами
поставить, али еще чего вкусного, чтоб за щеку сунуть, и - туда... В
книжку... Вот у нас скажем, зима, а там - лето. У нас день, а там - вечер. И
распишут тебе, и разукрасят, что за лето, да что за вечер, да кто куда
пошел, да чего на нем надето-накручено, да на какой, может, скамейке над
рекой кто присемши, да кого ждет, - а мил-дружка, не иначе, - да какие птицы
сверху поют, да как солнце садится, да мошки толкутся... И чего из-за реки
слыхать, какую песню. И все напишут: как в кустах шуркнет, - мил-дружок на
свиданье пришел, - да чего промеж ними сказано, да о чем сговорено... Али
кто ладью большую построил и на море-окиян ее спустил, и сколько народу в ту
ладью набилося, да куда плыть хотят, и какое у той ладьи устройство, - все
распишут. И как они плывут, да меж собой перелаялись, и у кого на сердце
против других накипело, как он чернее тучи стал, да думу думает... А другие
дозналися да говорят: ай, что ж он на нас смотрит, как все равно пес, будет
нам от него вред, а ссадим его на остров...
Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух
местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске
шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно
как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али
сам напасть задумал, - сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько
книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то
ты мужик, а то вдруг раз! - и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый
отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что
не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того?
Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели,
оно и пусть.
А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты,
Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич
быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку
бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! - очень он всегда волнуется,
что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да
давай дальше строчить... А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками
трясет, про себя что-то думает... Что у ней за книга-то дома припрятана? Там
про свечу что-то было, про обманы... А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж
нету... Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на
тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на
книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.
А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да
спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно
в руки брать.
ТВЕРДО
Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:
- Не пришли ли мысли какие неподходящие?..
А Бенедикт осмелел и сказал:
- Ага. Пришли.
Тесть обрадовался!
- Ну-ка, ну-ка, послушаем!
- А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то
приходил?
- А ты почем знаешь, что это книга?
- Да уж знаю.
- А откуда? Показывал кто?
- Может, и показывал.
- А кто?
- А что за книга-то?
- Нет, а кто показывал?
Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли...
- А вы не спрашивайте, а почитать дайте.
- А ты скажи, кто показывал.
- А у нас дома была, - сказал Бенедикт, и даже не соврал.
- А где ж она?
- Сожгли. Тятя сжег.
- А зачем?
- А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.
Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.
- Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ...
- Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все
перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.
- А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, -
объяснил тесть, - и государственного подхода к обчественным процессам не
проницаете.
Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо
давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к
делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, - тогда да, тогда
проницал. А государственный подход, - он всегда с вывертом: ты думаешь, надо
так толковать, - ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не
догадаешься.
- Вот и на Болезнь, - продолжал тесть, - у вас взгляд неправильный.
- Я слыхал, - осторожно сказал Бенедикт, - что это традиция.
- Какая традиция?
- А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого
книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я
слыхал.
Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не
выворотил.
- Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! - позвала Оленька из соседней
горницы.
- Лежи, жди! - прикрикнул тесть. - У нас разговор служебный!
Мировоззренческий!.. Стало быть, так... Не в книгах Болезнь, мил человек, а
в головах.
- Вроде насморка?
- Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?
- Так.
- Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?
Бенедикт подумал.
- Хуже было.
- Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?
- Вроде улавливаю.
- А еще раньше - еще хуже. А допрежь всего - вообще Взрыв. Это что же,
хорошее дело, как по-твоему?
- Не приведи Господь!
- Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? - вперед. Ты когда по
улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего
и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.
- Верно, - признал Бенедикт.
- Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный
Санитар, буду путь освещать. - И пустил луч, как все равно луна взошла. -
Теперь прояснение наступило?
- Нет, - сказал Бенедикт.
- Опять нет. Ну что ты будешь делать... Ну хорошо. Отсталость, -
объяснил тесть, - в обчестве большая. А человек человеку - брат. Ну-к, может
брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка!
Подмочь, подправить - это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя
хата с краю. Хорошо это?
- Вроде нехорошо. Это мараль.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг