- Удачного Очищения, господин послушник. Проходите.
Джурсен сунул ему в руку монету и стал подниматься по крутым ступенькам
лестницы, спирально вьющейся внутри башни. Чем выше он поднимался, тем
большее волнение охватывало его. Так бывало с ним всегда, но сегодня
особенно. Ведь не скоро, очень не скоро он сможет повторить этот путь и
уж, конечно, не сможет преодолеть его так быстро.
Он поспел вовремя. Запыхавшись, с сильно бьющимся сердцем он
перепрыгнул через последние ступеньки, и ветер тугой волной ударил его в
лицо, разметал волосы, крыльями захлопали за спиной полы плаща.
Тут, на верхней площадке башни святого Гауранга, всегда был ветер. Но
это был совсем не тот ветер, что внизу, задыхающийся в узких ущельях
улочек. Это был чистый свободный сильный ветер, напоенный ароматами трав и
цветов, родившийся на снежных вершинах Запретных Гор, или густой и
солоноватый на вкус, пробуждающий в груди непонятную тревогу и ожидание -
морской.
Юноша едва успел отдышаться, как глубокий низкий звук, родившись в
Цитадели, медленно поплыл над Городом, возвещая о начале нового дня, Дня
Очищения. Звук плыл и плыл над дворцами и лачугами, пятачками площадей,
торговыми рядами, мастерскими ремесленников, над узкой песчаной полосой,
где у самой воды в свете факелов копошились плотники, заканчивающие
последние приготовления к торжественной церемонии Посвящения и Сожжения
Кораблей, над крохотными лодчонками вышедших на утренний лов рыбаков, и
люди, заслышав этот звук, поднимали головы и долго прислушивались, пока он
не затихал вдали.
Повернувшись лицом к морю, Джурсен ждал. И вот небо в той стороне
порозовело, разделяя небо и море, показался краешек солнечного диска, и к
берегу побежала из невообразимой дали трепетная пурпурная дорожка. Тотчас
вспыхнула и засияла огромная снежно-белая птица на шпиле Цитадели, но во
сто крат ярче, так что больно было глазам, чисто и пронзительно засверкали
вершины Запретных Гор на горизонте.
Джурсен закрыл глаза и подставил лицо ветру и полетел. Тело его стало
невесомым, из груди рвался ликующе-победный крик, и хлопали, хлопали,
хлопали за спиной крылья.
Но вот снова раздался звук из Цитадели, и полет прекратился. Джурсен
ощутил прочный настил, на который он крепко опирался обеими ногами. И еще
ощутил страшную пустоту, заполнившую вдруг его душу, ноги его подкосились,
и он медленно, как старик, держась за кованый поручень, стал спускаться.
Он понял, что никогда больше не позволит себе подняться на верхнюю
площадку башни святого Гауранга и встретить восход солнца и увидеть, как
первые его лучи зажгут белым пламенем вершины Запретных Гор. Это было
прощание.
Больше прощаться было не с кем и не с чем.
- Святой Данда! - взмолился юноша. - Дай мне силы справиться с
искушением, дай мне силы стать таким, как все. Дай мне силы!
Стыд и тоска жгли его сердце.
Он не такой, как все, годы послушничества пропали даром, не смогли
вытравить в нем язву тягчайшего из пороков - жажду странствий.
Знал бы наставник, какие мысли посещают лучшего из его учеников, когда
он в задумчивости застывает над священными текстами. Знал бы он, сколько
раз мысленно Джурсен уходил к заснеженным вершинам Запретных Гор,
пересекал под палящим зноем пустыню или поднимал парус на корабле!
Ларгис, милая, добрая Ларгис - единственный человек на свете, которому
он признался в гложущей его тоске.
- Бывает, часто бывает, что я чувствую... не знаю, как это назвать, -
сказал он как-то ночью. - Я задыхаюсь. Мне душно здесь...
- Открыть окно? - сонно пробормотала Ларгис.
- ...Больше всего на свете мне хочется идти и идти с тобой рядом, и
чтобы далеко позади остались стены, Цитадель, Город... Так далеко, что их
и не видно вовсе, а мы все идем и идем...
- Куда?
- Не знаю, просто идем. За горы, за море, куда-нибудь... Словно
какая-то сила тянет меня туда, и я не хочу и не могу ей противиться.
Он услышал вскрик, повернулся к Ларгис и тотчас пожалел о сказанном.
Зажимая себе рот ладонью, девушка смотрела на него расширившимися от ужаса
глазами.
- Джурсен, - прошептала она и вдруг сорвалась на крик. - Не смей!
Слышишь, не смей! - Она обвила его шею руками, прижалась щекой к щеке,
словно защищая от опасности, и быстро заговорила: - Ты горячий, очень
горячий, у тебя жар, лихорадка, ты болен, Джурсен... Ну не молчи, скажи,
что ты болен! Болен! Болен! Болен! - как заклинание повторяла она, и с
каждым словом возникшая между ними стена становилась все выше и прочнее.
Чем чаще наваливались на Джурсена приступы необъяснимой тоски и чем они
были продолжительней, тем с большим усердием он отдавался изучению
священных текстов. Для итогового трактата он выбрал слова святого Данда из
Первой книги Гауранга: "Здесь наш дом".
"...и, сойдя с корабля на берег, так говорил Данда: - Здесь наш дом. -
И обвел рукой вокруг, и по мановению руки его выросли горы на горизонте, и
белая птица опустилась ему на плечо.
- Здесь наш дом, - так говорил Данда. - Жить нам здесь и здесь умереть.
Нет нам пути отсюда, здесь наш дом. Горе тому, кто дом свой покинет.
Прокляты все земли, кроме этой.
Слушали все откровение Данда, и лишь коварный Балиа, задумавший Раздел,
смеялся и готовил меч для убийства".
И из Третьей книги Вимудхаха:
- "Здесь наш дом, - говорил Данда, и змеилась улыбка неверия по губам
отщепенца Балиа. И Данда, увидев, что ничто не убедит безумца, пошел к
кораблям и сжег корабли, и принял смерть от меча предателя, повторяя
"здесь наш дом". И кровь его стала кровью снежного белана, и руки стали
крыльями птицы, и поднялся он в заоблачные выси, чтобы охранить эту землю,
прекрасный Гунайхорн, и сверху видеть отщепенцев и карать".
И однажды бессонной ночью открылась ему великая тайна, заключенная в
словах Данда, сжегшего корабли.
"Здесь наш дом, - думал Джурсен. - Святой Данда сжег корабли, чтобы не
было искушения уйти из дома... Но дом наш - тоже корабль, и мы должны быть
готовы сжечь его в любую минуту и погибнуть вместе с ним, если искушение
будет слишком велико".
Долгим было молчание наставника, когда Джурсен поделился с ним своими
мыслями, и лишь через несколько дней, посоветовавшись с Хранителями
Цитадели Данда, он одобрил выбор темы.
Джурсен написал быстро, но, перечитав написанное лишь единожды, боялся
взять трактат в руки еще раз, так велик был его страх, стыд и отчаяние.
Сжечь свои корабли он так и не смог.
Третий жил недалеко от центральной площади в одном из похожих друг на
друга как две капли переулке. Район этот Джурсен отлично знал. Еще
мальчишкой он бегал сюда со стопкой бумаги и мешочком угля на уроки к
художнику. С тех пор прошло много лет, но он не заметил в громоздящихся
друг на друга домах никаких изменений, разве что появились на каждом углу
голубые ящики с нарисованным на них глазом и прорезью в зрачке, куда любой
законопослушный горожанин мог опустить сообщение об отщепенцах, да
пестрели стены вывешенными по случаю праздника плакатами "Очистим родной
Город от отщепенцев!", "Все как один - на Очищение!" и "Очищение - дело
чести каждого!".
Переулок был полон празднично разодетыми горожанами. Хозяева гостевых
домов, лавок и харчевен стояли у распахнутых настежь дверей своих
заведений, громко переговаривались друг с другом через дорогу. При
приближении Джурсена, Наставника и стражников они громко поздравляли их с
праздником и наперебой приглашали войти. Толпящиеся на углах крепкие
молодые ребята хором скандировали здравицы и предлагали свою помощь.
Повсюду царило воодушевление и всеобщий подъем.
Джурсен шел и гадал, кем окажется этот третий - ремесленником, портным,
шьющим паруса, или ювелиром. Впрочем, какая разница? Теперь он просто
подозреваемый и подлежит дознанию.
Тяжелые башмаки стражников весело грохали по булыжной мостовой, им
вторил короткий сухой стук черного посоха Наставника. В развевающихся
белых одеждах с вытканной золотом на груди и спине птице с распростертыми
крыльями он молча шел рядом с Джурсеном, сильно припадая на левую ногу.
Лицо его было бесстрастным. Время от времени искоса поглядывая на него,
Джурсен так и не мог понять, как Наставник оценивает его действия.
Наверное, хорошо, потому что первых двух подозреваемых Джурсен уличил в
считанные минуты. Остался третий, последний.
Одет Джурсен был точно так же, как Наставник, только не было ему еще
нужды в посохе, и не было птицы на груди. Этот символ Джурсен сможет
носить только с завтрашнего дня, после Посвящения в Хранители. При
условии, что он верно уличит и этого, третьего. Или оправдает, что
случается редко, но все-таки случается. Вершиной мастерства дознателя
считается, если подозреваемый сам признается в отщепенчестве, но это
случается еще реже, чем оправдание. Даже перед лицом самых неопровержимых
фактов каждый пытается отрицать свою вину до конца. В силах своих Джурсен
был уверен, и словно бы в подтверждение вполголоса заговорили стражники за
спиной:
- Наш-то, наш, а? Как он их!
- Даром что на вид совсем юнец, а смотри ж ты... Так к стенке припер,
что и не пикнули. Неистовый!
- Далеко пойдет, помяни мое слово. Большим человеком станет, храни его
святой Данда!
- Здесь, - сказал Джурсен, остановившись перед дверью и несколько раз
сильно стукнув в нее.
- Заперлись, - удивился один из стражников. - Боятся. Честному человеку
чего бояться? У всех двери нараспашку, а эти заперлись.
Отворила молодая красивая женщина. Тень страха мелькнула в ее глазах,
когда она поняла, что за гости посетили ее дом. А может быть, Джурсену это
всего лишь показалось.
- С Днем Очищения! - радушно улыбаясь, произнесла женщина. - Входите
же!
- Пусть Очищение посетит этот дом, - произнес Джурсен формулу
приветствия дознателя. Чем-то эта женщина напоминала ему Ларгис. Глазами?
Улыбкой? Голосом?
- Кто там? Кто пришел, Алита? - послышалось из глубины коридора, и
появился высокий черноволосый мужчина в заляпанной красками блузе. Он
мельком взглянул на гостей и склонился к женщине.
- Алита, сходи к соседям, побудь пока у них, - сказал он и ласково
приобнял за плечи, направляя к выходу. - Ну иди же.
Когда женщина вышла и двое стражников встали у двери, чтобы не впускать
никого до окончания дознания, художник повернулся к Джурсену и Наставнику.
- Прошу, - сказал он.
В мастерской, просторной светлой комнате с окном во всю стену,
выходящим на крыши домов, вдоль стен стояли подрамники, громоздились
какие-то рулоны, коробки, в воздухе витала сложная смесь запахов краски и
почему-то моря. Наставник, вошедший вслед за художником и Джурсеном,
скрылся за стоящей в дальнем конце комнаты ширмой, стукнул об пол его
посох, и наступила тишина.
Остановившись посреди мастерской, художник оглядывал ее так, словно
увидел впервые. Он отодвинул зачем-то в сторону мольберт, потом принялся
старательно вытирать тряпкой и без того чистые руки.
Джурсен ему не мешал и не обращал на него, казалось, ни малейшего
внимания. Это был испытанный прием. Художник виновен, Джурсен уже почти
наверняка знал это, знал и сам художник. Пусть поволнуется. Хотя, конечно,
за эти несколько минут он, наоборот, может успокоиться, собраться с
мыслями и подготовить аргументы в свою защиту. Пусть так. Джурсен не
боится схватки. Куда приятнее иметь дело с умным человеком, чем с
ошалевшим от ужаса и ничего не соображающим животным.
Джурсен медленно пошел вдоль одной из стен, одну за другой поворачивая,
и разглядывая картины. Тут в основном были портреты. Законченные и едва
намеченные углем, поясные и в рост, было несколько городских зарисовок и
сцен из священных книг. Чем больше Джурсен смотрел, тем большее им
овладевало недоумение: где же здесь умысел? Где преступление? Это были
работы ради денег, и только. Профессиональные, талантливые, Джурсен в этом
разбирался, но - ради денег.
Джурсен почувствовал, что азарт охотника, охвативший его вначале,
понемногу исчезает. Он подошел к следующей стене и, повернув к себе один
из холстов, сначала ничего не мог разобрать, но постепенно детали начали
вырисовываться. Темное распахнутое окно, смутный силуэт человека подле
него, в углу - край смятой постели. Картина не была закончена, ее дописало
воображение Джурсена. Ведь это его, Джурсена, комната, его окно, его
постель. Это он, Джурсен, стоит перед окном, а там, невидимые в темноте -
Запретные Горы.
Он повернул еще картину, еще одну, еще и еще в поисках подтверждения?
опровержения?
Сидящая на постели девушка, руками она зажимает себе рот, в глазах,
непропорционально огромных на бледном узком лице, - ужас и крик. Что она
увидела там, за границей картины? Ларгис. Не увидела, а услышала. Его,
Джурсена, признание, его тайну, его тоску.
Восход солнца над морем, не восход, а лишь предощущение восхода, когда
море и небо еще едины, еще не вспыхнули вершины гор, еще не поплыл над
миром гул колокола из Цитадели.
- Как ты назвал ее? - тихо спросил Джурсен.
- "Предощущение", - так же тихо отозвался художник.
Джурсен почувствовал вдруг к нему ненависть и жалость одновременно. Он
вглядывался в его лицо и угадывал в нем себя. Такого, каким он мог бы
стать, если бы мальчишкой еще, вернувшись однажды с занятий у художника,
не обнаружил на месте дома развалины. Родители его, охваченные общим
порывом уничтожения стен и перегородок, уничтожили их в доме слишком
много, и кровля, лишенная опоры, обрушилась.
Этим художником мог бы быть он сам. Эта мастерская или точно такая же
могла принадлежать ему, и этой женщиной могла бы быть Ларгис. Это могли
быть его, Джурсена, картины. Он написал бы их!
- Твои родители живы? - спросил он.
- Погибли под развалинами во время уничтожения стен, - сказал художник.
- Крыша обрушилась. Я был на занятиях, а когда вернулся...
Джурсен вздрогнул как от пощечины и расхохотался, но тут же оборвал
смех, умолк и молчал долго, а когда заговорил, голос его был тих и
спокоен.
- Ты пришел и увидел развалины, и там еще копошились соседи, разбирая
утварь, и кто-то сказал тебе, что твоих уже увезли. Ты так их и не нашел.
Ночевал ты там же, на развалинах, а потом в других местах, где придется.
Лучше всего на пристани, где склады, там всегда можно поживиться рыбой и
испечь ее в золе; еще хорошо в торговых рядах, но там у одноглазого
сторожа была длинная плетка с крючком на конце... Вас таких было много,
были постарше, они умели воровать, и были совсем маленькие, которые ничего
не умели. Потом они куда-то все подевались. У тебя оставалась пачка бумаги
и уголь, ты рисовал торговцев на пристани, и они тебя кормили... А что
было потом?
- Откуда ты это знаешь? - ошеломленно пробормотал художник. - Я никому
этого не рассказывал... Потом меня взял в ученики художник.
"А я попал в приют", - чуть не вырвалось у Джурсена, но вместо этого он
сказал:
- Бывают дни, когда ты не можешь найти себе места, все валится из рук,
все раздражает, все вокруг кажется серым и унылым, друзья глупыми и
скучными, а работа - бездарной мазней. Но еще хуже - ночи. Ты
просыпаешься, будто от толчка, и уже не можешь уснуть. Ты распахиваешь
окно и смотришь в темноту, туда, где - ты знаешь - громоздятся на
горизонте Запретные Горы. И больше всего на свете тебе хочется уйти из
Города, просто взять и уйти, и идти долго-долго, в горы, перейти через них
и опять: идти, не останавливаясь. А иногда тебе снится, что ты летаешь.
Тогда пробуждение твое бывает ужасным. Ведь во сне ты летаешь над
горами...
- ...над морем, - прошептал художник.
- ...и дышится легко, так легко, как никогда не дышится наяву. Ты
никому никогда этого не рассказывал, только однажды ночью. Жене. А она...
- Алита? Не может быть! - художник вдруг осел на пол, будто ему
подрубили ноги. - Но зачем?! Неужели... - Он обхватил голову обеими руками
и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. - Теперь я понимаю, -
бормотал он, - теперь я все понимаю...
Джурсен, не ожидавший такой реакции, ошеломленно смотрел на него. А
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг