было в честь погибшего названо Икарийским: сын помнил уговор.
И был Дедал словно бессмертный, и был он моложе, чем раньше, и сметливее, и
смелее, но никогда больше не отрывался он от земли.
- Ну как? - спросил Сашка. - Припоминаешь?
Нет, совершенно не помнил Толик, чтоб попадалось ему такое, более того:
абсолютно был Толик уверен, что читал эти листки впервые. Или Сашка имел в виду
вкус кофе? "Припоминаешь", - очень по-вкусовому звучит...
- Кофе? - сказал Толик. - Да, очень вкусно, обязательно потом расскажешь,
как ты его варишь.
А сам тем временем соображал, что бы такое ответить. Клавдий, подумал Толик,
ну точно Клавдий: изобличаемый убийца доказывает свое алиби ссылкой на
постоянство видов. К тому же не такой получился Дедал, чтоб бескорыстно гибнуть
ради идеи прогресса: слишком угодлив. Хотя какой, к черту, прогресс, если
рискованные эксперименты так и не привели к улучшению конструкции летательного
аппарата? Или самоубийство на почве застарелых угрызений совести?
Верноподданный, которому стало противно, а то, может, в самом деле убийца...
- Ты что, - с интересом посмотрел на него Сашка, - в самом деле не помнишь?
Нет, ничего такого не мог Толик вспомнить, да и какой смысл вспоминать, если
видел он эту машинопись впервые в жизни? Сдал Сашка, до чего же сдал... И
вообще, решил Толик, хватит, неудачное у нас с ним получается общение, к тому же
домой давно пора, нечего с Людочкой зазря ссориться.
- Молодец, - Сашка усмехнулся. - Нет, в самом деле, это забавно. Сам ведь
это и сочинил, давно, правда.
Толик не успел даже не то что возразить - изумиться, а Сашка уже провожал
его.
- Давай так: до субботы, полагаю, ничего с тобой не случится. А в субботу,
если что, позвони мне. Если, конечно, дел никаких не будет.
- Не, - пробормотал Толик, - я с понедельника в отпуске...
Все-таки что Сашка имел в виду?
* * *
Толик в очередной раз схватился за сумку и снова чертыхнулся: тяжеленная. До
остановки было квартала два, хорошо хоть кварталы здесь короткие, стандартные
серенькие пятиэтажки, даже мозаичная крапинка их не оживляет. Балконы глупые
какие-то... Сейчас ручка оторвется, спокойно подумал он. Точно, хрустеть уже
начала. Уф... Он-таки успел аккуратно поставить сумку на землю. Ладно,
милостивые государи, вынужденный перекур. Господи, но как же я донесу эту дуру?!
Он постоял, засунув руки в карманы. Интересно, что сейчас делает Людочка?
Ревет, наверное... Толику даже стало ее жалко. Потом он понял, что жалко,
собственно, не Людочку, а Софью Андреевну, которая все же, что ни говори,
женщина справедливая и вообще хороший человек, даром что теща. Представилось,
как Людочка, дергая покрасневшим носиком, звонит матери, и та мчится через весь
город, и как она стоит, уперев руки в бедра, полная, величественная, с красивой
седеющей головой, и выговаривает дочке, а потом садится и ревет вместе с нею.
Нет, что ни говори, жалко Софью Андреевну.
И, главное, себя жалко. Толика-то кто пожалеет?! Впрочем, Сашка вот уже
пожалел. Разговор у них получился какой-то не такой - то есть как раз такой,
какой и мог в данной ситуации приключиться разговор, - но доподлинно было
сказано, что Толик бедный. И еще было сказано, чтоб немедленно явился, предстал,
так сказать, пред светлые очи, а очи его у метро встретят и разместят. Легко
сказать, вернулся к действительности Толик, а тут еще это безручечное
безобразие? И зачем вообще уходить было? Олух этот Толик, решил он. Но, однако
же, надо двигаться. И как китайские кули исхитрялись?
- Привет, - сказал Толик. - Вот я и пришел.
- Понятно, - сказал Сашка.
Ну конечно, подумал Толик, отдыхиваясь, чего тут не понять. Но до чего же
несчастные люди - китайские кули! Впрочем, вдвоем они управились с сумкой без
особых трудностей.
Сашка явно успел приготовиться к его приходу: половина стола была свободна и
казалась какой-то нежилой, хотя там как раз не было ни машинописных невнятных
листочков, ни полусобранных схем, а чинно-благородно стояла полупустая бутылка
"Плиски" (та же, наверное, что и в прошлый раз).
- Пошли на кухню.
Они пошли. И пришли. И Толик увидел.
- Возьми рюмки, налей и возвращайся, - приказал Сашка.
Толику мигом расхотелось пить, как только он увидел, что творилось на кухне.
Может, просто поужинать бы не помешало, но там на сковородке доходили до
окончательной готовности огромные, толстые ломти истекающего соком мяса... И
картошка, и еще какая-то зелень, и запах, и, господи помилуй, а Людочка меня
такой дрянью кормит...
Видимо, на его физиономии так явно отразилось вожделение, что Сашка был
просто вынужден, молвив: "Погодь", - отвернуться к плите и продолжать кулинарную
возню.
- Всё, - сказал он наконец.
И, повернув один за другим оба газовых крана, улыбнулся с видом оператора,
завершившего работу на мощной, сложной и даже, может быть, опасной установке.
- Ясно, - сказал он, - ты ожидал, что я тебя угощу акридами на родниковой
воде. Стипендия была...
Да, сегодня у Сашки было все, чего только могла пожелать его душа, и Сашке
явно было приятно, что жена выгнала Толика именно в такой вот удачный день. Нет,
решил Толик, это уже слишком, это уже гастрономический разврат.
Они предавались разврату, Сашка расспрашивал о семейной жизни, а Толик
разъяснял, что на развод никто не подавал, просто не могли пока успеть, да
Людочка едва ли и хочет, что выписывать его пока не собираются, кажется, уже и
права не имеют, что от работы ему жилье не светит и не может пока светить... Как
ни странно, эта замечательная беседа никоим образом не лишила Толика аппетита.
- А теперь хлопнем, - предложил Сашка.
Они хлопнули знатно, не прошло и получаса, как бутылка оказалась уже пустой
на три четверти.
- Между прочим, этот твой опус меня вдохновил на некоторую пародию. Хочешь
полюбопытствовать? - спросил Сашка.
Толик был настроен благодушно. В конце концов, опус так опус... Можно и
полюбопытствовать, тем более делать больше было нечего.
Они стояли на холме, ожидая чего-то, хотя ждать - они знали - было
бессмысленно. И опасно было ждать, потому что солнце ярко освещало землю и море
- гавань, полную кораблей, город, полный воителей, великий город, горделивый,
грозный и развращенный. И сверкали под лучами величественного,
царственно-прекрасного, благодетельного солнца их крылья - огромные уродливые
матово-беловатые массы, угрюмо нависавшие над землей и над морем. Мерно
раскачивались они под ударами несильного ветра, и мастеру казалось, что дыхание
этих чудовищ незримой смертью по капле выливается на траву, и даже тень от них,
казалось ему, была более густая и сизая. Эти неуклюжие гиганты были совершенно
неуместны здесь и сейчас, они были просто невозможны днем, под ярким солнцем, на
берегу винноцветного моря.
- Смешно, правда? - сказал его спутник. - Это крылья.
- Да, - ответил мастер, - крылья.
Ему не было смешно, потому что это слишком мало напоминало крылья,
прекрасные белоснежные крылья, обладание которыми только и может дать смертному
право вознестись в обитель богов, ибо прекрасное божественно и вечно.
- И обалдеет же царь, если увидит!
- Лучше бы не видел, - ответил мастер.
Этот миг не принес ему радости - прекрасный, великий миг, когда они готовы
были уже совершить то, чего не совершал никто из людей. Только приятно было
сознавать, что спустя несколько минут никакой царь, даже самый великий на свете,
- никто на свете не сможет уже им помешать. Свобода, безусловно, есть высшее
благо, к коему надлежит стремиться, используя любые средства. Средства казались
ему грубыми, непристойными, кощунственными. Как клятвопреступление.
- Это кощунство, - тихо сказал он.
- Это жизнь, - ответил его спутник. - А кощунства на свете вообще не бывает.
Ну, как великих царей.
- Ошибаешься, юноша.
Он стоял совсем рядом, великий царь, сверкающий драгоценными облачениями, и
мастер вновь ощутил страх - рабский страх, недостойный свободного человека.
- Ох, и любят же цари дешевые эффекты! - услышал он. - Великие цари в
особенности.
Царь был один, один и без оружия, и мастеру показалось, что именно поэтому
он выглядел еще более царственным. Великий царь, властитель, повелитель островов
и городов, гроза морей...
- Так чем же это ты занят, мастер? Таким кощунственным?
Мастер молчал, потому что бежать было уже поздно, а оправдываться он не мог:
он оставался пока еще свободным человеком, не оправдывающимся даже перед царями.
- Да вот улететь от тебя собираемся, великий царь. Знаешь, вот как птички
летают...
Царь посмотрел на говорившего, улыбнулся (несмышленый ребенок, какой с него
спрос). Посмотрел на мастера, и мастер почувствовал, что от свободного человека
почти ничего уже не осталось, что надо сейчас же рубить канаты, если он хочет
сохранить хоть крохотный кусочек свободы, которая, безусловно, есть высшее
благо... И не было сил рубить канаты.
- Так что же, мастер, эта штука в самом деле летает?
Двое ответили почти одновременно.
- А ты что, не видишь, что ли?
- Она должна подняться над землей, великий царь...
- Помолчи, мальчик, - приказал царь; в голосе его не было злобы.
Злобы не было в его голосе, но мастер сразу же признал за ним право
приказывать, повелевать, затыкать глотки и отрезать языки.
- Я долго размышлял, великий царь, - смиренно сказал он, - и мне кажется,
что этот... аппарат поднимется на высоту, быть может, сотен локтей.
- Забавная игрушка, мастер. Но неужели ты надеешься бежать с острова?
Согласен, придумал ты неплохо...
- Это я придумал!
- Помолчи, пожалуйста, - сказал мастер.
Да, парень был прав: только он один и мог выдумать такое. Мастер знал это,
но ему не было стыдно, ибо настоящий мастер должен делать прекрасные вещи,
вызывающие восхищение. А это - это не было прекрасно.
- Тебе не уйти с острова живым, мастер.
- Эх, и воображала же ты, великий царь!
- Помолчи, мальчик. Ты нанес мне оскорбление, и я прощаю тебя лишь потому,
что ты глуп и молод. Ты же знаешь мой флот, мастер...
Он кивнул: он отлично знал, что такое флот, подвластный великому царю,
парусный флот, стремящийся по волнам со скоростью ветра.
- Это его работа, царь! И ты боишься...
- Замолчи!
- Не кричи на мальчика, мастер, - сказал великий царь. - Мальчик молод и
глуп, а дерзить он, должно быть, научился от тебя.
Взгляд царя был страшен, и мастер понял, что расплата за дерзость будет не
менее страшной. Спутник его стоял, поигрывая веревкой.
- Ты знаешь свои дела, мастер, и я тоже их знаю. Поэтому ты и боишься меня.
- Да, великий царь, - сказал он, - я знаю свои дела. Я нашел, как куском
простого полотна поймать ветер, и твой флот с тех пор не знает поражений.
Он боится меня, я боюсь его, и весь мир боится длинных узких кораблей с
белыми крыльями на мачтах. Крылья... С этого-то все и началось.
- Дальше!
- Я построил тебе дворец, великолепием своим далеко превзошедший все, что
когда-либо существовало.
- Дальше!
- Я построил Лабиринт, из которого никто еще не вышел живым.
- Верно, - улыбнулся царь, - ты сам едва там не остался. Дальше!
- Он принес тебе инструменты, которые стоят дороже любого царства!
- Помолчи, мальчик, - сказал царь с той же улыбкой. - Помолчи и послушай.
Что ты сделал, мастер, перед постройкой Лабиринта?
Царь по-прежнему улыбался, но улыбка была какая-то перекореженная. Он
ужасен, как разъяренный лев, подумал почему-то мастер.
- Молчи! Он не смеет тебя допрашивать: ты ему в отцы годишься!
- В отцы он годится тебе, мальчик... Так ты ведь у нас не ваятель, мастер,
ты у нас математик, зодчий, а еще этот... Ну, как оно называется? А, да, техник,
технолог... Хитрец-искусник, не так ли?
Мастер молчал: он понял, давно уже понял, о чем будет речь, но он не видел
за собой вины. Царица может приказывать тому, кто готов покорно служить царю.
- И все-таки однажды ты изваял! Ведь верно, мастер?
- Он никогда не был скульптором!
- Был, мальчик.
Царь теперь еще больше напоминал разъяренного льва, и мастеру показалось
даже, что он видит длинный хвост, со свистом рассекающий воздух и царственно
обвивающийся вокруг царственных чресел - или это свистела веревка?
- Он был скульптором, и он изваял, - длинная, хорошо рассчитанная пауза. -
Корову он изваял, мальчик, деревянную корову. Впрочем, ваятель из него никакой,
и обмануть он сумел только быка...
- Это правда?
Он кивнул: как говорят, на то была воля богов, а ведь нельзя не подчиниться
воле богов! Или воле царицы, или воле царя.
- Да, - сказал он, - это правда.
Хвост в последний раз рассек воздух - или кусок веревки? Сколько было
витков, подумал почему-то мастер. Ему казалось важным знать это.
- Значит, это правда. Старый отче, старый искусник, не дай мне сбиться с
пути, вразуми меня... Руби канаты!!!
Тень ушла куда-то вбок, и мастер понял, что уродливый пузырь, надутый
невесть чем, поднялся на высоту, быть может, сотен локтей. Оттуда его уже не
могло быть слышно, и он ответил великому царю - ответил чужими словами. Это были
не его слова, но он все-таки сказал их, потому что в руке его был нож, которым
можно рубить канаты.
- А самая главная правда, о великий царь, в том, что деревянная корова -
единственное, что я сделал для тебя. Во всем мире суда ходят под парусами, во
всем мире знают, что такое топор и бурав, но корова принадлежит тебе и только
тебе. И последний подарок - от него, - мастер показал вверх. - Это называется
"пила", и это тоже не принадлежит тебе.
И в то мгновение, когда царь зажмурился, ослепленный чужими словами и
блеском металлического полотна, мастер перерезал веревки.
- Летю-ю-у!
Великий царь не принял дара: он метался внизу, орал что-то неслышное и
воздевал руки к небесам.
- Хорошо! - услышал мастер. - Теперь лишь бы ветер не переменился. И,
главное, не забирайся слишком высоко, ваятель!
Мастера порадовали эти слова, хотя он и не понял их: что плохого может с ним
случиться на высоте? Но, значит, парень не хочет с ним расставаться, с
ваятелем...
Они были уже далеко от берега, и ветер был попутный, когда длинная стрела с
ярким оперением пробила летевшую низко над водой белесоватую грушу. Объятая
пламенем, упала она на сверкающую воду, нестерпимо яркую под прямыми лучами
величественного, высоко стоящего солнца.
- Ну как?
- Пародия-то? - Толик не знал, что сказать, поэтому решил тянуть время. -
Знаешь, по-моему, это не слишком пародийно.
- Тебе хотелось бы, чтоб я обыгрывал каждое твое слово? Много чести. Да,
между прочим, почему у тебя луна, к тому же иссиня-алая?
- Потому что безумная, наверное, - виновато улыбнулся Толик.
Он совершенно не помнил, откуда взял такой редкостный цвет (если Сашка не
мистифицирует и он вообще что-то подобное сочинял).
- Да? - сказал Сашка. - Ты посмотри!
Он прилип к оконному стеклу. Толик выглянул - над городом стояла иссиня-алая
луна, и была она безумна, и такая луна не могла не предвещать страшных и
загадочных чудес.
- А у тебя почему солнце? - спросил Толик, наглядевшись. - Из противоречия?
- Отчасти. А еще потому, что Юпитер метнул молнию не самолично, а доверил
это хорошо обученному офицеру береговой охраны. Может, зря я это все приплел, ну
да ладно...
Ага, титан поклялся водами Стикса, а нарушить клятву ему помешало
титаническое самоуважение. А вот то странно, что и у Сашки он получился в
убийстве не замешан.
- Потому что был бы тогда не Дедал, а не знаю кто... Фон Браун.
- Ну и что? - не понял Толик. - И это достойно осмысления. В искусстве нет
запретных тем.
И тут же стало ему как-то малость неудобно: во-первых, Толик, хоть и был
воспитанным человеком, все же не привык говорить лозунгами, во-вторых же,
пожалуй, ни он, ни Сашка не имели касательства к искусству. Но Сашка, против
ожидания, не засмеялся и не возмутился, а всего лишь брезгливо поморщился.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг