Николай Дмитриевич Телешов
О ТРЕХ ЮНОШАХ
Из цикла "Легенды"
I
Было далеко за полночь, когда я вышел из дома. Все спало кругом, и в
безмолвии ночи гулко и одиноко раздавались шаги мои по кремневой дороге.
Обогнув небо, луна стояла уже над горою и ясным зеленоватым светом
заливала Железноводск, по которому я проходил, и тень моя шла впереди
меня, длинная, бледная и косая.
На площади, на ступеньках церковной паперти меня ждал Халим, сидя с
поджатыми под себя ногами и беспечно покуривая; возле него, понурив
головы, стояли две лошади под казацкими седлами.
- Поедем, - сказал я Халиму, разбирая поводья.
Ночная свежесть бодрила меня.
Мы сели, накрылись бурками и, не разговаривая, тронулись по дороге к
базару.
Залитый лунным светом, как серебром, базар был пуст, и его дощатые
шалаши, где целый день галдят татары и казаки, стояли безлюдны и
молчаливы, и всюду вокруг было тоже безмолвно и пустынно, только топот
наших коней, ударявших по кремню подковами, нарушал окрестную тишину и
откликался эхом в горах. И вместе с волнами свежего ночного воздуха
возвращались к нам эти отклики, мешаясь с новыми звуками топота.
Гок-гок-гок! - сухо и отчетливо звучало в долине, и было похоже, что
скачет много всадников. Под лунным сиянием развертывалась перед нами вся
ширь с лугами и холмами и было видно далеко окрест.
Миновавши базар, Халим повернул влево по лесной тропинке. Сразу стало
темно, душно и узко, и лошади пошли шагом, то шлепая ногами по лужам, то
звонко задевая подковой о камень или спотыкаясь о корни. Кривой и частый
лес, обступивший тропинку, проникнутый лунным светом, становился все глуше
и темнее, и только листья наверху, колеблясь от ветра, то сверкали, то
чернели, то крутились мелкими блестками, и казалось, что в лесу идет
волшебный серебряный дождь. Наконец, стало совсем темно. Защищая глаза от
веток и голову от сучьев, нависавших над нашей тропинкой, мы ехали шагом,
почти пригнувшись к гриве коней, и часто впереди себя я слышал шум и
шелест, а иногда и треск отстраняемого Халимом сучка, и еще ниже и крепче
пригибался я к шее лошади.
Время шло. В лесу было совершенно черно и душно, и я не подозревал, что
в открытых долинах поднялся уже предрассветный ветер. Первый порыв его
встретил меня врасплох, едва мы выехали из леса на поляну, и чуть не
сорвал с головы фуражку.
- Аида! - вскрикнул Халим и, ударив нагайкой коня, галопом поскакал
вперед по широкой зеленой луговине.
У самой подошвы Бештау стояла сторожевая будка лесника; здесь мы
остановились и сошли с коней.
Перед нами высилась крутая трехглавая гора, на вершину которой нам
предстояло подняться.
- Как-то мы доберемся, - сказал я, глядя на кручу.
Сидя на корточках и привалившись к забору сторожки.
Халим закуривал и только тогда ответил, когда уже пустил на ветер
первый клуб дыма.
- Чего ж не добраться - на то человеку и ум дан, чтобы он знал, когда,
что и как делать, - загадочно проговорил он, щурясь на вершину.
Я стал ходить взад и вперед возле лошадей, разминая уставшие ноги, а
Халим все сидел, курил и что-то обдумывал. Наконец, он спросил меня, что
стал бы я делать, если б царь ейазал мне: или я отрублю тебе голову, или
ты достанешь мне Коня необыкновенной масти - ни вороной, ни белой, ни
серой, ни рыжей, ни караковой, ни гнедой, ни чалой, ни буланой, ни пегой,
ни саврасой и ни одной из тех, какие существуют на свете.
- И красить чтобы нельзя! - строго подтвердил Халим.
Я сознался, что при таких условиях мне пришлось бы остаться без головы.
Халим усмехнулся.
- А я бы вот как сделал, - проговорил он с укором, - я послал бы
сказать, что конь у меня готов и чтоб за ним прислали, только не в
понедельник, не во вторник, не в среду, не в четверг, не в пятницу, не в
субботу, не воскресенье, а в любой другой день, когда будет угодно.
И Халим засмеялся мелким хитрым смехом и глядел на меня восторженными
глазами не то победоносно, не то вопросительно.
II
Далее дорога шла уже круто в гору, направляясь ломаной линией то вправо
по косогору, то влево, то опять вправо, но все выше и выше над долиною.
Вскоре мы опять въехали в лес, которым оброс, как щетиной, Бештау.
Начало опять темнеть, и через четверть часа, когда луну закрыло облако, мы
перестали уже видеть что-либо, кроме слабых очертаний лошадиной головы, к
которой я плотно прижимался, спасаясь от веток, бивших меня по бокам и
фуражке.
Лошади тяжело дышали, осторожно и медленно ступая по крутизне; из-под
ног их сыпались мелкие камешки, с шумом катясь куда-то в овраг.
- Халим! - то и дело окликал я своего спутника, затерявшегося во мраке.
Я ничего не видел. Перед глазами стояла тьма, и только по сторонам,
точно разбросанный фосфор, зелеными искрами блестели тысячи светляков.
Луна, на минуту выглянув из-за тучи, осветила вдруг черную пропасть вправо
от нашей тропинки, по которой осторожно пробирались лошади, да влево -
страшную чащу мелкого, мрачного и кривого леса.
Проехали и этот лес и снова очутились на лужайке. Она была маленькая,
на половине горы. Книзу от нас сбегали овраги, а вверх змеилась дорожка,
опять так же - ломаной линией, до самой вершины.
Ветер усиливался с каждой минутой. Резче и яростней нападал он на нас,
точно не хотел пускать выше. Его порывы немного сдерживал еще правый конус
горы; но когда мы поднялись на площадку, совершенно открытую, ветер завыл
и рванул с такой силой, что бурка моя взвилась и накрыла меня с головою.
Насилу я выбрался из-под нее.
Медленным шагом, с ноги на ногу, поднимались лошади в кручу. Начинало
светать. Оставался последний подъем - самый крутой и трудный Мы были одни,
на узенькой тропинке, среди воздуха и ветра, и лес был ниже нас и казался
отсюда кустарником. Халим часто оборачивался ко мне и что-то кричал, но
слов не было слышно. Вокруг все шумело, свистело, визжало и ныло. Это была
дикая, ни с чем не сравнимая музыка! Врезаясь в высокую траву, густую и
пахучую, ветер нырял по ней со свистом и завыванием. Казалось, иногда он
застревал в ней и запутывался, но вдруг вырывался на волю, злился и
радовался, пел и плакал сквозь смех. Шаталась и стонала под ним вся трава,
визжал он и сам, раздувая веером конские хвосты и дыбом поднимая гривы, и
то бросался к небу, то стремглав падал оттуда в овраги, то, окружив
вершину, бешено вертелся вокруг нее кольцом, толкая нас в спину, в грудь и
в бока.
Невольно закрыл я глаза. Глядеть становилось больно и невозможно.
Бросив поводья, я держал лишь фуражку, надвинутую ниже бровей, всю измятую
ветром, и почти не заметил, как очутился на самой вершине.
Мы сошли с коней и, оставив их щипать траву, вошли в яму, вырытую здесь
для спасения от ветра. Яма была невелика, но, когда мы вошли в нее, ветер
носился уже над головами и не мешал. Разостлав бурку, я лег. В горле
пересохло, хотелось пить.
- Давай кумыс, - попросил я Халима, и он пошел отвязывать от седла
мешок с провиантом.
Было уже светло. Наступало утро.
С вершины было видно вокруг на сотни верст. Это была оплошная зеленая
долина, расстилавшаяся до самого горизонта, и мелкие горы на ней - Машук,
Железная, Змеевка - казались отсюда копнами сена, разбросанными по степи.
Вдалеке, на горизонте, виднелась снеговая цепь кавказских гор е Эльбрусом
и Казбеком, похожая на гряду далеких серых облаков. Кое-где в окружности
светились озера, и словно белая нитка, извивалась по зелени какая-то
речка, должно быть Подкумок; а в стороне над самой чертою земли висела
бледная луна, без лучей, угрюмая и усталая"
Халим наломал хворосту и развел костер. Сучья трещали, искры и дым
относило в сторону. Нанизывая на вертел куски баранины, Халим сидел на
корточках возле огня, ко мне спиною, и что-то тихонько пел - невнятное и
заунывное, с жалобными переливами, точно нараспев плакал.
- Про что поешь? - спросил я.
- Про горы. Песня такая.
- Хорошая?
- Кто знает! - сказал Халим. - Может быть, этого никогда и не было. А
может быть, это и правда: кто знает!..
Я подсел поближе к костру.
Под треск сырых сучьев и под шипенье шашлыка, который пенился и розовел
на вертеле, Халим пересказал мне свою песню о давно прошедшем - о
незапамятных временах, когда еще не было снега и льдов на Кавказском
хребте и громады гор стояли с обнаженными каменными вершинами.
III
Люди, жившие у подножия гор, своими злодействами и непокорностью воле
божией прогневили аллаха. И в великом гневе своем он приказал солнцу
истребить этих людей. И солнце остановилось: не стало ни вечера, ни ночи,
ни утра; ветер затих, воды загнили, и пересохли все ручьи и колодцы. А
палящее солнце все стояло на полудне, и земля трескалась под его лучами, и
все изнемогало от жажды и зноя.
"Всех истреблю грозой и огнем! - восклицал во гневе аллах. - Только
троих из вас пощажу: Селима, Шахана и Ал и бека!"
И призвал аллах на гору этих юношей и велел выслушать им свою великую
волю.
Когда Селим, Шахан и Алибек, повинуясь воле аллаха, отправлялись на
гору, голодный народ кричал им:
- Остановитесь и умирайте вместе с нами, как велит дружба, о которой вы
пели нам в своих песнях!
Трое юношей были самые красивые, самые добрые, самые честные - лучшие
из всех людей, и умели петь такие песни, каких теперь никто не знает и
никто не поет.
Плакали юноши, расставаясь с народом, плакали горькими слезами, а люди
проклинали их за измену и бросали камнями в них и пускали стрелы, но аллах
хранил своих избранников. И никто, кроме них, не мог ступить на гору, а
кто ступал, тот падал мертвым. Между землею и небом стояли тучи недвижимой
пыли, и солнце кровавым шаром висело в воздухе, и весь горный хребет
окутался мглою, и мгла эта прятала юношей от стрел и каменьев.
- Селим, Шахан и Алибек! - услышали юноши, когда взошли на голую
каменистую вершину. - Вас троих я хочу спасти. Идите вниз по ту сторону
гор, а сюда я пошлю молнии и громы и истреблю нечестивый народ!
Но они, упав на колени, сказали:
- Обрати гнев твой на нас троих, великий аллах, а людей пощади и
возврати им воду, без которой они страдают.
И юноши стали просить аллаха, чтоб он принял их в жертву себе.
- Тогда поймут люди, что мы погибли за них, не нарушая дружбы и
верности, о которых мы пели им, и не станут нас проклинать, а поймут и
сделаются дружней и добрей и будут сами петь о нас своим детям, и дети их
будут добры и верны и станут лучше, чем мы все трое вместе.
- Зачем погибать лучшим за худших? - воскликнул аллах. - Пусть погибают
дурные!
Но юноши, не поднимаясь с колен, повторяли все то же:
- Обрати гнев твой на нас, а тех пощади. Казни нас самою лютою смертью,
но в долины пошли воду, которая не иссыхала бы вечно.
Нахмурился великий аллах, и чело его стало мрачно, как зияющая горная
пропасть, и дал он знак холодным ветрам и поднял бурю над горами такую
страшную и студеную, какой не бывало вовеки. И солнце, стоявшее недвижимо,
тронулось и быстро пошло к закату, и в долине, обреченной на гибель, после
долгого зноя вдруг повеяло влагой и ночною прохладой.
- Слава великому аллаху! - воскликнули юноши в ожидании страшной казни.
И вдруг почувствовал Селим, что кровь его стынет и сердце леденеет, а
сам он весь растет и поднимается к небу все выше и выше, -и вместо рук у
него уже тянется туман, а вместо ног клубятся облака; холод и лед ощущает
он в сердце и, собирая последние силы, кричит на весь мир:
- Слава великому аллаху!
И расплывается в небесах седою косматою тучей.
И студеные ветры подхватывают тучу, рвут ее в мелкие
белые хлопья и снегом разносят по вершинам всего хребта, где никогда не
бывало раньше ни с гужи, ни снега.
А Шахан и Алибек, слыша последний крик товарища, без страха и
восторженно вторят ему: "Слава великому аллаху!"
И чувствует сейчас же Шахан, как сердце его вдруг заледенело. И видит
он, что вырастает, подобно Селиму, и поднимается к небу. Уже туман
стелется вместо рук, и облака клубятся по пояс, и лед сковывает дыхание.
"Слава великому аллаху!" - кричит он в последний раз и хлопьями снега
рассыпается по вершинам гор. И Алибек, приветствуя гибель товарища, славит
в ответ имя великого аллаха.
Заледенел, заклубился туманом, наконец, и Алибек, и вскрикнул он с
высоты небес, рассыпаясь снегом:
- Слава великому аллаху!
И все замолкло.
Только снежная вьюга бушевала в горах, заметая их и покрывая вершины
вечными льдами. Крутилась и выла метель всю ночь; всю ночь ревел ураган,
какого никто не слыхал доселе, и в ужасе думали люди, что наступил конец
мира.
А когда наутро ясное солнце, уже не грозное и палящее, а радостное,
взошло на небо и пригрело наметенные снега, с гор побежали с веселым шумом
реки и ручьи - и жизнь вернулась в долины на вечные времена.
И теперь, кто всходит на высокие горы, где среди снега и льдов воют
вьюги, тот слышит их долгую однозвучную песню:
"Помнишь ли ты, человек, Селима, Шахана и Алибека?
А если помнишь, то почему же ты забываешь добро и правду и не любишь
людей, как любили их трое юношей?"
И лежат снега на вершинах уже тысячи лет, посылая людям воду, чтобы им
не умереть от жажды, и люди счастливы, но вспоминают трех юношей только
те, которым высоко на горах поет о них вьюга вечную однозвучную песнь.
Халим замолчал...
Молчал и я. Только потрескивал костер да ветер шумел над головою,
иногда выхватывая искру и унося ее вместе с дымом и гася на лету.
Между тем восток разгорался...
Выше и шире вырастали над горизонтом полосы света, ярче и ярче они
желтели и розовели, и шествие их было величественно и дивно.
Заря пылала... И вот уже под заревом ее рдело полнеба, и прямые
золотистые лучи короной стояли в воздухе.
- Солнце! Солнце! - невольно крикнул я, выбегая из ямы на голую вершину
- навстречу маленькой ярко-красной полоске, показавшейся над горизонтом,
как кусок раскаленного железа.
Не прошло минуты - и солнце выплыло большим красным шаром, разгораясь
все ярче и заливая золотом небо и землю.
И вся снеговая цепь гор, видневшаяся как далекая туча, и ледяной
Эльбрус, казавшийся серым, теперь стояли розовые и сияющие на фоне ясного
небосклона.
Лошади наши щипали траву, Халим, не оборачиваясь, дожаривал шашлык, и,
стоя один на высоте, я смотрел на дивные картины, развернувшиеся кругом
меня, полные жизни, красоты и вечности.
Чистая, тихая радость наполняла мне душу, и в шуме ветра мне чудилась
заунывная песнь, долетавшая до меня с далеких ледников Эльбруса - песнь о
трех юношах, песнь о том, как погибают лучшие люди за народное счастье.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг