Сзади рявкнул клаксон, я отскочил в сторону, споткнулся о чью-то
надежду и упал. Мимо пролетел кто-то одетый в белые "Жигули" девятой
модели. Кажется, это был Марк Клавдий Марцелл. Следы Вероники пылью
поднялись над дорогой и щекотали ноздри. Я чихнул. Марк Клавдий
Марцелл обдал меня напоследок облаком едкого презрения и скрылся за
поворотом.
В следующее мгновение я обнаружил себя несущимся в ту сторону,
где, удаляясь, звенели и звенели колокольчики вероникиного смеха, еще
слышные за ревом мотора.
Сразу за поворотом начинался спуск. У подножия, растопыренными
руками загораживая мне путь, стоял этот модный бело-жигулевый тип.
Мне некогда было разбираться, Марк Клавдий Марцелл это или кто
другой. Мне преграждали путь, и этого было достаточно. И смех Вероники
был уже едва различим.
Лишь секунду помедлив, я плотнее нахлобучил гривастый шлем,
перебросил тяжелое копье с руки на руку и ринулся вниз, все быстрее и
быстрее, разгоняясь на крутом склоне холма, и скоро ноги уже не
успевали за стремительным движением вперед закованного в сверкающую
медь туловища, и вот тогда...
... родился вопль. Шестьдесят глоток одновременно извергли из
глубин существа оглушительное "И-а-э-х!" Живой таран-черепаха,
шестьдесят человек, по шесть в ряд, сверху и с боков прикрывшись
щитами, в середине сосновое бревно, летел к воротам. И уже не было
мыслей, не было боли, было одно стремление, одна страсть: бежать,
орать, добежать, протаранить ворота, а уж там...
До судорог в скулах желанное там!
Вперед и быстрее, сквозь ливень стрел. Кто упал, тот погиб.
Желанием ты уже там, за стенами, так добеги до себя! Нет силы,
способной остановить лавину железа и страсти.
С оглушительным "И-а-э-х!" черепаха врезалась в ворота, они
затрещали, но выстояли. И еще раз "И-а-э-х!", и еще, но уже слабее, с
каждым разом слабее. А сверху, со стен, - возмездие: камни, горящие
клочья, кипящее масло, помои.
Черепаха распалась, кричали раненые, живые искали пути к спасению.
Прижавшись к стене, можно было уберечься от камнепада, но масло,
кипящее оливковое масло доставало и здесь. Те, у кого не хватило
выдержки или сообразительности, выбегали на открытое пространство,
устремляясь к лагерю, и падали, пораженные в спину меткими защитниками
стен.
Я остался один. Я бился с воротами, честная схватка - один на
один.
Я ломился в ворота и чувствовал - поддаются! Я был уже там, мщение
обидчику и жажда забрать свое, но забрезжила вдруг предательская
мыслишка - дальше что, приятель? - и обрушилась тотчас боль обожженной
маслом кожи, заныли уши, и ворота отбросили меня прочь.
Я вжался в крохотное углубление в стене. Не я вжался, тело, так не
вовремя вспомнившее о себе, искало эту спасительную щербину в каменном
монолите и нашло, и вжалось, растеклось, слилось со стеной, и только
потом все это отметил рассудок.
Я скорчился в три погибели и прикрылся щитом. Сверху что-то
ударило, придавило.
Только бы не масло. Только бы не заметили.
Меня не заметили.
Немного погодя я осторожно выглянул из-за щита. От четырех лохосов
гоплитов, составивших мою черепаху, в живых осталось всего ничего.
Большая часть храбрецов полегла перед воротами, несколько
счастливчиков, бросив оружие, чесали во все лопатки по направлению к
неподвижно застывшим в боевом порядке фалангам.
Вслед им неслись хохот и проклятия.
Крепкостенная выстояла.
Я ожидал, что с минуты на минуту распахнутся Скейские ворота,
пенным гребнем на волне выплеснется на равнину свирепая геренская
конница, а следом и сама волна накатится - беспощадные эфиопы Мемнона,
кавконы, куреты, страшные в рукопашном бою рдарданцы...
Но время шло, утих шум на стенах, дрогнули фаланги в долине
Скамандра, смялся сверкающий строй, и солнце долго еще играло на
шлемах уходящих за холмы, к лагерю, воинов.
Звезды высоко - не достать. Ворота крепки - не сломать. Чем дальше
я ухожу от них, тем они крепче. Кто-то смотрит со стены мне в спину.
Удивительно знакомый кто-то. И чувствуя затылком этот взгляд, я,
оплеванный, ошпаренный, ушибленный, пружиню шаг и расправляю плечи.
Бегство? Какое бегство, просто я тут, ну, скажем, прогуливаюсь.
И все равно паршиво.
- Ты трус, приятель, - говорю я себе.
- Вовсе нет, - возражаю я. - Почему обязательно трус? Нужно иногда
останавливаться и думать. Должен же быть предел безумствам.
- Ступил на дорогу - иди до конца.
- А стоит ли идти до конца, если на полпути усомнился в цели?
- Прекрати. Словоблудом ты всегда был изрядным.
Меня на эту удочку не поймаешь, перед кем другим распинайся. Нужно
дойти до конца хотя бы затем, чтобы подтвердить или опровергнуть
сомнения.
- Не знаю, не знаю. Каждую вещь нужно покупать за ее цену.
- Трудно мне с тобой будет, приятель.
- Не нравится - не ешь.
Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не побежать к
виднеющейся на побережье цепочке костров.
Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не повернуть обратно
и не грохнуть в последний раз кулаком в ворота - вдруг отворятся?
Стены отдалялись, и я едва сдерживался от узнавания того, кто
смотрел мне в спину.
Я вспомнил, как зимой мы зайцами ехали с Вероникой в автобусе и
целовались на задней площадке. В кратких перерывах - на один вдох -
она спрашивала: "А вдруг контролер?", а я касался ее ресниц своими и
уверенно отвечал: "Отобьемся". И не брать билет стало делом чести.
Только контролер в самом деле появился.
- И ты заплатил штраф?
- Не драться же мне с той свирепой бабищей. Всякая категоричность
- признак ограниченности. Понял?
- Твой идеал - манная каша до горизонта?
- Заткнись!
Я заткнулся и пошел дальше. Тяжелое копье бесполезно оттягивало
руку, я зашвырнул его в темноту. Следом отправился пятислойный щит, и
едва не снес голову возникшему из темноты кентавру Василию. Василий не
обиделся. Был он тих, задумчив и пах дезодорантом. Он молча пожал мне
руку и пошел рядом, изредка передергивая плечами и хлеща хвостом по
крупу.
- Только пыль из-под копыт, - бормотал он. - Только пыль из-под
копыт... Не понимаю, решительно не понимаю. Я хотел сделать ее
крылатой. Я уговаривал ее и уговорил, она согласилась. Я - кентавр, а
она обыкновенная кобылица, этого бы не поняли. Пусть знаменитых
кровей, но - обыкновенная. Кентавр и крылатая кобылица - это уже
что-то... Ты меня понимаешь? Я купил самые лучшие крылья, какие только
можно найти. Достал у спекулянтов супер-клей "Момент" фирмы
Хейнкель... В последний момент она взбрыкнула своим божественным
крупом и ускакала. Только пыль из-под копыт бескрылой лошаденки...
Я ожидал чего угодно, но чтоб Василий, хронический холостяк и
выпивоха, любитель едко комментировать ритмическую гимнастику и
синхронное плавание...
- Что вы всё Василий да Василий! - обиделся кентавр. - Особенный
я, что ли? Не такой, как все? У Василия тоже есть сердце... Ах, эти
бабки, высокие стройные бабки, этот дерзкий изгиб шеи, шелковистый
теплый круп, горящие глаза, эта пеноподобная грива и хвост...
Он глухо то ли замычал, то ли зарычал и ударил себя кулаком по
лбу:
- Но ведь бескрыла! Бескрыла!
- А вдруг еще отрастут? - неуверенно предположил я. Василий
возмущенно фыркнул, топнул, брызнули из-под копыт искры!
- Отрастут! Как же, жди! Скорее я начну жрать сено! - Он вдруг
резко остановился, схватил меня за локти, подтащил к себе и - с
мольбой проговорил: - Ты скажи, скажи мне, почему мы всегда любим не
таких, как мы сами? Почему мы всегда видим их не такими, какими их
видят другие? Ты скажи мне...
Что я мог ему сказать? Я и сам не знал. Василий понял.
- Да что там говорить. Не о чем говорить, - сам себя оборвал он,
оттолкнул меня и поплелся прочь, весь как-то сгорбившись, уныло шаркая
ногами и вяло помахивая хвостом, в котором, как всегда, застряли
репьи.
- Бескрыла! Решительно бескрыла. Насовсем! - донесся из темноты
его безнадежный голос.
- Два циклопа по лесу идут, один нормальный, а другой Полифем...
- И в Киле, и в Ларисе было полегче.
- Возьмем город - повеселимся.
- А первый-то циклоп и говорит: все, говорит, пришли.
- А второй: здравствуй, бабушка!
- На печени гадал и на бараньей лопатке, кости раскидывал, воду
лил, и по всему выходит - возьмем! Быть того не может, чтоб не взяли.
Экая силища собралась! Девять птиц пожрал дракон и превратился в
бездыханный камень. Возьмем!
- Скорее бы.
В три ряда, корма к корме, от Сигейского мыса до Ретейского,
стояли на песке укрепленные подпорками крутобокие черные корабли.
Бесчисленные костры раздирали пламенем тьму, отодвигая границу ночи, и
по одну сторону этой границы ссорились, ели, играли в кости, точили
оружие и готовились к схватке пришедшие со мной, поклявшиеся отомстить
за мою обиду аргивяне, локры, чубатые абанты, фессалийцы, копьеносные
критяне, а по другую... Я не решался переступить границу света и тьмы
и сказать им... Что я мог им сказать? Что передумал? Что не будем мы
брать город, не за что мстить? Прав, тысячу раз прав Феогнид: "То, что
случилось уже, нельзя неслучившимся сделать". Ошибся, ребята, скажу я
им, в горячке был, не додумал. А город, что ж город, город ни при чем.
Та, которая за его стенами, будет еще неприступней и дальше,
сровняй мы стены с землей. Не те стены рушим. Такие дела.
Это им сказать?
Я шел в темноте вдоль кромки света. Шел, не зная куда и зачем. Я
знал, уже знал, что не нужно, и не знал, как нужно.
Я услышал знакомые голоса у одного из костров и остановился.
- Даже обладающий знанием поступает согласно своей природе, ибо
поведение каждого человека зависит от влияния трех гун.
- Быдло. Все и всё - быдло. Дай прикурить.
- И гуны эти, движущие человеком, - добродетель, страсть и
невежество...
- Все так, но пропорции! Пропорции! Каждая личность неповторима,
потому как пропорции разные!
- Нет личностей, есть типажи. Старик Феофраст...
- И путь разума выше кармической деятельности. Нужно искать и
искать, но не сиюминутное, а бесконечное и вечное. Важен не результат,
а процесс.
- Нет, ты послушай, что я скажу, послушай. Сидят два бога на
вершине Памира, и один говорит...
- Драть надо! Как Сидорову козу. Кнутом и по субботам. От Земли,
от исконных корней нас пытаются увести, в этом все дело, это причина
всех бед. Но мы не позволим! Единым фронтом, плечом к плечу, как
былинные богатыри! А бабы, что бабы, они силушку любят. Раньше как
было? Выдали девку замуж, и не моги рыпнуться, потому - порядок. Это
все их штучки, абстрактное искусство, свободная любовь... Разврат!
Раскол!
- ...а второй и отвечает: Новый Год - это хорошо, но женщина -
лучше. Проходит еще месяц...
- Не будем корней своих знать, ничего не будет, растворимся,
исчезнем, погибнем. Только этого они и ждут, потому как близок срок...
- ...и первый отвечает: женщина - это хорошо, но Новый Год чаще.
- Быдло.
Кто-то расхохотался хрипло, закашлялся. Звякнуло оружие. Блеснули
в свете костра фиолетовые ногти, паучьи пальцы коснулись струн кифары,
вылетел из прокуренной глотки ломающийся куплет:
Обгорев на кострах эмоций,
Мы по жизни шагаем упрямо,
Симпатичнейшие уродцы
С перекошенными мозгами...
- Заткнись! - лязгнуло металлически, и дробью посыпались
отрывистые фразы:
- Всем проверить оружие и обмундирование. Выставить дозорных.
Потом спать. Хватит пустой болтовни.
Слишком много болтаете. Хватит. Говорящий сомневается.
Сомневающийся предает. Обсуждать нечего. Мне цель ясна, этого
достаточно.
Лязганье перебилось другим голосом, бархатистым,
обволакивающе-проникновенным:
- Цель ясна, но средства, друг мой, средства? Мы все целиком на
твоей стороне, до определенного, разумеется, предела. Но средства? Она
там, за стенами, а стены неприступны. Ворота крепки и запоры надежны.
Ты сам имел возможность в этом убедиться. Мы все пошли за тобой,
верные клятве, но вовсе не для того, чтобы расшибить лбы. Так как же
со средствами, друг мой?
- Средство есть. Верное средство. Она сама откроет ворота...
Я приблизился к самой границе темноты, не рискуя переступить ее, и
увидел, узнал всех, сидящих у костра.
Вовка-йог перебирал четки, Марк Клавдий Марцелл - походную
коллекцию сердец. Фиолетовые ногти нервно потрошили длинную
ароматическую сигарету, из точечных ноздрей выплывали аккуратные сизые
колечки. Косоворотки, положив топорики на колени и ослабив витые
пояски, сидели рядом с потертостями на покатостях и расписными
деревянными ложками черпали черное и зернистое, из пузатого бочонка, а
в Голубых Глазах не отражалось пламя костра. Чуть поодаль два
поклонника высокогорной мудрости наставляли на путь истинный травести
на пенсии. Травести болтала в воздухе ногами и мерзко хихикала.
А над ними, у самого огня, широко расставив защищенные поножами до
колен ноги, в блестящем панцире с устрашающей эгидой на груди, в
развевающемся без ветра плаще, с зажатым в опущенной правой руке
обнаженным мечом, с пятислойным щитом, в высоком гривастом шлеме стоял
и вылязгивал слова я:
- Она сама откроет ворота, и я знаю, как ее заставить.
Я стоял в темноте и слушал, как я у костра излагаю план захвата.
А потом я бтступил и пошел прочь, а я остался у костра.
Но это был не Я. Это был - Я-штрих.
Я уходил все дальше и дальше от огней. Туда, где у подножия
многовершинного хребта стоял город, уже обреченный на гибель.
Или же уходил не я?
Птиц приманивают свистом, рыб - хлебным мякишем, девушек -
цветами.
Дарите подснежники и ландыши весной, тюльпаны, розы и гладиолусы
летом, хризантемы осенью, гвоздики зимой.
Не дарите часто, дарите иногда.
Не дарите по поводу, дарите просто так.
Не дарите помногу, веточка сирени окажет достойную конкуренцию
охапке мимоз.
Я не понимал этих маленьких хитростей, я не любил охоту и рыбалку,
я не дарил Веронике цветов.
Вероника любила тюльпаны.
Нераскрывшийся бутон, оставленный на песке там, где еще вчера
стояли корабли, был огромен. Весь город, впрягшись в постромки, на
колесной платформе тащил его к воротам.
Ворота оказались малы, их, сняли. Часть стены пришлось разобрать.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг