без малейшего изъяну! А сзади, конечно, чему быть? - сзади зад, а на заду -
хвостик. А теперь Никита Иваныч говорит: у людей хвостика нет и быть не
должно! А?! Так что же это, Последствие?!
Конечно, было время, у Бенедикта хвостика не было. В детские-то годы
все было назади гладенько. А как начал в возраст входить, как мужская сила
начала в нем прибывать, так хвостик расти и начал. Бенедикт думал: так и
надо; тем, дескать, мужик от бабы и отличается, что все в нем растет наружу,
а у ей все внутрь. Борода, али волос по телу тоже сначала не росли, а потом
выросли, и стало красиво.
А ведь он гордился своим хвостиком-то! Ладный такой хвостик, белый,
крепкий; длиной, сказать, с ладонь будет, али поболе; если Бенедикт чем
доволен, али радуется, так этот хвостик из стороны в сторону помахивает, да
и как же иначе? А если страх какой нападет, али тоска, - хвостик как-то
поджимается. Всегда по хвостику чувствуется, в каком человек настроении. И
что же, теперь оказывается, что это ненормально? Неправильно? Бляха-муха!..
Может, и срамной уд, пуденциал по-книжному - тоже неправильный? Обглядите,
Никита Иваныч!
Никита Иваныч Бенедикта обглядел и сам расстроился. Нет, говорит, уд у
тебя правильный, прекрасный и здоровый, числом один, такой бы да всякому, а
хвостик тебе совершенно не нужен, и даже удивляюсь, как это ты, мечтатель и
неврастеник, раньше не всполошился. И говорил ведь я тебе: меньше мышей есть
надо! И давай я тебе его сейчас же ампутирую, а это значит, возьму топор да
и отрублю. Тяп.
Нет!!! Страшно!!! Как же: отрублю?! Как все равно руку али ногу! Нет!
Ни за что! А он: давай, давай, может, у тебя вся дурь-то, все неврозы от
хвостика!.. Нет, нет! Не дамся!
Но вот как же теперь жениться-то?! Как теперь Оленьке, светлой
красавице, в глаза смотреть? Ведь жениться - это не только оладьи да
вышиванье, да по саду-огороду прогулки рука об руку, это ж портки снимать! А
Оленька глянет да и испугается: что это?! А?! А бабы-то: Марфушка, да
Капитолинка, да Верка Кривая, да Глашка-Кудлашка, да и другие многие, -
ничего ему такого не сказали, никаких замечаньев али неудовольствия не
выражали. Наоборот, нахваливали! Дуры неученые! кроме своего бабского дела
ничего знать не хотят!
Да, но как теперь быть-то: ведь полдела сделано, ведь он, считай, уже
посватамшись и в гости к своякам напросимшись, ведь уже с Оленькой
сговорено, и день назначен к ним в избу идти, кланяться да знакомство
заводить! Здравствуйте, милые, хочу вашу девушку за себя взамуж взять! - А
ты хто такой будешь и в чем твое преимущество? - А я буду Бенедикт Карпов,
Карпа Пудыча покойного сын, а тот Пуда Христофорыча, а тот - Христофора
Матвеича, а чей тот Матвей и откуда - того не упомним, во тьме времен
потерялося. А в том мое преимущество, что молодой, да здоровый, да из себя
пригожий, да работа у меня хорошая, чистая, а сами знаете... - А не врешь ли
ты нам, Бенедикт Карпов? - А не вру. - А отчего это у тебя, Бенедикт, имя
собачье? А может, то не имя, а прозвище?.. А отчего бы это тебя собачьим
именем прозвали? В чем твое Последствие?..
Вот где драма-то.
Да мало ли, да какое мне дело-то, что у других голубчиков тоже
Последствия бывают: волос лишний, да сыпь, да шишки-волдыри! Волдыри - по
воде пузыри, лопнут, - и нету их. Рожки да ушки, да петушиные гребешки тоже
никого не красят, да мне-то что в том! Своя-то болячка - велик желвак, чужая
болячка - почесуха! Да и нету в рожках да ушках секрету никакого, все на
виду, люди и привыкши. Никто смеяться не будет: эй, чего у тебя рожки! - они
тута всегда были, рожки-то, глаз и не видит. А хвостик - он вроде как
секрет, - тайный такой, али сказать, интимный. Кабы он у всех был, хвостик,
так оно бы и хорошо. А коли он у одного тебя, - это стыд.
Нет чтобы досталось какое роскошное Последствие, вот как Никите Иванычу
выпало: огнем пыхать! Чисто, красиво, люди боятся, уважают. Главный ты наш,
говорят, Истопник, батюшка! А про Бенедикта скажут: пес! пес ты приблудный,
подзаборный! - вот как собакам всегда говорят, да и то сказать: какой же
голубчик, завидев пса, не захочет ногами на него натопать, али пнуть, али
палкой бросить, али ткнуть чем, али просто обматерить всего, да не то чтобы
со злобы, - нет, злобу для людей приберечь надо, - а как бы с презрением.
А Никита Иваныч рассуждает: ну что ж, с другой стороны, хвост свойствен
приматам; в глубоком прошлом, когда еще люди не вышли из животного
состояния, хвост был нормальным явлением и никого не удивлял; очевидно, он
начал исчезать, когда человек взял в руки палку-копалку; теперь же это
атавизм; но что меня беспокоит, так это внезапный возврат именно этого
специфического органа. К чему бы это. Все ж таки у нас неолит, а не
какое-нибудь дикое общество; к чему бы это.
А Бенедикт ему со слезой: вам-то хорошо рассуждать, слова всякие
говорить, Никита Иваныч! вот вы хотите прошлое восстанавливать, столбы
ставить, пушкина из дерева резать, а что у меня это прошлое на заднице
болтается, а мне жениться надо, дак вам это нипочем! А и все вы, видать,
Прежние, такие: "восстановим светлое прошлое во всем его объеме", дак вот
вам и весь объем! Нате! А как вы есть такие ревнители прошлых лет, дак
отчего бы вам с хвостами не разгуливать, а мне лишнего не надобно! Я жить
хочу!
А Никита Иваныч: согласен, юноша, слышу речь не мальчика, но мужа. Но
только ведь и я о чем: чаю возрождения духовного! Пора бы уж! Чаю братства,
любви, красоты. Справедливости. Уважения друг к другу. Возвышенных
устремлений. Желаю, чтоб место мордобоя и разбоя заступил разумный, честный
труд, рука об руку. Чтобы в душе загорелся огонь любви к ближнему.
А Бенедикт: ага, сейчас. У вас-то огонь, вам-то рассуждать сподручно.
Всякий вам кланяется, в ножки валится, небось сурпризы в туесах носит: блины
али вермишель! А ежели что не по-вашему, - пыхнули да и подожгли лютого
ворога, можно сказать, испепелили! А нам-то, простым-то, как жить?
А Никита Иваныч: нет, подожди, юноша, подожди, ты меня опять не понял.
Никого я поджигать не собираюсь, помогаю по мере возможности. Конечно,
Последствие у меня своеобразное, удобное, прикурить - всегда пожалуйста. Но
ведь я тоже, может быть, не вечен, - вот и Анна Петровна отошла в мир
лучший, идеже нет ни печали ни воздыхания. Пора бы вам, любезные мои,
перестать надеяться на дядю и немножечко, - ну немножечко, - проявить
инициативы. Пора самим добывать огонь!
А Бенедикт: да ей-Богу, Никита Иваныч, вы что, дурной, что ли? Да где ж
мы огонь возьмем? Это ж тайна! Это ж нельзя знать! Откуда он берется? Вот
разве у кого изба загорится, - это да, это все сбегутся и давай себе в
горшки угольков набирать. Тогда конешно. А ежели по всему городу печи
погаснут? А?! Жди грозы-молоньи? Мы ж все помрем дожидаючись!
А Никита Иваныч: а трением, юноша, трением. Попробуйте, а я бы и рад,
да стар уже. Не могу.
А Бенедикт: ай да ну вас, Никита Иваныч. Старый, а похабничаете. Ну вас
совсем.
- Портрета его, - сказал Никита Иваныч, - у меня, к сожалению, нету, о
чем вечная моя печаль и терзание. Не уберег. Что спасем из горящего дома?
Что унесем с собой на необитаемый остров? - вечный вопрос! А ведь долго
когда-то препирались всуе на летних верандах, на зимних кухнях, а то со
случайными попутчиками на междугородных поездах! Какие три книги самые
ценные в мире? Какие дороже всего сердцу? Вот ты, юноша, что бы вынес из
горящего дома?
Бенедикт крепко, честно подумал. Изба представилась. Как войдешь, - на
правую, значит, руку, - стол с тубаретом. Стол эдак к окну придвинут, чтоб
светлее; на столе, понятное дело, свеча, ну а уж у стола - тубарет. Одна
ножка у него подгнила, а подправить - руки не доходят. Потом там дальше
вдоль стены - еще стуло. Раньше на нем матушка сидела, а теперь никто не
сидит, а Бенедикт на него другой раз зипун вешает али одежу бросает. Так, а
больше там ничего нету. От того угла, стало быть, другая стена отходит, и
там уж лежанка. На лежанке, известно, тряпье. Над лежанкой, на стене, полка
приколочена, на полке книги стоят, ежели воры не украли. Под лежанкой, как у
всех - короб для дряни всякой, для нужного мусора, который выбросить жалко,
для инструмента, - гвозди там, другое что. В изголовьи лежанки - опять угол.
На третьей стене-то, это которая как взойдешь, напротив тебя будет, - печь.
Ну что печь! Она и есть печь. Все про нее понятно. Споверху на ней тоже
лежанка, кто тепло любит, спонизу в ней еду варят. Заглушки, засовки,
загашнички, заслонки, воротильнички, потайные схоронилища - все на печи. Вся
она вокруг себя веревками обмотана: сушить что, али так, для красоты
развесить. И такая она, печь-то, широкая, такая, сказать, толстозадая, что
на четвертой стене и места, почитай, ни для чего не осталось: пара крючков,
- шапку вешать, да полотенце, да и все тут. Ну и дверь в чулан, конечно, где
ржавь храним, грибыши сушеные.
Что бы вынести, если, не дай Бог, пожар? Ржавь? - да ну ее! - всегда
новой набрать можно. Миску новую? - тоже выдолбить можно. Стуло жалко
немного, стуло еще давнишнее.
- Я бы стуло вынес, - сказал Бенедикт.
- Да?! - изумился Никита Иваныч. - Почему?!
- Матушкино.
- Ах, ну это понятно. Сентиментальная ценность. Ну а книги? Книги тебе
не дороги?
- Книжицы, Никита Иваныч, я прямо вот как обожаю, да что в том? Ежели
надо, я всегда заново перекатаю. А то на мышей сменяю. Да и потом, Никита
Иваныч, ведь если пожар, не приведи Господь, - они ж первые загорятся. Пых!
- и нетути. Это же дрянь, береста, матерьял пустой.
- Но слово, начертанное в них, тверже меди и долговечней пирамид! А?
Скажешь нет?
Никита Иваныч засмеялся и похлопал Бенедикта по спине, будто
откашляться помогал.
- Ведь и ты, юноша, причастен! Причастен! - даром, что раззява,
невежда, духовный неандерталец, депрессивный кроманьон! А и в тебе провижу
искру человечности, провижу! Кое-какие надежды на тебя имею! Умишко у тебя
какой-никакой теплится, - продолжал оскорблять Никита Иваныч, - душа не без
порывов, н-да... "Суждены вам благие поры-ы-ы-вы, но свершить ни-чччче-го не
дано!" - пропел Никита Иваныч омерзительным голосом, как козляк проблеял. -
Ну а мы с тобой вот и свершим что-нибудь симпатичное, душепользительное...
Есть в тебе, пожалуй, какой-то артистизм...
- Никита Иваныч! - обиделся Бенедикт. - Да что же вы все слова какие!..
Лучше бы сразу ногой пнули, ей-Богу, что же вы обзываетесь!..
- Да, так вот, - рассуждал старик, - портрета его у меня нету, но я
тобой поруковожу. Росточка он был небольшого.
- А вы сказали: гигант, - Бенедикт утер нос рукавом.
- Гигант духа. Вознесся выше он главою непокорной...
- ...александрийского столпа. Знаю, переписывал. Дак мы ж не знаем,
Никита Иваныч, сколько в том столпе аршин.
- Неважно, неважно! Вот из этого бревна, - другого, извини, нету, - вот
из этого бревна мы его и извлечем. Мне, главное, голову склоненную и руку.
Вот так, - изобразил Истопник. - На меня смотри. Голову режь курчавую, нос
прямой, лицо задумчивое.
- Борода длинная?
- Без бороды.
- Совсем?!
- Сбоку вот эдак - бакенбарды.
- Как у Пахома?
- Ты что! Раз в пятьдесят поменьше. Значит так: голова, шея, плечи, и
руку, руку главное. Понял? - локоть согни.
Бенедикт постучал валенком по бревну. Звенит; древесина хорошая,
легкая. Но плотная. И сухая. Хороший матерьял.
- Дубельт? - спросил Бенедикт.
- Кто?!?!
Старик заругался, заплевался брызгами, глазенки засверкали; чего
взбеленился - не пояснил. Красный стал, надулся как свеклец:
- Пушкин это! Пушкин! Будущий!..
Вот кто после этого кроманьон? Кто не ВРАСТЕНИК-то? Почему и дела с
ними никакого не сделаешь, с Прежними: кричат не вовремя, ругаются ненашими
словами, дергают тебя не знам с чего, вечно недовольны: ни шутки хорошей не
понимают, ни пляски, ни игр наших, никакого выражения народного, душевного,
все-то у них: "О-о! Ужас!" - когда никакого ужаса.
Ужас, это как? - это когда Красные Сани скачут, тьфу, тьфу, тьфу, нет,
нет, нет; не меня, не меня; али когда про кысь подумаешь, вот это ужас.
Потому что тогда ты - один. Совсем один, без никого. И на тебя -
надвигается... Нет!!! - и думать не хочу... А какой же ужас, когда хороводы
водим да в поскакалочку, к примеру, играем?
А игра хорошая. Вот гостей созовешь, перво-наперво все в избе
приберешь. Локтем со стола объедки на пол сгребешь: эй, мышь, набегай!
Мусор, что в доме набрался, под лежанку, конечно, валенком затолкаешь,
чем-нибудь там загородишь, чтоб не торчало. Тряпье на лежанке разгладишь:
простынь там, одеялко расправишь гладенько. Если простынь уж очень грязная,
так и постираешь. А нет - и так сойдет. Ежели где завалялся подзор вышитый,
али полог, - обтряхнешь, вдоль печи красивенько приладишь, будто всегда так
и было. Свечки зажжешь, всюду налепишь, не пожалеешь, чтоб светло и
празднично. Закусок, жаркого наваришь-нажаришь, все на столе рядками
порасставишь. Браги жбан на стол выставишь, еще другие жбаны в холодке, в
чулане наготове держишь. Но и гости тоже принесут, с пустыми руками кто же в
дом завалится? михрютка разве какой, худозвонище, писяк звезданутый.
Беспременно надо в дом подношеньице... Вот соберутся, чистые,
намытые-начесанные, одежа свежая, если у кого нашлась. Шутки, смех.
Спервоначалу за стол. Лепота на столе! Мыши печеные, мыши отварные, мыши под
соусом. Хвостики мышиные маринованные, икра из глазок. Потрошки квашеные
тоже с квасом хорошо идут. Лепешки постные из хлебеды. Грибыши по сезону.
Кто побогаче - блины. Кто совсем в достатке живет - ватрушка. Вот сели,
благословясь, браги налили, хватанули по первой, - понеслось... Тут же сразу
по второй. Вот в голову стукнуло, забирать стало. Хорошо! Если ржавь
хорошая, забористая, так и не заметишь, что еды-то мало. Наелись,
отвалились, - по третьей-четвертой, - это уж и забыли когда было, на десятую
переваливаем. Курим, смеемся. Сплетни сплетничаем, чего с кем было друг
другу рассказываем, врем. Если бабы в гостях - с бабами заигрываем: щиплем
там, руками хватаем, интересуемся. Песню с притопом хором грянем:
Эх, сыпься, горох,
На двенадцать дорог!
Когда буду помирать,
Тогда буду подбирать!
Ну а потом играть. Вот в поскакалочки игра хорошая, веселая. Значит,
так. Правила такие. Свечки потушить, чтоб темно было, сесть-встать где
попало, одному на печку забраться. Сидит он там, сидит, да ка-а-ак прыгнет с
криком громким, зычным! Ежели на кого из гостей попадет, дак непременно
повалит, ушибет, али сустав вывихнет, али еще как пристукнет. Ежели мимо, -
дак сам расшибется: голову, али колено, али локоть, а то и ребро переломит:
печь, - она ж высокая. Об тубарет в темноте удариться можно, - будь здоров!
Об
стол лбом. Вот ежели не разбился, опять на печь лезет, а ежели из игры
выбыл - другому уже невтерпеж: пустите, теперь я прыгну! Вопли, крики, смех,
- право, уписаешься, такая игра чудесная. А потом свечки зажжем да и
смотрим, кто как повредился. Ну, тут, конечно, еще больше хохоту: вот ведь
только что был у Зиновия глаз, - ан и нетути! А вон у Гурьяна рука
надломивши, плетью висит, какой теперь с него работник?
Конешно, ясное дело, ежели мне кто член какой повредит, урон тулову
причинит, это не смешно, это я осерчаю, спору нет. Тут и рассуждать нечего.
Но это если мне. А если другому - тогда смешно. А почему? - потому что я -
это я, а он - это уж не я, это он. А Прежние говорят: о! ужас! как можно! -
а того не понимают, что если бы все по-ихнему было бы, то и смеха, веселья
никакого на свете бы не было, а сидели бы все по домам постные и унылые, и
ни тебе приключений, ни плясок вприсядку, ни визгу бабьего.
А еще мы в удушилочку играем, и тоже занимательно: подушкой на личико
навалишься и душишь, а тот-то, другой, брыкается, вырывается, а вырвется -
весь такой красный, вспотевши, и волоса врозь, как у гарпии. Редко кто
помирает, народ же у нас сильный, сопротивляется, в мышцах крепость большая,
а почему? - потому что работает много, в полях репу садит, каменные горшки
долбит, снопы вяжет, деревья на бревна рубит.
А не надо оскорблять, говорить, что умишко у нас еле теплится: ум у нас
прозорливый, соображаем небыстро, но хорошо. Вот соображаем: дерево дубельт
- хорошее
дерево для буратины, и на ведра хорошо, и бочки из него знатные. Клель
- тоже отличное дерево, и на веники самое оно, и орешки вкусные, и много
чего, но резать символ с него несподручно, потому что смола, натеки большие,
липкие. Береза - смотреть на нее хорошо, а ствол тонкий и кривой, резать
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг