Ведь какие вредные французы эти: поешь сыру, - тут тебя и выворотит, и
прощай обед. Хоть сначала начинай. А крыжовник этот, фрукт кислый, страшный,
волосатый, и того хуже. Грызешь, плачешь: козляком себя чувствуешь.
Это обед. Но окромя обеда тоже перекусываем: завтрак, второй завтрак,
полдник, ужин, - обязательно. И на ночь с собой миску с едой дадут: а ну как
ночью встанешь, по нужде, али как, - а от голода кишки сведет? Боже упаси.
Поел - отдыхать. На лежанке лежать. Дремать. У печки.
А то в сани сядем: осень, подморозило, так оно и хорошо. Вот с утра,
глаза продрамши, с окна пузырь отведешь, глянешь: что природа-то? К зиме,
никак? Воздух такой свежий, холодный, небо в белой мути. Первые снежинки,
белые, большие, зубчатые, наземь падают. Сначала медленно, помаленьку, али
сказать, штучно: пересчитать можно. Потом больше, больше, - вот уже
сгустилось в воздухе: сначала забора не видать, потом построек ближних, а
там разойдется, - и вообще ничего не увидишь, только сеть белая перед
глазами пляшет. А в горнице чисто, тепло; печь потрескивает да гудит,
лежанка широкая да мягкая, на лежанке Оленька развалилась, разленилась,
из-под одеяла вылезать не хочет.
- Поди сюды, Бенедикт, любиться будем...
Окно опять завесишь, да и прыг к Оленьке под одеяло. Налюбившись,
выползешь к столу, позавтракаешь, - и в сани. Сани тоже широкие, мягкие:
шкурами устланы да подушками с курьим пером. А холопы еще шкуры несут: вроде
как одеяла сверху. Обтыкают тебя шкурами со всех сторон, - лежишь, как в
кровати. Теща бежит к тебе, миску с пирожками тащит:
- Ну-к, проголодаешься в дороге, не дай Бог.
Перерожденец валенками потопывает, ворчит.
- Погода... В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит...
На что намекает, сволочь?
- Давай, Терентий, не рассуждай. Езжай. Кататься желаю.
- Давно ли пешком ходил, шеф?
- Как ты смеешь! А ну, живо!
Вот порода подлая: все бы спорить, возражать, насвистывать. Ленивая
тварь попалась, расслабленная: нет, чтоб мчаться вихрем, как Бенедикт любил,
- нет, плетется нога за ногу, свистит, зубоскалит; а если девушка какая
просеменит, - еще и комментарии себе позволяет:
- О, какой бабец объемистый!
Или:
- А ничего кадр!
Или Бенедикту:
- Может, подбросим этих?.. Эй, мочалки! Валитесь сюда!
Только народ пугает, скотина. И неуважение навлекает. А то вообще сядет
посреди дороги и сидит.
- В чем дело, Тетеря?
- Кому Тетеря, а кому Терентий Петрович.
- Я тебе покажу "Петрович"! Давай двигай!.. Стой!.. Куда тебя несет?!..
- А мне в парк!..
И заржет, гадина.
Но в общем и целом жизнь счастливая. Все хорошо. Ну, почти все. Ночью
Бенедикт просыпался с непривычки, сначала не мог понять: где это я? -
горница большая, окна от луны светлые, и полосы от того света на полу лежат
половичками. Рядом сопит кто-то. А, это я женатый... Встанешь, пройдешься
босиком, бесшумно... Пол в горнице теплый, - а это оттого, что спим на
втором ярусе, а под полом - трубы печные пропущены, дак они и греют. Каких
только наук не понавыдумают!.. Половицы гладкие, только там-сям кучки, где
Оленька наскребла. Вот постоишь, тишину послушаешь. Тихо... Ну, Оленька
сопит, ну, где-то в доме храп далекий, а то вдруг вскрикнет кто во сне, но
все равно - тихо. А это потому, что мыши не шуршат. Нет мышей.
Сначала дико как-то было. Мышь шуршит - жизнь идет, а и в стихах так
указано: жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня?.. А тут - ничего.
Бенедикт хотел спросить, да как-то неловко было. Глупости всякие спрашивать.
Нету - дак, наверное, всех выловили.
Да... хорошо: тепло, сытно, жена в теле. Да и к своякам привык: ничего
страшного. Не без недостатков, но это уж как все люди. Все люди - разные,
верно ведь? Теща, к примеру - с ней, как бы сказать, скучно. Поговорить не о
чем. Все только: "кушайте", да "кушайте". Понял, кушаю. Рот открыл, наложил
еды, закрыл, жую. Теперь про жизнь али искусство поговорить охота. Прожевал,
проглотил, только собрался спросить чего, а она: "почему плохо кушаете?"
Опять рот открыл, еды наложил, - с полным ртом разговаривать несподручно, -
проглотил, приноровился заговорить, а она:
- Что же вы совсем ничего не едите? Может, вам невкусно? Тогда так и
скажите.
- Нет, все замечательно, я просто хотел...
- А замечательно, так и кушайте.
- Да я...
- Нашей едой брезгуете, что ли?
- Нет, я не...
- Может, вы к каким деликатесам привыкши, а от нашего нос воротите?
- Я...
- У нас, конечно, без разносолов, чем богаты, тем и рады, а если вы
нашего не признаете...
- Но...
- Оленька! Что же он у тебя капризный какой... Уж если мою стряпню в
рот не берет, я уж прям не знаю, чем его кормить!..
- Беня, не расстраивай маменьку, кушай...
- Да кушаю я, кушаю!!!
- Плохо, значит, кушаешь, - вот такие пререкания как пойдут, так все
искусство, стихи там, али что, из головы и выскочат.
Тесть, - он немножко другой. Он поговорить даже очень любит. Он, можно
сказать, все время говорить хочет, другой раз думаешь: может, помолчал бы
маленечко. Он поучать любит, али вопросы задавать, вроде как проверяет.
Откроет рот, подышит-подышит, и спрашивает. А у него запах изо рта
нехороший, вроде бы как пованивает. И шею-то все словно бы вытягивает, -
Бенедикт думал, ему ворот жмет, а нет: ворот у него расстегнут. Просто
привычка такая. Вот наестся Бенедикт, сядет к окну посидеть, - тут и тесть
рядком садится, разговоры разговаривает.
- Ну что, зять, мыслей каких не завелось?
- Каких мыслей?
- Мыслей всяких нехороших?
- Не завелось.
- А если подумать?
- И думать не могу. Объелся.
- Может, на злодейство тянет?
- Не тянет.
- А если подумать?
- Все равно не тянет.
- Может, смертоубийство какое задумал?
- Нет.
- А если подумать?
- Нет.
- А если по-честному?
- Да что вы, ей-Богу! Ну сказал же: нет!
- А начальство сковырнуть не мечтается?
- Слушайте, я спать пойду! Я не могу так!
- А если во сне мечты какие душегубные придут?..
Бенедикт встанет, к себе в горницу уйдет, дверью хлопнет и на лежанку
бросится. А дверь тихо-тихо так отворяется: тесть голову просовывает.
Шепотом:
- А против мурзы злоумышление не пришло?
Бенедикт молчит.
- Против мурзы, говорю?..
Бенедикт ни гу-гу.
- А? Не пришло, спрашиваю?.. Зять?.. А, зять?.. Против мурзы,
спрашиваю, не пришло ли...
- Нет!!! Нет!!! Закройте дверь! Я сплю!!! Не мешайте человеку, что
такое, я спать хочу!!!
- Так как, пришло или нет?..
Вот так времечко и течет. Покушать, поспать, с родней полаяться. В
санях покататься. В окошко посмотреть. Все ладно, хорошо, - лучше не бывает.
Но чего-то как бы недостает. Будто что-то еще надо. Только забыл, что.
Первое время после свадьбы ничего не надо было. Недели так с две, ну
три. Ну четыре. Пять, может. Пока привыкал, да осматривался, да то, да се. А
потом - вот словно что-то было, ан - и нету.
СЛОВО
Сперва Бенедикт думал, что ему мышиного шороха не хватает. Ведь мышь -
это все. И поесть, и одежу из шкурок скроить, и в обмен на торжище чего
хочешь за нее дадут. Вот как он тогда двести штук наловил, на новый год-то?
Душа пела, люди подпевали! Вспоминалось, как шел чуть ли не вприпляску,
осевшие сугробчики потаптывал, в лужи пяткой бил, чтоб дрызгало радугой!
Честная плата за честные труды! А сколько он всего на тех мышей наменял-то!
Ведь они после с Никитой-то Иванычем неделю это добро ели, доесть не могли.
Старик ватрушек напек... Как-то они на тех ватрушках сдружились, что ли.
Если вообще с Прежним стариком дружить можно. Правда, кулинар из него -
аховый, ежели с тещей сравнить. Ватрушки, по правде если, были кривоватые, -
с одного боку сырые, с другого подгорелые, поверху - не творог, а не знам
што. Тещины-то ватрушки сами во рту тают.
Потом думал: может, по избе своей соскучился. Бывало, и сон снился:
идет он будто по тестеву дому, с галереи на галерею, с яруса на ярус, а дом
вроде и тот, да не тот: словно он длиннее стал, да эдак вбок, все вбок
искривляется. Вот идет он, идет, да дивится: что это дом все не кончается? А
нужно ему будто одну дверь найти, вот он все двери и дергает, открывает. А
что ему надо за той дверью - неведомо. Вот он одну дверь-то открыл, - а там
изба его, да тоже не такая, а словно бы побольше стала: потолок высоко вверх
уходит, в темноту, и не увидать. А только сено сухое с потолка помаленьку
сыплется, шуршит и сыплется. Вот он будто стоит и на то сено смотрит, а в
сердце страх, и будто кто лапой сердце то сожмет, то отпустит. И вот он
сейчас что-то узнает. Вот сейчас узнает. А тут будто Оленька идет и бревно
тащит. А сама неприветливая, тоже сухая какая-то. Куда ты, Оленька, бревно
тащишь, почему неприветлива? А она усмехается так неприятно и говорит: какая
же я Оленька, я не Оленька... Смотрит: и правда, не Оленька это, а другой
кто-то...
...Вот проснешься от такого сна, - во рту сухость, а сердце: тылдых!
тылдых! И не понять, на каком ты свете. И ощупаешь сам себя: а я ли это? А
луна сквозь пузырь светит, ярко так и страшно. И дорожка лунная на полу
протянулась... А есть люди, которые во сне ходят, когда луна в полную силу
взойдет: а звать лунатики. А их, говорят, луна манит. Вот в такую ночь они с
постели встанут, руки вытянут, пальцами шевелят и идут. А зачем они руки
вытягивают, мы не знаем. Похоже, как если б подаяния просили, али помощи
какой, а только если возьмешь такого за руку, - отпрыгнет. И на личике
изумление. И прислушивается: головку набок склонит и прислушивается. А глаза
открыты, а нас они не видят. Такие голубчики с постели встанут, во двор
выйдут, ходят-бродят, а потом давай на крышу карабкаться, ловко так, как по
лестнице. Взойдут на крышу, под самый конек, и разгуливают. Там, видать, к
луне поближе. Вот они на луну-то смотрят, а она на них: на луне вроде как
лицо видать, а то лицо плачет: смотрит на нас, на жизнь нашу, и плачет.
Да, думал, что по избе соскучился. Даже съездил посмотреть: запряг
Тетерю и прокатился до родимой слободы. Но - нет: не то. Посмотрел на
избушку, на крышу соломенную: совсем прохудилась. Дверь настежь, во дворе
лопух, с весны не полот, да дергун-трава, да кусай-трава, да еще какой-то
сорняк неведомый, - остья черные, долгие, лист жухлый. Первые снежинки
кружатся, падают, равнодушные. Постоял, шапку сняв, как все равно у могилы.
Внутри, небось, все разворовано. Вроде жалко, а вроде и нет: от сердца
оторвалось, отвяло. Да и зря сани брал: после той поездки Тетеря
распустился, совсем уважать перестал. Пока Бенедикт у плетня стоял, скотина
перекурил, да сплюнул наземь, а потом и говорит:
- Хэ! У меня распашонка в Свиблове лучше была.
- Тетеря, как ты разговариваешь с барином?! Твое место в узде!
- А твое - знаешь где... У меня сервант был зеркальный... Телевизор
Рубин, - трубка итальянская... Стенка югославская шурин достал, санузел
раздельный, фотообои золотая осень.
- Поразговаривай у меня! А ну, запрягайся!
- Линолеум только на кухне, а так все паркетная плитка. Плита
трехконфорочная.
- Тетеря! Я кому сказал!
- Холодильник двухкамерный, пиво баночное... Водка на лимонных
корочках, холодная...
И стоит, тварь, на задних лапах, как ровня, и о плетень оперся, и
разговаривает, и в глазах мечта, и за хозяина не считает! В воспоминания
ударился!
- Помидорки кубанские, огурчики эстонские с пупырышками... Паюсную ели,
зернистую западло держали... Ржаной за двенадцать... Иваси с лучком... Чай
со слоном... Зефир бело-розовый... Пьяная вишня куйбышевская... Дынька
самаркандская...
Вот как завел, как пошел свое нести, кто ж выдержит! Правильно Никита
Иваныч говорит: уважение должно быть к человеку, справедливость! А эта
скотина человека не уважает, ни в грош не ставит! Бенедикт осерчал да и
обломал ему бока-то кнутом, надавал заушин, да ногой пнул. А тесть говорит:
Терентий смирный, это Потап норовистый! Каков же тогда Потап?! Если этот
смирный?.. А после этой поездки, вишь, Петровичем его зови. Сейчас прям.
Потом еще думал: может, хвоста ему недостает? Всю жизнь жил с хвостом,
вилял, радовался. Когда хвостом виляешь, другой раз даже за ушами щекотно.
Хороший был хвост, гладкий, белый и крепкий. Да, стыдно иметь хвост, когда у
других его нету, но сам по себе он был хороший. Это правда. А теперь Никита
Иваныч его обрубил, почти что под самый корешок, - ужас до чего страшно
было. Никита Иваныч перекрестился: Господи, благослови! - да ка-а-ак... но
не так больно, как боялся. А это потому, говорит Никита Иваныч, что в нем
хрящ. А не кость. "Поздравляю, - проздравил Бенедикта, - с частичным
очеловечиванием". Пошутил так, значит. "Может, поумнеешь", - пошутил.
Теперь на месте хвоста пупырь, вроде шишки, и саднит. Целую неделю
после Бенедикт враскорячку ходил, и сидеть не мог, но до свадьбы зажило. И
вот теперь как-то странно: не повиляешь, ничего. Вот так, значит, - думаешь,
- остальные люди себя чувствуют. Хм.
Но а с другой стороны, - что значит остальные? Кто остальные-то? Ведь у
каждого свое Последствие. Вот у родни когти. Пол портят. Теща, она тяжелая,
грузная, из французов, - наскребет половицы так, словно цельная голова волос
на пол упамши. Оленька поделикатнее, кучки после нее поменьше. От тестя
поскребыш длинный, толстый, хоть печь растапливай. Вот Бенедикт предлагал
Оленьке: давай тебе когти подрежем. Боялся, что она его в постели оцарапает.
А она в крик: ты что?! ишь!.. Эвон на что замахиваисся! На организм! Нет!!!
Ай!!! - Не далась.
А у перерожденцев, - хоть они, наверно, не люди, - когтей нет. На ногах
у них ноги, а на руках руки. Только грязные: они ж целый день в валенках,
если в карты не играют. А то иногда сядет, ногу выпростает и за ухом чешет,
быстро-быстро; ну вот приглядишься и видишь: когтей нет .
В общем, грустновато было первое время, зад как бы осиротел, и даже
Бенедикт провожал глазами всякий хвост, что навстречу попадался: козляк ли
то, птичка, пес, мышь ли.
Пушкина ездил проведать. Перед самой свадьбой, за неделю, Бенедикт
решил: ну хватит, считай, готов. Куда же еще.
Да он уж к концу не столько фигуру резал, сколько мелочь всякую
подправлял: кудерьки сверлил, затылок на нет сводил, чтоб гений больше как
бы ссутулимшись стоял, как есть он очень за жизнь в общем и целом опечален;
пальцы там, глазки. Пальцев он сразу вырезал шесть. Никита Иваныч опять
возмущался, филиппики выкрикивал, но Бенедикт уже к его крикам привык и
разъяснил спокойно, что так по столярной науке всегда полагается: лишнее про
запас никому не мешает. Мало ли как повернется, ошибку какую допустишь, по
пьяному делу не туда топором наподдашь. Лишнее потом всегда обрубить можно.
Вот он работу, считай, закончил, сухой ржавью натер, а называется, -
отшлифовал, - а чтоб гладенько все было и без заноз, - тогда конечно,
заказчику на выбор предложение сделал: который таперича палец певцу свободы
оттяпать желательно? А выбор большой, самому приятно, на любой же вкус!
Хочешь - этот, а хочешь - тот, а не ндравится - так вон этот, а может, тебе
этот приглянулся, а то тут тюкнем, а то - там. Ну? Душа же поет, когда все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг