Бенедикта увеселяли; помост им в углу построить, да чтоб там и сидели, пели
чтоб день-деньской... И баню хорошую построить... И в баню тоже музыку
провести... других слепцов... Сам моешься, сам слушаешь... И девку-чесалку
нанять, чтоб спину чесала... А другую, чтоб волоса расчесывала и песни
мурлыкала... Ну, чего бы еще? Да! Сани!.. И подъезд к дому широкий, и ворота
на замке... Эй, холопы, отворяй, барин едет!.. Вот все падают ниц.
Бенедиктовы сани во двор въезжают и прямо к терему... А из терема навстречу
Оленька, белая лебедушка: здравствуй, свет мой, Беня, а попрошу к столу, уж
так заждалася... все-то глазыньки проглядела...
...Дошли. Фу-х... Вот видение-то какое вышло... избенка-то наша, прямо
сказать, не терем. Холоп туеса поставил в снег. Усмехается. Бенедикт
отстегнул плату: мышей связку. Посмотрел: у холопа на рыле неуважение,
точно, играет. И сразу разговор пошел такой неприятный...
Холоп говорит:
- У кого служишь?
Бенедикт ощерился:
- Служу?! Я-те дам: служу! Я государев работник. А не "служу"!
А холоп:
- А провиант кому?
А Бенедикт:
- Мне провиант! Свое хозяйство! Щас есть буду!
А холоп:
- Ща. Свое.
Плату взял, высморкался на снег, прямо под валенки Бенедикту, да и
пошел себе.
От ведь холопское отродье!!! Холоп он и есть холоп!!! А догнать его, да
плату отнять, да в рыло ему въехать как следует, да ногами-то потоптать за
обиду, за своеволие!.. Скотина!!! Бенедикт дернулся было, да побоялся
оставить туеса без присмотру: уже голубчики стали стекаться, на еду
смотреть. Тьфу! Плюнул, вволок туеса в избушку.
Гадина холопская, сучий потрох! Намекнул, гнида, что и Бенедикт, мол, -
не Бенедикт, а холоп чей да нибудь, как и он сам, что и еду-то он, мол, не
себе купил, а хозяину, что и изба-то не изба, а сараюшка, клеть, может,
какая перевалочная... И мечты-то его все пустые: сани захотел... Нет, нельзя
оставить! Догнать по-быстрому, да поджопник ему!!! Бенедикт бросился на
улицу, туда-сюда... Нет, пропал холоп, как и не было... А может,
примерещилось?
Вернулся в стылый, холодный сумрак избы. Как время-то пробежало. Пока
туда-сюда, - уж солнце садится. Пощупал печь: холодная. Не должно бы, а?
Открыл заслонку - ясно... Воры были. Сперли угольки с огоньками. Одна
холодная зола. Ну что ж...
Вдруг скучно стало. Расхотелось как-то всего. Сел на тубарет. Встал.
Распахнул дверь, постоял, прислонясь к притолоке. В груди что-то кислое
такое взошло, как слабость. Да! Вечер уже. Середь дня - вечер; это и есть
зима. Бледное закатное небо, на небе ветки деревьев словно углем прочерчены.
Гнезда колтунами. Заяц порхнул. Понизу - грустная синева снежных увалов,
пригорков, сугробов. Чахлый черный тын, как старый гребень. Еще виден, а
погасни закат - и ничего не увидишь в кромешной тьме. Сразу выступят звезды,
нальется небосвод их молочным, слабым свечением, - как будто издевается кто,
али равнодушен, али не нам эти небесные огни предназначены: что разглядишь
при их тусклом, неживом мерцании! А наверно так, а не для нас они!..
...А и все так! Будто кто для нас, для людей, изо всей безмерной
природы малый кусок выкроил: вот вам, голубчики, солнца чуток, да лета
кусок, цветок тульпан, травки зеленой малость, малых пташек на сдачу, да и
будя. А всех остальных тварей припрячу, ночью оболоку, тьмою укрою, в лес да
под пол, как в рукава, заховаю, малый свет им зажгу, звездный, - им и
хватит, им и хорошо. Пущай шуршат, юркают, пищат, размножаются, своей жизнью
живут. А вы их, ну-тко, ловите-ка, если сумеете. Поймали? - кушайте на
здоровье. А не поймали - как знаете.
Бенедикт вздохнул тяжело, да сам свой вздох и услышал. Вот, опять...
Опять в голове раздвоение какое-то. То все было просто, ясно, счастливо,
мечты всякие хорошие, а то вдруг будто кто сзади подошел да все это счастье
из головы и выковырнул... Как когтем вынул...
Кысь это, вот что! Кысь в спину смотрит!!!
Бенедикта даже затошнило от страха, от нехорошего, под ложечкой
сосущего чувства. Он захлопнул дверь, не досмотрев заката, не додышав
сырого, синего вечернего воздуха; поспешно заложил на крюк, на засовы;
споткнулся в тухлой избяной тьме о творог; и матюкнуться забыл; ощупью
добрался до лежанки и лег поскорей, не чуя ног.
Сердце билось. Кысь это... Она. Вот, значит, что. А не фелософия
никакая. Правильно говорят: кысь в спину смотрит!
Это она там, на ветвях, в северных лесах, в непролазной чащобе, -
плачет, поворачивается, принюхивается, перебирает лапами, прижимает уши,
выбирает... выбрала!.. Мягко, как страшный, невидимый Котя, соскочила с
ветвей, пошла, пошла, пошла, - ползком под буреломом, под завалами сучьев,
колючек, длинным скачком через седой, мохом обросший, метелями поваленный
сухостой!.. Ползком и скачком, гибко и длинно; поворачивается плоская
головка, поводит из стороны в сторону: не упустить, не потерять бы следа:
далеко в худой избе, на лежанке, налитый теплой кровью, как квасом, лежит и
дрожит, в потолок уставился Бенедикт.
Ближе, все ближе к жилью!.. Где поземка стелется, пылит по оврагам, где
метель столбом, где снежный смерч с полей поднялся, там и она: летит в
поземке, вьется в метели! Ни следа не оставит лапами на снегу, не спугнет ни
одного подворотного пса, не потревожит домашней твари!..
Ближе и ближе, - и кривится невидимое лицо ее, и дрожат когти, -
голодно ей, голодно! Мука ей, мука! Кы-ы-ысь! Кы-ы-ысь!
Вот она подкрадывается к жилью, вот глазыньки-то закрыла, чтоб лучше
слышать, вот сейчас прыгнет на ветхую крышу-то, на остывшую трубу-то; вот
напрягла ноги...
...В дверь стукнули: тук-тук-тук. Бенедикт вскочил, как ударенный
палкой, страшным криком крикнул:
- Нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
- Ах, вы заняты, голубчик? Так я попозже зайду, - из-за двери голос
такой знакомый: Никита Иваныч. Господь послал!.. Господь послал!..
КАКО
Неделю провалялся Бенедикт в лихорадке, - позорище и стыдобушка. Как
все равно дите малое. Старик ему и огонь разжег, и ватрушек напек, и
кипяточку пить подавал. Сами вдвоем все и съели.
Вот те и праздник Новый Год. Прошел, минул, как и не было, - такая
жалость, все упустили! А голубчики, видать, веселилися вовсю, плясали да
хороводы водили, да свечки по Указу жгли, да ржавь пили: после праздника,
как водится, увечных да калечных в городке прибавилось. Идешь по улочке,
сразу скажешь: праздник был да веселье: тот на костыликах клякает, у того
глаз выбит али мордоворот на сторону съехамши.
Бенедикт, оклемавшись, сокрушался: жизнь стороной прошла, по губам
мазнула, - как всегда, как всегда! Вот обида-то! Вот черная досада! Он ли не
готовился, он ли разум в дело не пускал? мышей не ловил, на снедь не менял?
Ведь две недели, почитай, жил в ожидании светлого, радостного: гости, свечи,
музыка!
Ведь жизнь-то, она какая? - труды да холода, да посвист ветра! Так? В
кои-то веки праздник выпадает.
А он, видать, простыл, да надорвался, али другое что, - али с голодухи,
али несвежего чего в Столовой Избе поел, - кто знает? - да и свалился в
жару, в лихорадке, и где вы нынче, дни золотые?
А Никита Иваныч говорит, что Бенедикт не ВРАСТЕНИК. Ну что же, - нет,
так нет, это уж как кому повезло. А только обидно до слез!
А еще он говорит, что, дескать, слава Богу, целее будешь, руки-ноги
сохранил, еще пригодятся тебе, юноша неразумный, пустоголовый, мечтательный
и заблудший, как и вся ваша порода, все ваше поколение, да, в сущности, и
весь род людской! А не любит он наши праздники, не любит!
Что ж с того, что иной раз повреждение кому и выйдет? Другой раз и на
льду поскользнешься. И в яму упадешь, и на сук напорешься, и съешь чего
непроверенного. А что ж, нешто от старости не мрут? Даже Прежние голубчики,
- по триста лет живут, а все равно мрут. Новые голубчики родятся.
Себя-то, конечно, жалко до слез, чего говорить. Родню, приятелей - тоже
жалко, но поменьше. А чужих - как-то не жалко. Они же чужие. Как можно
равнять? Когда матушка померла, Бенедикт так плакал, так убивался, весь
вспух. А помри, - ну хоть Анфиса Терентьевна, - разве ж он плакал бы? Ни
боже мой! Подивился бы, расспросил бы, вытянувши шею, возведя брови на лоб:
от чего помре? Объемшись чего али так? И где хоронить думают? И женится ли
теперь Поликарп Матвеич на ком другом, и много ли от Анфисы Терентьевны
добра остамшись, и какое то добро? - все расспросит, интересно же.
Да и на поминки позовут - развлечение. Еду есть будут. В избу
пригласят, - входишь, смотришь, какая у них изба-то, в каком углу печь, да
где окно, да есть ли украшение какое, - может, лавка резная у какого
затейника, может, полог цветными нитками расшит, а то полку прибьют и на ней
книжицы держат. Наешься-напьешься, по избе бродишь, глазами зыркаешь, к
полке подойдешь, книжицы рассматриваешь. Другой раз интересная попадется, -
к стене боком прислонишься, ногу за ногу закрутишь, в затылке скребешь,
стоишь читаешь. Да мало ли!..
Но самому помирать неохота, кто спорит. Упаси Бог! А только еще
страшней, если кысь. Сейчас-то вроде она отступила, видать, потеряла
Бенедикта, - может, это Никита Иваныч ей след перебил, она и отступись.
А почему она страшней смерти: потому что уж ежели ты помер, так все, -
помер. Нету. А ежели эта тварь тебя спортит, - так с этим еще жить! А как
это? Как они себя мыслят, каково им, испорченным? Вот что им там внутри
чувствуется? А?..
...А должно быть, чувствуется им тоска страшенная, лютая, небывалая!
Мрак черным-черный, слезы ядовитые, жидкие, бегучие! Вот как иной раз во сне
бывает: будто бредешь себе, волоча ноги, да все влево да влево забираешь, -
и не хочешь, а идешь, словно ищешь чего, да чем дальше заходишь, тем больше
пропадаешь! А назад ходу нету! А идешь будто по долинам пустым, нехорошим, а
из-под снега трава сухая, да все шуршит! Все-то она шуршит! А слезы все
бегут да бегут, с лица да на колени, с колен да на землю, так что и головы
не поднять! А и поднял бы - все зазря: смотреть там не на что! Нет там
ничего!..
А случись такое страшное дело с человеком, - что кысь его выпьет,
жилочку когтем перервет, - лучше ему помереть скорей, лучше уж пускай в нем
пузырь лопнет, да и все тут. А только кто же знает, может ему эти два, а то
три дня до смерти целой жизнью представляются? У себя-то, в голове-то,
внутри, он может, и в поля какие ходит, и женился, и детей малых народил, и
внуков дождался, и повинность государственную какую несет, дороги чинит, али
ясак платит? Внутри-то? А только все со слезами, с криком душевным, с воем
непереносимым, не людским, беспрестанным: кы-ы-ы-ы-ысь! кы-ы-ы-ы-ысь!..
То-то. А не то, что: "зачем увечье": увечье - дело житейское, выбьют
глаз, - дак и одним глазом можно солнышку радоваться, выбьют зубы, - дак и
щербатый счастью своему улыбается, доволен.
Но у Бенедикта и глаза в порядке, и зубы, и руки-ноги. Так что ж. Оно и
хорошо.
А вот другое дело, что одному жить вроде как скучно, компания нужна.
Семья. Баба.
Баба обязательно голубчику нужна, - как без бабы? По этому бабскому
делу Бенедикт ходил ко вдове, к Марфушке: раз ли, два ли раза в неделю, но
непременно к Марфушке завернет. С лица она нельзя сказать, чтобы уж очень
была хорошенькая. У ней, по правде сказать, весь мордоворот как бы на
сторону съехамши, будто ей кто оглоблей в личико вдарил. И один глаз
заплымши. Фигурка тоже не сказать, чтоб очень. На репу похожа. Но
Последствий нетути: где надо, все у ней выпуклое, где не надо - впуклое. Да
и не смотреть же на нее он ходил, а по бабскому делу. Кому смотреть охота, -
дак выйди на улицу и смотри, пока глаза не вывалятся. А тут другое. Это, как
Федор Кузьмич, слава ему, сочинил:
Не потому, что от нее светло,
А потому, что с ней не надо света.
Никакого света с ней не надо, а даже наоборот: Бенедикт как к ней
придет, сразу свечку задует, и давай валяться да крутиться, да кувыркаться,
всяким манером любовничать. И вприсядку, и в раскорячку, и туды, и сюды, и
по избе скакать, - боже ты мой, чего иной раз вытворять в мысли-то вступит!
Вот когда один сидишь, думу думаешь, ложкой во щах шевелишь, - никогда по
избе скакать не станешь, али на голову становиться. Как-то оно глупо. А
когда к бабе придешь - обязательно. Сразу портки долой, - шутки и смех.
Природа у бабы, али сказать, тулово для шуток самое сподручное.
Вот, нашутимшись, умаешься. Опосля так жрать охота, будто три года не
жрамши. Ну, давай, чего ты там наготовила? А она: ах, куды, Бенедикт, куды
ты от меня стремисся? Желаю, мол, еще фордыбачить. Неуемная женщина.
Огневая.
- Нет, баба, нафордыбачились, давай еду, вермишель давай, квашеного
чего-нибудь, квасу, ржави, все давай. Поем да и побегу, а не то у меня печь
погаснет.
- Да какая печь, дам я тебе угольков-то! - И то правда, и накормит, и с
собой пирог завернет, и угольков в огневой горшок накладет.
А другой раз Бенедикт ей стихи читает, ежели чего Федор Кузьмич, слава
ему, про бабское дело сочинить изволил. Он, видать, тоже ходок - будь
здоров!
Горит пламя, не чадит,
Надолго ль хватит?
Она меня не щадит, -
Тратит меня, тратит.
Во как! А то еще:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Хочу одежды с тебя сорвать!
Хочешь - дак и сорви, кто мешает? Бенедикт раньше удивлялся: кто ж ему,
Набольшему Мурзе, долгих лет ему жизни, слово поперек скажет? Срывай. Хозяин
- барин. Но теперь, конешно, когда он Федора Кузьмича, слава ему, воочию
лицезреть сподобился, - теперь призадумаешься: видать, ему, с его росточком,
до бабы и не допрыгнуть, вот он и жалобится. Дескать, сам не управлюсь,
подсобляй!
Но с этими стихами раз конфуз вышел. Перебеливал раз Бенедикт стихи, уж
такие разэдакие, такие, сказать, томные!
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем!
- во как Федор Кузьмич, слава ему, выразил. Бенедикт даже изумился: а с
чего это он не дорожит-то? Приболел? А там к концу Федор Кузьмич, слава ему,
прояснил, что он вроде как новым, диковинным манером бабское дело решил
испробовать:
Лежишь, безмолвствуя, не внемля ничему...
И разгораешься все боле, боле, боле,
И делишь, наконец, мой пламень поневоле.
Бенедикту так захотелось проверить, чего это Набольший Мурза, долгих
лет ему жизни, чудит-то, - что сделал своеволие: лишний свиточек для себя
переписал, да в рукав-то и схоронил, а опосля бегом бросился к Марфушке и те
стихи ей прочел. И предложение ей предложил: давай, дескать, и мы так: ты
брык, - и лежи как бревно, не внемля ничему, но, смотри! - по-честному, как
договорилися. А я на тебя яриться буду, и поглядим, чего это такое за
барские придумки. Лады? Лады.
Так и порешили. А вышел конфуз. Марфушка все сделала по-честному, как
ей велено, - ни гу-гу, руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Ни хватать
Бенедикта, ни щекотить, никаких кренделей выкаблучивать не стала. И нет
чтобы разгораться все боле да боле, как по-писаному, али там пламень
разделить, - какое, - так, мешок мешком, весь вечер и пролежала. Да и
пламеня, по правде, не вышло, - Бенедикт потыркался-потыркался, да чего-то
завял, да скис, да плюнул, да рукой махнул, шапку нашарил, дверью хлопнул да
и домой пошел, да и весь сказ. А Марфушка осерчала, догнала, да вслед ему -
матюгов. А он - ей. А она - ему. Повздорили, волосья друг другу повыдирали,
потом, недели через две, опять помирилися, но все уж было не то. Не было уж
той, сказать, искрометности.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг