Игорь Ткаченко
Разрушить Илион
Я счастливчик. У меня жена ведьма.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, я гадаю, что ожидает меня за
дверью на этот раз.
Весело громыхнут серебряные цепи подъемного моста, затрубят
горнисты на стенах, взовьются и затрепещут разноцветные флажки,
бабахнет пушка, распахнутся кованые ворота...
Или пахнёт сиренью, забормочет, засверкает медным боком самовар
под яблоней, и пчелы, сонно гудя, будут кружить над янтарными сотами.
Что будет на этот раз: мавританский дворец, хижина рыбака,
княжеский терем, приткнувшаяся к скале над пропастью сакля горца или
висячие сады?
Честно говоря, разнообразие утомляет.
На всякий случай я вынул из портфеля зонтик. Последнее время ей
полюбились дожди. Я находил ее в стогу под березой на краю осеннего
поля. Чугунные тучи цеплялись за верхушки деревьев и сеяли
мелкий-мелкий дождь. От моего прикосновения она вздрагивала, виновато
улыбалась, спешно навешивала над лесом радугу и тряпкой принималась
собирать воду, потому что снизу отсыревали обои и соседи грозились
пожаловаться в домоуправление.
Что-то новенькое.
Крохотная прихожая, соломенный половичок на блеклом линолеуме у
двери, бормотание радиоточки на кухне.
Давно бы так. Одумалась.
И комната тоже была обычной. Утром за окном цвела сакура и на
вершине Фудзи сидело мохнатое облако, а сейчас достраивался второй
этаж универмага, полыхала сварка, и два подъемных крана тягали поддоны
с раствором.
Я включил телевизор, сел в кресло и стал придумывать слова,
которыми встречу Вику, когда она кончит возиться на кухне и придет
звать меня ужинать.
Я придумал двести семьдесят три тысячи ласковых и одобрительных
слов, страшно проголодался, а она все не шла.
Один раз она уже запаздывала с ужином, в Шотландии градом побило
вереск, тайфун "Феличита" разогнал краболовные судна у побережья
Камчатки, в Аргентине забастовали водители автофургонов, а на
Вологодском молокозаводе сломался сепаратор. Она очень расстроилась и
успела приготовить лишь макароны по-флотски.
Это не должно превращаться в систему. Я отправился на кухню.
В духовке "Электра-1001" не шкворчало, на конфорках не булькало,
из крана капало. Из съестного на столе были только талоны на колбасу и
масло, придавленные солонкой, чтоби не унесло сквозняком. По
рассыпавшейся вокруг солонки соли бродил унылый таракан.
Я разозлился, рассвирепел, метал громы и молнии, стн рикошетили,
царапали полировку кухонного гарнитура "Мрия" и шипели, попадая в
мойку.
Я потерял над собой контроль, прогнал таракана, сложил в бумажник
талоны и включил чайник.
Я выпил цистерну грузинского чая и съел столетний запас печенья.
За окном падали листья, потом пошел снег, грянула гроза, и опять пошел
снег.
Прошла еще тисяча лет. Татьяна Веденеева помогла Хрюше и Степашке
разобраться в морально-этических аспектах жадности, сыр на тарелке
скукожился и прослезился.
Прошла еще тысяча лет, началась программа "Время", и в дверь
позвонили.
Это была не она. Это был кентавр Василий. Василий был убежденный
хронический холостяк, приходил к нам по вечерам смотреть ритмическую
гимнастику и всегда опаздывал к началу. Василия я недолюбливал, но
всегда любил гречневую кашу. Василий был неряшлив и зануда, за ним
приходилось убирать каштаны, но он приносил гречневую крупу, которая
полагалась ему как ветерану двух Пунических войн.
Василий протянул пакетик гречки и грустно спросил, заглядывая
через мое плечо в комиату:
- Опоздал?
От него пахло сигаретами "Кент", конюшней и дезодорантом "Мистер",
который Вика подарила ему на очередной тысячелетний юбилей. В кудрявой
бороде застряли репьи. Я посторонился. Василий принял это за
приглашение и процокал в комнату. В хвосте у него тож застряли репьи.
Устраиваясь перед телевизором, Василий с тяжким кряхтением
подогнул передние ноги с опухшими бабками, уперся руками в пол,
вытянул в сторону ревматические задние, отдышался и только после этого
спросил:
- А где Вероника?
И тут меня прорвало. У меня выросло сто рук, одни я засунул в
карманы, другие скрестил на груди, третьими размахивал, остальными
потрясал.
- Я не знаю, где Вероника! - орал я. - Мне нет никакого дела, где
Вероника! И вообще! Я за ней не слежу. Вот.
- Где-где-где она может быть? - надрывался я, млея от ярости. -
Где она может быть, когда я пришел с работы? Голодный. Усталый. Ни
тебе ужина, ни тебе отдыха.
- Она думает, это просто - с девяти до шести, - таял я от жалости
к себе. - Она думает, я это так оставлю. Она думает, я молча проглочу.
Она думает...
- Где она может быть? - прошептал я. Лишние руки отпали, Василий
смахнул их хвостом под диван, оставшимися двумя я схватился за голову.
- Где она может быть?
- Может быть, она на работе? - предположил Василий. - Ты звонил?
Я не звонил, я не знаю ее рабочего телефона и не знаю, есть ли он
вообще. Я не знаю, где она работает. В каком-то институте что-то
делает с пленками или растворами, которые на свету светлеют, а в
темноте темнеют. Что-то она мне пыталась рассказать, один раз, очень
давно... Какая может быть работа, когда я дома?!
- Или у подруги?
- Нет у нее подруг!
Василий покряхтел, почесал пятерней бороду и сказал:
- Тогда ее похитили. Какой-нибудь прощелыга из нынешних. Как ее
пра-пра-бабку хамоватый Парис. Или он будет разрушен...
И он выставил на стол бутылку амброзии очищенной.
- Может, так оно и лучше, - сказал он. - Ты же у нас нормальный, а
она, как ни крути, из этих...
Фарид Сейфуль-Мулюков рассказал, какого цвета была грязь, которой
Джордж Буш облил Майкла Дукакиса, и чем тот ответил. Кентавр Василий
забрал пустую бутылку и ушел. Поутру он будет ее сдавать. После
амброзии и нектара сладкого першило в горле.
Было плохо.
Я лежал в темноте и слышал, как сдвигаются материки, тают полярные
шапки, и на Землю оседает космическая пыль.
Да, я нормален, я совершенно нормален. Но где были ее глаза
раньше?
Ну и пусть, так даже лучше. В конце концов, это любому надоест -
вечером засыпать на ложе под балдахином, а утром просыпаться на лугу и
босиком по росе тащиться в ванную.
А вкус у кефира одинаков, пьешь его из серебряного кубка или
голубой чашки в цветочек.
Я нормален.
Это раньше я хватал звезды с неба. Там, поближе к горизонту, где
до них можна дотянуться и никто не заметит. Я носил их ей,
перебрасывая с руки на руку, как картошку из костра. К утру звезды
остывали, и я потихоньку водворял их на место. Только один раз я
сорвал звезду в зените, но она потом куда-то подевалась.
Теперь я не могу себе этого позволить, у меня ответственная
работа. Понимать должна. Зато я подарил ей стиральную машину
"Эврика-полуавтомат".
Чего еще надо?!
Да, мы тысячу лет не были в театре, зато я выписал ей "Спутник
кинозрителя".
Как так можно?! Что за безответственность?! И это в конце
квартала!
Догнать, вернуть, примерно наказать, чтобы неповадно! Ишь, гены в
ней взыграли! Знаем мы эти гены.
В конце-концов, у нас штампы в паспорте.
О господи!
Я стартовал с дивана и едва успел затормозить у стены напротив. В
коробке из-под "Ассорти", где у нас хранились документы, я разыскал
свой и ее паспорта. Штампики были на месте, и это меня немного
успокоило.
Куда она без документов?!
А если все-таки Парис?.. Ерунда, я бы заметил.
А если?
Широкоплечий, сильный, веселый, наглый, кретин.
Я угнал со стройки экскаватор и перерыл всю квартиру. Ничего. Ни
письма, ни номера телефона, ни записки, ни фотографии. Умело скрывала.
Я вернул экскаватор на место, сел в кресло и стал думать.
И очень скоро додумался.
Над ухом рявкнуло:
- Морской проспект, следующая - Дом Ученых. Приготовиться к
высадке!
На стенке кабины водителя загорелось красное: "Пошел!" - от комка
пассажиров отклеилась и выпорхнула в темноту стайка девчонок в вареных
куртках и черных колготках, за ними, соблюдая равнение,
десантировались три курсанта с уже сформировавшимися лбами, две
старухи-дачницы с мешками и я в смятении чувств.
Девчонок ветром сносило куда-то в сторону аспирантских общежитии,
курсанты сделали боевой разворот и пошли на перехват, взревая
форсунками.
Меня опустило перед дверью, обитой загорелой женской кожей, с
бронзовой табличкой над глазком:
"Марк Клавдий Марцелл".
Я позвонил. Глазок похлопал ресницами и прищурился.
Отворила красивая рыжеволосая девица. Зрелые прелести распирали
короткий джинсовый халатик с потертостями на покатостях. В одной руке
девица держала янтарный мундштук с сигаретой, в другой - старинного
вида джезву. Ее звали Анютой, в нежном возрасте она была аральской
русалкой, а теперь подвизалась в кооперативе по производству черной
икры и умела жить.
- Заползай, - Анюта изобразила реверанс, отчего нижние кнопки
халатика звучно расстегнулись, и стряхнула в кофе столбик пепла.
Я заполз. Пахло кофе, ментоловыми сигаретами "Салем" и еще пахло
напоминанием о Веронике. Она здесь!
Я оттолкнул Анюту и ринулся в комнату. Тут курили. Давно и много.
Сизые пласты табачного дыма плавали, не смешиваясь. На них стояли
несколько тарелочек, служивших пепельницами, и пластмассовая ваза с
апельсином, скрюченной воблой и инкунабулой Иегуды Абарбенеля "Диалоги
о любви". На стене, среди жутко оскалившихся ритуальних масок, побитых
молью ангельских крыльев и календарных японок висела сиреневая афиша
спектакля "Ах, как бы нам пришить старушку?", а на диване в мягких
креслах, на стульях и на свернутом в рулон паласе, прислонившись к
книжным шкафам, живописно расположились молодые парни и девушки,
перебрасываясь увесистыми импортными словами "самодовлеющий
эксгибиционизм", "маразм", "неокретинизм" и "омнеологизм".
Я разыскал Марка Клавдия Марцелла в глубоком кресле. Белокурое
ангельское создание шалашиком сложило над ним свои крылья и предлагало
сердце. Другие точно такие же создания ожидали своей очереди на
балконе, волнуясь и расправляя перышки. Марк К. Марцелл от сердец не
отказывался. Он складывал их в морозилку, ожидая, когда количество
перейдет в качество.
Ему нужно было одно сердце. И я знал, кому оно принадлежит.
Я схватил его за грудки и вырвал из кресла.
- Где она? - прорычал я. Сердце выпало у него из рук и откатилось
на середину комнаты. Кто-то подскользнулся на нем и обрушил пласт дыма
с пепельницами. Ангелицы на балконе возмущенно захлопали крыльями,
маски на стенах ухмылялись и подмигивали, Анюта затянулась и выпустила
мне в лицо струю ментолового дыма. Марк К. Марцелл легонько шлепнул
меня по рукам, и они разжались.
- Ее здесь нет, - сказал он. - Смотри сам.
И я посмотрел.
Кроме Анюты тут были: похожий на сломанный циркуль, лидер
рок-группы "Аукцион" Давид, высокий, худой, с горящими глазами и
паучьими пальцами.
Девочка с голубыми глазами и трепещущими ресницами, которая писала
стихи про души китов и деревьев. Имени ее никто не помнил, она была
просто Девочкой с Голубыми Глазами.
Жидковолосый и прыщавый экзистенциально-натуралистический писатель
Витюня, автор непечатной поэмы "О, черт возьми, какая мука". Решив
быть ближе к земле, он в одночасье отверг сигареты и папиросы, курил
сигары и вместо спичек носил кресало.
Вовка-йог, бородатый детина в джинсовой хламиде и с четками на
шее. Физик по образованию, он год работал в Центральном парке
сторожем, потом вдруг оказался директором столовой на пристани,
продержался до первой ревизии и ушел малевать афиши в какой-то Дом
культуры.
Трое стриженных под горшок крепких парнишек в косоворотках, яловых
сапожках и с топориками за витыми поясками. Они пришли то ли кого-то
спасать, то ли бить, да так и остались.
Смазливая девица с устрашающей длины фиолетовыми ногтями, умеющая
выпускать дым через нос аккуратными колечками и, кривя презрением
пухлые губки, всех и вся обзывать быдлом.
Разочаровавшаяся в жизни студентка-первокурсница с лицом травести
на пенсии и по очереди наставляющие ее на путь истинный два поклонника
Рериха. Всю троицу называли попросту - рерихнувшиеся.
Тут было еще много разных людей.
Тут не было Вероники.
Но залах ее волос, движение руки, лучистый взгляд, ямочка в
уголках губ, звук шагов...
Я не мог ошибиться!
- Так она ушла от тебя! - догадался Марк К. Марцелл и облизнулся.
- Час пробил, и она ушла. Она же ведьма, а ты нормален!
Фиолетовые ногти впились в плечо, прокололи пиджак и кожу. Сквозь
дырочки со свистом вышел воздух, и я упал рядом с Анютой. В руках у
меня оказалась чашка кофе.
- Все мы немножко ведьмы, - прошептала Анюта и зрелой выпуклостью
потерлась о мое плечо. - Я свободна, а ты любишь икру?
- Как интересно, - сказала Девочка с Голубыми Глазами. - И что ты
теперь будешь делать? Повесишься?
- Пороть! Кнутом и по субботам! - рявкнули косоворотки.
А циркуль Давид ничего не сказал. Он подключился к сети, и из
коленок рявкнуло про жизнь, которая аукцион, только после удара
молотка вместо "продано" звучит "прожито".
Вместо кофе в чашке было что-то зеленое в граненом. Я выпил, чтоб
не расплескалось, а потом еще раз за компанию и за знакомство, и чтоб
завить веревочкой, и чтоб на "ты", а икра на губах Анюты была в самом
деле зернистой, не подумай, что желатин, а ты миленький, и сюда, и вот
сюда еще, всегда хотела нормального, они надежные и на них можно
положиться, на тебя можно положиться?
И все было хорошо, и все были хорошие, добрые и умные. А жареную
колбасу едят только самоубийцы, в ней прорва канцерогенов, которые
подавляют высшую нервную деятельность. А если ты не самоубийца и жить
хочешь долго, то дышать должен поверхностно и редко, факт проверенный,
все болезни от неправильного дыхания. Но если все-таки помер, то не
волнуйся, люди на самом деле не умирают, а переходят в другой план. Их
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг