умер. Сквозь паутину прицела я видел, как мечутся внизу черные фигурки,
как стремительно несется навстречу земля, чтобы ударить, раздавить,
сплющить.
Злые слезы бессилия брызнули у меня из глаз. Я закричал впившемуся в
штурвал Малышу Роланду:
- Да сделай же что-нибудь!
Малыш Роланд зарычал в ответ. Мышцы его вздулись буграми, из горла
вырвался хрип. Нечеловеческим усилием ему удалось выровнять рыскающую
машину, вывести на ротацию. Теперь у меня перед глазами раскачивался
изрезанный клыками скал горизонт. Падение замедлилось.
Малыш Роланд предостерегающе рявкнул, и в тот же миг машину тряхнуло,
пол рванулся вверх. Меня вышвырнуло из кресла. Падая, я больно ударился
обо что-то острое и твердое, на несколько секунд потерял сознание, а когда
очнулся, краем глаза успел заметить, как Малыш Роланд выпрыгивает наружу с
клинком в руке.
Я приподнялся и застонал от пронзительной боли. Немного погодя сделал
еще попытку и сел, привалившись к борту. Левая рука, дугой выгнувшаяся в
предплечье, меня не слушалась. Каждое прикосновение к ней отзывалось во
всем теле обжигающей волной боли. Я нашарил на поясе флягу и аптечку,
сначала снял флягу, зажал между коленями, отвинтил крышку и сделал
несколько больших глотков. Боль чуть ослабла, но не надолго.
Я распаковал аптечку, нашарил ампулы, скусил колпачки и полил руку
поверх камуфлы быстро испаряющимся анестетиком. Потом откинул голову,
закрыл глаза и стал ждать, когда можно будет наложить шину.
Снаружи кипела битва, раздавался звериный вой, крики, проклятия и
лязг оружия. Все это было совсем рядом и очень далеко. Здесь же, в
накренившейся машине, среди ящиков с мертвыми гранатами, пулеметных лент и
бесполезного металлического лома, который совсем недавно был оружием,
остался человек и его боль. И еще жалость человека к самому себе, такому
слабому и всего боящемуся. Ко всем людям, слабым и боящимся, которые
придумывают оружие, чтобы стать сильнее, но сильнее не становятся, лишь
больше боятся. И тогда они окружают себя оружием со всех сторон, громоздят
частоколы ракет, замуровываются в бронированных коробках и трясутся от
страха, подбадривая себя оглушительными маршами и заявлениями о
несокрушимой мощи. Но наступает день, рассыпается прахом слабая скорлупка
брони, и человек остается один на один со своими страхами, ненавистью и
жалостью.
И что же со всем этим делать?!
Мне показалось на миг, что я что-то понял, что-то очень простое и
важное, известное всем, но почему-то забытое. Я стал вспоминать то простое
и важное, что все забыли, но вспоминалась Вероника.
Волосы ее, удивительно пушистые, рассыпались по плечам, она хохотала,
запрокинув голову к небу, ловила ртом огромные, медленно падающие
снежинки, а потом мы бежали наперегонки среди белых, окутанных инеем
деревьев. Лес вдруг расступился и выпустил нас на поляну, в центре которой
возносилось золоченым шпилем в небо дивной красоты здание. А когда
пронзительно и чисто зазвучали в морозном воздухе колокола, мы замерли,
пораженные, и долго стояли так, боясь шелохнуться и спугнуть хрупкое чудо.
Снаружи в борт винтокрыла что-то ударило, заскрежетало, машина
покачнулась, и вдруг в проеме десантного люка появился изрод. Он хрипло
дышал, из ощеренной пасти капала тягучая слюна. Взгляд желтых внимательных
глаз обежал внутренность машины, не задержавшись на мне. Я не успел ни
удивиться, ни испугаться, а изрод уже исчез, оставив после себя густой
кислый запах мокрой шерсти.
Я перевел дыхание, огляделся и, не найдя ничего подходящего, с
лихорадочной быстротой соорудил из штыка и ножен подобие шины, закрепил
пластырем на руке и, шипя от боли, туго прибинтовал. Из последнего куска
бинта сделал петлю, продел в нее руку и повесил на шею. Потом я долго
отдыхал, прислушиваясь к затихающему снаружи шуму, и отхлебывал из фляги.
Когда она опустела, я вынул из ножен клинок, осторожно выглянул наружу и
отпрянул, увидев движущийся прямо на меня черный бронетранспортер.
Медлить было нельзя, я метнулся к десантному люку, спрыгнул на землю,
а в следующий миг бронированная махина врезалась в винтокрыл, лапы-упоры
сломались, как спички, а бронетранспортер, круто развернувшись, устремился
за мной.
Неподалеку был колпак капонира и у входа мелькнула знакомая фигура
Малыша Роланда с перекошенным от ярости лицом. Туда я и побежал изо всех
сил, но бронетранспортер нависал надо мной, грохотал, лязгал. Я успел. У
входа споткнулся о лежащее поперек невысокого порога тело изрода и полетел
в темноту, сжался в ожидании удара, но упал на что-то мягкое, быстро
вскочил и вскрикнул от боли, задев за стену левой рукой.
Позади рычал и скреб бетон бронетранспортер, а впереди была темнота и
угадывался коридор. Где-то там, в темноте, откуда доносились крики и звон
оружия, был Малыш Роланд.
Я выставил вперед клинок и двинулся вглубь коридора, прижимаясь к
шершавым стенам. Дышать было тяжело, воздух пропитался вонью псины. То и
дело я спотыкался о трупы. Коридор впереди расширялся, из-за поворота
сочился тусклый свет. Шум схватки стал слышнее, уже можно было разобрать
шарканье подошв по бетонному полу и свирепое рычание.
Кто-то вдруг выкрикнул мое имя, я рванулся вперед, выскочил из-за
поворота, успел заметить, как Малыш Роланд рубанул зажатого в угол изрода,
и тот ничком рухнул на пол.
- Малыш!
Малыш Роланд круто обернулся, и на меня глянули бешеные желтые глаза,
из оскаленной пасти вырвалось рычание, и в следующий миг, растопырив не
по-людски длинные, заросшие шерстью руки с длинными когтями, Малыш Роланд
прыгнул.
Я успел выставить перед собой клинок, от толчка опрокинулся на спину
и закричал от боли и страха, придавленный тяжелым, дергающимся в
конвульсиях телом.
Парастрофа 3
До чего же чистым был по вечерам запах ночных фиалок, растущих у
порога Дома!
Ортострофа 4
Быстро темнело. Сквозь амбразуры еще сочился жидкий серый свет, но он
уже не мог победить густеющую по углам темноту. Она скапливалась там,
пробуя силы, выползала на середину и, наконец, жирная и липкая, заполнила
всю внутренность капонира, оставив освещенным лишь крохотный пятачок, где
я сидел, прислонившись спиной к стене и подложив руку под голову... Малыша
Роланда? Нет, это страшное существо, заросшее шерстью, с оскаленными
клыками, уже не было, не могло быть Малышом Роландом, весельчаком и
забиякой, добровольцем, одним из тысяч добровольцев, пошедших на эту
войну, чтобы спасти свою землю от нашествия... кого? Тех, кем стали сами?
С кем же мы тогда воюем?
- Как же так, дружище? - бормотал я. - Что же это получается? Неужели
мы все такие? Неужели, стоит лишь копнуть поглубже, зацепить больнее и от
нас остается злобный зверь?
Я посмотрел на свои руки, они были гладкими, они были руками, но не
лапами. Ногти отросли, но их можно обрезать. Я ощупал лицо. Оно заросло
щетиной, но ее можно сбрить. Я был человеком.
Был человеком или п о к а был человеком?
Я этого не знал, но чувствовал, что нужно совсем немного, чтобы я
перестал человеком б ы т ь.
По тому же коридору, раздвигая цепкую темноту, я выбрался наружу,
обошел застывшую громаду бронетранспортера, рванул дверцу кабины и горько
усмехнулся, когда из-за рычагов на сиденье повалился уже окоченевший изрод
в камуфле с легатскими нашивками. Из кармана выскользнул и упал к моим
ногам тяжелый черный портсигар.
Рука не давала о себе знать, онемела. Я шел быстрым шагом, лишь
ненадолго задержавшись, чтобы снять и отшвырнуть в сторону портупею с
заплечными ножнами и выгрести из карманов патроны.
А на месте недавнего сражения сгустилась темнота, накрыла колышущейся
пеленой застывшие боевые машины, трупы изродов и людей, ставших изродами,
а потом медленно поплыла за мной. Туда, где боялись и ненавидели, набивали
патронами пулеметные ленты, подвешивали ракеты к кронштейнам винтокрылов и
точили клинки.
К городу. Бывшему Парадизбургу, ныне Армагеддону.
Строфа 1
Спотыкаясь и пошатываясь, он шел к городу, потому что идти ему больше
было некуда. Но вернувшийся, он городу не нужен, не для того его посылали,
чтобы он возвращался.
Нужно было спешить, чтобы успеть перехватить его раньше патруля. Я в
последний раз бросил взгляд на ящик для тактических занятий, захватил у
себя в комнате кое-какую одежду и побежал ему навстречу.
ЭПИСОДИЙ ПЯТЫЙ
Строфа 1
Окно, как и все окна в городе, было распахнуто настежь. С улицы
тянуло псиной. Штору выдуло наружу и она трепетала по ветру, как
праздничное полотнище. Или как капитулянтский флаг. Все перекрестки были
перекрыты бронетранспортерами, и из установленных на них репродукторов
неслась бравурная музыка, перемежаемая сообщением комиссара Ружжо:
...как один на площади в ознаменование великой нашей победы в
Последней Битве... нерушимому единству-у-у-а-у! Отпор всяческим
врага-в-в-ав!
Голос комиссара к концу фраз повышался, срывался на подвывание, и
заканчивалось сообщение оптимистическим и восторженным лаем, в полном
соответствии с заведенным нынче порядком в славном городе Парадизбурге.
Оглушительные марши и заливистый лай днем и хрупкая тишина по ночам,
готовая в любую минуту взорваться топотом подкованных сапог на лестнице и
требовательным стуком в дверь. А утром, чуть свет, когда о н и,
удовлетворенные ночной охотой, уходили спать, город распахивал настежь
окна, потому что никому не хотелось быть заподозренным в укрывательстве
чего-нибудь или - упаси боже! - кого-нибудь. Рейсовые бронетранспортеры
под присмотром изродов развозили людей на работу, и в опустевшем городе
весь день грохотали марши, возносился к серому небу верноподданический
лай.
Целыми днями я слонялся по квартире из угла в угол, стараясь не
шуметь и не приближаться к окнам, и ждал Веронику. Она приходила уже
затемно, после вечернего землетрясения, бледная, с темными кругами под
глазами, молча запиралась в ванной, потом садилась в углу кухни, зябко
кутаясь в халат, одну за другой курила невесть как добытые сигареты и
молчала.
Часа через полтора, немного оттаяв, она начинала говорить и
рассказывала о своем главном редакторе, который решил, что он уже
о б р а т и л с я, набросился на курьера редакции, прогрыз ему плечо, а
потом тяжко мучался рвотой. Об организуемых в школах отрядах юных щенят и
об одобренной Советом Архонтов программе подготовки к обращению.
Рассказывая, она скрипела зубами, но, перехватив мой испуганный взгляд,
спохватывалась, виновато улыбалась и показывала пальцы с коротко
подрезанными ногтями.
- Не бойся, у меня не растут. И вообще, из женщин
о б р а щ а е т с я лишь каждая десятая.
И уже ночью, свернувшись калачиком и уткнувшись носом мне в плечо,
тихо и жалобно шептала:
- Боюсь, не могу больше. Давай уйдем, вот завтра и уйдем. Заветный
город или что другое, мне все равно. Страшно, что все вокруг - это наше,
наш страх, жестокость и ненависть. Мы породили все, что вокруг нас, и что
же теперь - бежать? Стыдно, но я больше не могу. Я хочу от тебя ребенка,
но боюсь, что здесь он вырастет монстром. Давай уйдем отсюда, вот завтра и
уйдем.
Она засыпала, во сне часто вздрагивала и вскрикивала, а утром, пряча
от меня глаза, снова шла на свою работу, потому что еще верила и
надеялась. Вот только на что?
А я лежал без сна до утра, и от гнетущего чувства вины перехватывало
дыхание.
Это я виноват.
В том, что люди проиграли в Последней Битве.
В том, что Малыш Роланд остался с моим клинком в груди на грязном
полу капонира.
В том, что город, снова ставший Парадизбургом, пытается обратить
поражение в победу, и завтра будет праздник Ликования.
В том, что в этом мире изроды, оказывается, всегда были по обе
стороны баррикад, вот только баррикад больше нет, и те, кто в изродов еще
не обратился, изо всех сил стараются, чтобы это произошло и напяливают на
себя собачьи маски, стыдясь лица.
В том, что ложь становится правдой, а правда ложью, белое черным и
наоборот.
Я виноват во всем, но что толку перечислять? Я устал, мне все
надоело, мне все равно, что будет дальше. Может быть, именно поэтому я еще
человек?
Выйти отсюда, прикрыть за собой дверь, чтобы не просочилась наружу
грязь моего мира, и навсегда забыть дорогу.
Передернуть карту и сделать вид, что ничего не произошло. Грохнуть о
стену калейдоскоп, чтобы брызнули во все стороны одинаково мутные
стеклышки.
На улице снова грянул марш, и тотчас скрипнула входная дверь.
Вероника!
Я обернулся и передернулся от отвращения, увидев у нее в руках две
рыжие клыкастые маски.
- Пойдем, - сказала Вероника. - А вдруг получится?
Строфа 2
- ...а у моего клыки подросли. Вчера так за руку тяпнул, я думала -
откусит! Такой молодец, вот-вот озвереет по-настоящему.
- Мясца нужно давать свежего, мне верные люди сказали.
- Я тоже слышала: утром и вечером перед сном. Лучше с кровью. Да где
его теперь взять?
- Нет, ерунда все это. Суть не в клыках, а в шерсти. Ведь ясно
сказано: обращению предшествует обшерстение!
- Будет вам лаяться! В такой праздник - грех. Сказано же в Писании:
<Выйдет из Вечного Моря Зверь>. Праздник-то какой - дождались!
- Ликуйте! Ликуйте! Все ликуйте!
- Победа! В Последней Битве Победа!
- Кому сказано - ликовать! Не тебе, что ли?! Рожа безволосая!
- Соседа ночью взяли. Кто б мог подумать, такой из себя видный был, с
клыками...
- И к нам заходили...
- Ликуйте!
- Да уж, теперь житуха настанет...
- Мало ли под кем не жили. Теперь под изродом поживем. Наше дело
маленькое, обшерститься бы вовремя...
- Идут, идут!..
- Идут!
Через площадь, разрезая толпу, шли изроды. Ногти Вероники врезались
мне в запястье. Ее лица за клыкастой маской видно не было, но я и так
знал, какое оно. Такое же, как у меня, бледное, напряженное и злое.
- Сейчас, вот сейчас, - шептала она.
То же самое шептали еще два или три десятка губ, скрытых под масками
изродов из папье-маше. Остальные ликовали, как и было приказано.
Изроды неторопливо поднялись по ступеням Дворца Совета Архонтов,
остановились у трибуны, задрали морды, к чему-то принюхиваясь. Вероника
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг