Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
быстрей и напористей само течение, тем сильней завихрения, случаются и
водовороты, случается, что брошенную в них щепку на какую-то минуту может
понести вспять, в противоположную сторону от общего течения.
  Человеческое общество развивалось стремительно, и его движение было
поступательным, движением вперед и только вперед, но и в нем - свои
завихрения.
  Отпал механический труд, труд стал творческим. Чтобы творить, нужно
обладать если не талантом, то хотя бы способностями. Талант не такое уж
распространенное явление, способности встречаются куда чаще.
  Особые системы воспитания, сам дух творчества, который проник во все
стороны жизни, развивал способности в таланты, таланты в гениев. Никогда
еще планета не несла на себе столько проницательных, творчески
разносторонних умов.
  Река не идет вспять. Вся масса воды, почти вся, подавляющее ее количество
течет от истока к устью; завихрения и водовороты, способные на минуту
двигаться вспять, ничтожны по сравнению с общим потоком.
  Для большинства людей двадцать четыре часа в сутки были слишком коротки,
не хватало времени, чтоб проявить себя, реализовать все свои способности,
взять от жизни все, что она щедро давала. Жизнь многообразна, многообразны
и захватывающи ее требования, и раскрепощенный ум человека ненасытен,
возможности бесконечны, только в сутках по-прежнему двадцать четыре часа,
не больше!
  Свободное время - величайшее благо и счастье, нет ничего драгоценнее на
свете. Свободное время! Без него человек не в состоянии
совершенствоваться. Свободное время - это духовное богатство! Двадцать
четыре часа в сутки - многие желали бы, чтоб их было вдвое, втрое больше.
Но для тех, кто не умел пользоваться свободным временем, оно нередко
становилось бичом.
  Чем занять себя? День за днем, месяц за месяцем, в каждых сутках около
шестнадцати часов, свободных от сна. Время не уходит на добычу пищи,
одежды, угла - протяни руку и возьми все, что нужно.
  Родители, школа, литература, искусство учили, что каждый человек должен
целиком отдать себя служению обществу, это долг, это высокая обязанность,
которую все усваивали почти с молоком матери. Воспитание было рассчитано
на то, чтобы никто не оказался в стороне от общечеловеческих дел.
  Но тут обществу пришлось столкнуться с тяжелым пережитком давно прошедших
времен - с "неподдающимися" воспитанию, с теми, кого не удавалось
приохотить к труду, с теми, кто не имел способностей, но не был обижен
честолюбием. Ум не признает совершенства; тот человек умен, кто
непримиримо критичен к себе; глупость, как правило, самомнительна и
самоуверенна, в претензиях не знает границ. И люди без дарований, но с
непомерными претензиями хватались то за одну, то за другую творческую
работу, срывались, негодовали: "Нас не понимают! Не доверяют! Не ценят!"
В последнее время такие обиженные откровенно возвестили о себе: "Мы
незанятые! Нас презирают, презираем и мы всех, весь мир, в том числе и
саму жизнь. Зачем жить? Зачем плодить будущие трупы, жертвы неумолимой
смерти?"
"Незанятые" не мылись, не причесывались, отращивали бороды: "Не желаем
пользоваться благами жизни!" Большинство из них, однако, не собиралось
расставаться с "постылой" жизнью, и только какие-то фанатики-одиночки
выдерживали принцип.
  Случалось, что молодой человек, способный, восприимчивый, чья жизнь могла
стать подарком для общества, при первой неудаче впадал в отчаяние: "Не
приспособлен, не знаю, что делать - один путь..." И уходил к "незанятым".
А. там проповедники житейской бренности задурманивали ему голову...
  К ним-то и сбежал Игорь Бартеньев.


  В течение двух месяцев его не могли разыскать. Мать слегла в постель.
  Явился сам, как и полагается, встрепанный, опустившийся, в кричащей,
живописной рванине. Опустившийся, но не одичавший, только взгляд
перешедших от матери серых, чуть навыкате глаз чуточку тяжелей, да
втянулись щеки, и в лице угловатость сменила прежнюю мягкость.
  Прогнали мыться. Мать плакала. Александр Николаевич решил устроить
семейный суд, попросил прийти Шаблина.
  Старому ученому шел семьдесят восьмой год, но держался он все еще прямо,
седую голову носил высоко, лицо потемнело, сморщилось, а в каждой морщинке
- прежняя наэлектризованная энергия.
  Был осенний день, резкий ветер за слезящимися окнами срывал с деревьев
последние, расквашенные дождем листья. В камине веселыми языками горели
импровизированные поленья. Александр Николаевич по праву главы семьи взял
на себя роль председательствующего. Все приготовились к суду долгому и
обстоятельному. Но суд вышел короткий.
  - Рассказывай, что толкнуло! - спросил отец.
  Игорь, чистый, разрумянившийся, тщательно причесанный, но с каким-то
непривычным выражением голода на возмужавшем лице, спокойно ответил:
  - Удивительней, что никого из нас на это ничто не толкнуло.
  Мать удивленно вскинула покрасневшие от непросыхающих слез глаза.
Александр Николаевич, заметно раздавшийся за последние годы, затянутый в
свой строгий профессорский костюм, скрипнул стулом и не нашелся, что
ответить. Шаблин неожиданно хмыкнул, и глаза его молодо заблестели среди
прокаленных временем морщинок.
  - Коллегианами интересуемся, а под боком... Три человека здесь, всех троих
уважаю. А никто из вас не бывал среди них. Даже вы, Игорь Владимирович.
  Шаблин снова то ли хмыкнул, то ли кашлянул.
  - Милый мой, - сказал он негромко, - тебе кажется, что открыл дверь в
космос. Да, из нас никто не бывал, но многие из уважаемых нами людей
бывали, интересовались, пытались исправить положение.
  - И что?
  Шаблин опять неопределенно хмыкнул, не ответил.
  - Не в состоянии! Бессильны! Вы это хотите сказать, Игорь Владимирович?
  - Нет, этого я не сказал. Что-нибудь придумаем. Но не всякий орех сразу
раскусишь.
  Игорь замолчал и насупился.
  - А о матери ты подумал? - спросил сурово Александр Николаевич. - Ты
погляди на нее!
  - Мама должна простить меня... - И вдруг голос Игоря сломался, натянуто
зазвенел: - Они же, в сущности, несчастны, как-то нужно ими заняться!.. Я
это увидел и не раскаиваюсь!
  У матери было измученное, всепрощающее, испуганное лицо. Александр
Николаевич впервые видел ее испуг: "Вот и сын силу забирает".
  - Хорошо, иди, - отпустил он с прежней натянутой суровостью. - Мы тут без
тебя потолкуем.
  Игорь не стал доказывать свое равноправие, не напомнил о том, что уже
достаточно взрослый, поднялся, тонкий, легкий, со вскинутой головой,
преисполненный сознания своей правоты, вышел.
  - А что я говорил! - сказал не без торжества Шаблин. - Что я вам говорил
всегда! Растет нормальный человек, качественный... Признаемся: всем нам
было немного стыдно перед ним.
  - Да, стыдно, - тихо ответила молчавшая Галя.


  С этого дня Шаблин уже не как дед, а как товарищ сошелся с Игорем. Часто
можно было их видеть вдвоем, друг против друга - стар и млад. У Шаблина из
пухового ворота вязаной куртки торчит тощая, жилистая шея, сухие, темные
руки брошены на острые колени, на спеченном лице величаво-серьезное
выражение. У Игоря возбужденно-потемневшие глаза, румянец пятнами и в
отточенном профиле напряжение.
  О чем толковали они между собой? Наверно, о вечной теме - о жизни. Один о
ней мог судить потому, что ее уже прожил. Другой судил потому, что
предстояло прожить. Не удивительно, что нашли общий язык.
  В последний год Шаблин неожиданно сдал. Та же вызывающе прямая выправочка,
та же твердая походка, но черные глаза опаливают нехорошим жаром, и при
этом какое-то судорожное метание зрачков, словно старик каждую секунду
ждет: кто-то его ударит сзади. И изрытое кремневое лицо, и глубоко
ввалившиеся виски...
  Возле Института мозга стал появляться кряжистый человек в безупречно
гладком костюме, с плоским монголоидным лицом и плечами кулачного бойца.
Это был известный невропатолог. Шаблин стал прибегать к помощи тех, кто
смотрел на него, как на бога. Бог ищет защиты у верующих в него - дурной
признак.


  12.

  Опыты над змеями, над насекомыми, над собаками, опыты при самой тонкой
аппаратуре, экспедиции, поднятые архивы - осада велась по всем правилам
современной науки почти восемнадцать лет, но крепость оставалась
неприступной. А. возможности все исчерпаны, пора ставить точку.
  За это время Александр Николаевич Бартеньев стал видным профессором,
старая слава "космонавта Лямбды Стрелы" как-то потускнела, его имя
мало-помалу получало вторую известность.
  Труд Бартеньева составил три объемистых тома - материал для будущих
исследователей. Он, как классификация Линнея, будет ждать появления своего
Чарлза Дарвина. Александр Николаевич с некоторой грустью листал свои
опубликованные работы. Кто-то возьмется за них, какой светлый гений? Быть
может, это будет юнец, обладающий не столько знаниями, сколько дерзостью
мысли. Ох, эти знания!.. Александр Николаевич часто испытывал их тяжесть.
Едва он задумывался над какой-нибудь проблемой, как его уникальная память
услужливо подсовывала: а такой-то ученый авторитет по этому поводу говорит
то-то, а другой - другое, третий - третье. И невольно становишься рабом
чужих мнений...
  Все-таки вышедший труд решили скромно отметить на семейном вечере.
  На столе стояли вина с Кавказа, были открыты окна в сад, гости пили и
спорили. Нет, спорили не о работе Александра Николаевича - ее обсудили,
приняли, признали ценность. Некий Кальминус на другом полушарии
опубликовал статью, где, почтительно адресуясь к открытиям академика
Шаблина, утверждал, что в скором времени человечество окончательно победит
смерть.
  Шаблин обозвал Кальминуса кретином. Черные, узко посаженные глаза сегодня
сильней обычного опаляли присутствующих мрачным огнем, сухое лицо отливало
старой медью, голос был надтреснут, и в нем проскальзывала непривычная
раздраженность.
  - Ваш Кальминус, или как там его, ни черта не понял из моих выводов!..
Бессмертия не существует в природе. Вас это огорчает?.. А представьте себе
мир, состоящий целиком из стариков. Мир, не обновляющийся, застывший. Это
же стоп в движении материи! Это общая смерть. И смерть, извольте заметить,
тягучая, медленная, как от проказы...
  В это время в комнату вошла Галя с блюдом свежей клубники. На ней было
просторное белое платье, открывающее тронутые легкой полнотой красивые
руки. Вошла она плавной поступью, с той неуловимой горделивой осанкой
цветущей женщины, у которой давно позади тревожные сомнения,- довольна
своим обжитым миром. Гости невольно повернули головы в ее сторону, и она
улыбнулась всем покровительственно и понимающе: "Что ж, знаю, что
нравлюсь... благодарна вам..."
А Шаблин продолжал:
  - Я старик, но при виде человека, находящегося в определившейся
молодости... Вот при виде ее... ее... ее...
  Глаза Шаблина беспомощно вспыхнули, как у затравленного кролика, он с
подавленным ужасом глядел на Галю, держащую поднос с клубникой. У Гали
медпенно-медленно, как испаряющаяся роса с травы, исчезла улыбка с лица.
Шаблин страдальчески сморщился.
  - Что со мной?
  Все молчали, переглядывались.
  - Странно, очень странно... Представьте, я забыл ее имя... Ее... Ее...
  Шаблин содрогнулся всем телом и отвернулся.
  - Все ясно, - сказал он хрипло.
  И, подняв опавшее, обмякшее лицо, попробовал пошутить:
  - Вот вам и бессмертие... Мне весточка с того света...
  Никто в ответ не обронил ни слова.


  В полночь гости разошлись. Окна закрыли, так как из сада тянуло ночным
холодом и сыростью. Шаблин не спешил уходить.
  - Пусть придет Игорь, - попросил он. Галя сходила за сыном.
  Он пришел сонный, с румяным от нагретой подушки лицом, со спутанной
шевелюрой.
  - Ты меня звал, крестный?
  Шаблин невесело улыбнулся:
  - Не тревожься, ничего со мной не случилось. Просто хочу с тобой посидеть,
С вами, со всеми...
  "Крестным" Игорь величал Шаблина только наедине, впервые при родителях
назвал его не по имени и отчеству. Шаблин оценил это.
  - Налей мне еще вина.
  Он пригубил рюмку и заговорил:
  - Вот и день прошел... День... У человека в жизни каких-нибудь тридцать
тысяч этих дней. Из них тысячи четыре уходит на зеленое детство да столько
же на старость. Мир велик, а жизнь мизерна... Едва уловимая искорка во
Вселенной - я! Блеснул - и нет. А во время этого мимолетнейшего блеска
успевает родиться нечто такое громадное, которое может осознать и саму
Вселенную, и самого себя, и ничтожную краткость собственного
существования, и бессмыслицу в устройстве материи. Да, я, научившийся
мыслить, вдруг должен превратиться в труху - бессмыслица! Какая-то
неувязка в самой природе...
  За окном тихо шумел сад. Шумел порывами, словно деревья вели вялую,
необязательную беседу. Бросят ленивую, влажно шуршащую фразу и замолчат
надолго. Ссохшийся в суровую мумию старик бесцветным голосом говорил о
проклятии, нависшем над каждым человеком. Об этом думал и библейский
Экклезиаст в своих царственных покоях и какой-нибудь изможденный Иван
Непомнящий родства, упавший на землю во время перегона каторжников. Думали
миллиарды прошедших по планете людей. Их давно уже нет, и шумят сады под
окнами, как прежде шумели, не радостно и не горестно, даже не равнодушно.
Просто шумят, потому что существуют.
  А перед стариком сидел юноша, красивый и здоровый, сидел, слушал, глядел с
настороженным, недоверчивым страхом. Он не понимал этих речей, и они были
страшны для него своей непонятностью. И те двадцать с лишним тысяч дней,
которые суждено ему было еще прожить, - для него вечность, более
необъятная, чем застойная, близкая вечность Вселенной.
  - Мучает... Признаюсь... - ронял тихо слова Шаблин. - И лечишь меня от
этой муки ты, Игорь.
  - Как так?
  - Взгляну на твою розовую физиономию, и становится стыдно: не имею права
отрывать свое собственное "я" от тебя, от твоего сына, который еще не
родился, от всех, кто есть и кто будет. Индивидуализм - патология
человеческого мышления. Эх, если б это могли уяснить себе люди, насколько
стало бы им проще жить!.. Ну, я пойду. Пора...
  Александр Николаевич поднялся с места.
  - Подзову машину.
  - Не надо. Я пешком...
  - Сыро на улице.
  - Не беспокойся, мне не суждено умереть в подворотне.
  Угрюмовато-спокойный взгляд через плечо, кивок головы. Дверь закрылась за
стариком.
  На столе осталась рюмка с недопитым вином.


  Утром в спальне нашли его мертвым. На столе лежала тетрадка дневника со
страницами, исписанными твердой рукой.
  Первые листы ничем не отличались от научного исследования: цифры,
химические формулы, выкладки со сносками, доказывающие невозвратимый
распад нервных клеток в мозгу. Далее сухое, пространное доказательство,
почему невозможно омолодить дряхлый мозг и почему человечество не имеет
права искусственно повторять интеллект. Видно, что в последние дни Шаблин
мечтал о бессмертии, исступленно искал его и пришел к выводу: невозможно.
  В дневнике нашли краткое завещание:
  "На выборах на должность директора института свой голос отдаю за

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг