Вовка-то и наяву плохо переносит пишущую машинку, а уж будить его при посредстве
реферата... Впрочем, вся возня, вплоть до перевязывания готовой либры розовой
ленточкой (если вдруг придет в голову такая странная фантазия), должна занять ну
никак не более двух-трех часов.
Вероятно, Толик все же как-то нашумел, потому что Вовка начал проявлять
признаки активной жизнедеятельности. Была она не вполне осмысленной, однако
яркостью и выразительностью своей вполне могла потрясти воображение стороннего
наблюдателя.
Он произнес нечто, из чего, пожалуй, не смог бы извлечь полезной для себя
информации самый дошлый и дотошный лингвист. Он пошевелился, выпростал руку
из-под одеяла, повторил ту же последовательность звуков, имевшую, подумал Толик,
вполне интеллигибельное отношение к языку (Толик совсем недавно познакомился с
этим словом и слово, показавшееся ему звучным, хотел применить обязательно).
Потом рука принялась шарить по кровати, перебралась на стол и чуть не уронила
стакан, где все равно не было ничего, кроме вонючего осадка. Вовка задергался,
заскрипел кроватью, приоткрыл глаз, закрыл его, открыл другой, сонно, но
продолжительно выматерился и снова возлег неподвижно.
- Однако, - сказал Толик.
Пролежав еще несколько минут, Вовка вновь зашевелился, смахнул наконец
стакан на пол и сказал несколько слов, каких Толик и не слыхивал никогда. Открыл
глаза, стал ими неуверенно двигать. Nervus oculumotoris, подумал Толик,
околомоторный нерв. И тут Вовка додвигался до него.
- Привет, - сказал Толик.
Было ему скучно, хотя, казалось бы, вполне был бы по сюжету уместен живой
интерес, каковой испытывают порою добропорядочные индивидуумы, встречаясь с
обитателями "дна".
- Сколько времени?
Вовка был жалок.
- Без пяти семь, - строго ответил Толик.
- Ой, ..., о, ..., ... ... ...! Совсем ..., ...! - сказал Вовка.
- Ну-ну, - молвил Толик.
Вовка был жалок до такой степени, что это уже переставало быть скучным;
Толик с ужасом осознал, что сейчас неминуемо будет ввергнут в бездну лицемерной
филантропии - судьба, в общем, незавидная, неизбежная и неотвратимая, если ты
действительно добропорядочный индивидуум.
- Может, чаю хочешь?
- Не, - Вовка даже отмахнулся, - мне пива надо.
Единственное, что может спасти смертельно раненного кота. Толик взял чайник
и сделал несколько глотков прямо из носика. Заварка была холодная, но на вкус
вполне ничего.
- Ты давно встал?
- Я не спал, - обиделся Толик.
Вовкак разговаривал как-то странно: словно бы не имел в виду получить ответ,
а просто хотел как-нибудь убить время.
- У тебя деньги есть?
Ну вот, подумал Толик, падение продолжается. Похмеляться поедет. Пивом. В
такую-то рань.
- Да где ты сейчас пиво найдешь?
Ибо если пьянство греховно, надлежит терпеть все последствия греха, грех не
усугубляя отнюдь.
- В стекляшке, может... Так есть? Потом верну...
В том, что Вовка вернет, Толик не сомневался, но все равно... Уж слишком,
пожалуй, сильно было ощущение, что Вовка склоняет его, Толика, потворствовать
пороку. Что-то такое, очевидно, отобразилось и на лице, потому что Вовка глядел
на него с презрительной мольбой.
- Ну пошли вместе...
- Ладно, - сказал Толик, - черт с тобой.
Потом они долго ждали автобуса, и все это время Вовка стоял, привалясь к
ограде, недовольно перебирая ногами и изредка матерясь утробно-загробным
голосом. Пожалуй, быстрее было бы добраться пешком, уж приятнее-то наверняка...
если, конечно, Вовку за собой не тащить. Впрочем, вблизи питейного Вовка
оживился и обрел некоторую даже прыть.
Вышел он, однако, злой и обиженный: пива не было. От дверей разбредались
отраженные и дифрагированные жаждатели. И длилась кочевка от гастронома к
гастроному, пока Вовка не счел, что лучше уж прямиком двинуться на Киевский
вокзал.
Там пиво было, было там и чем позавтракать, так что Толик даже и доволен
остался. До такой степени доволен, что спокойно перенес и автобус до общежития,
и излияния благодарного Вовки, - и то, что в их комнате сидел Лучков с чем-то
похмелочным и с выражением искренней безоговорочной скорби на лице. Толик просто
взял машинку и пошел в холл.
В холле и днем было не слишком оживленно: сидел дежурный, а в углу две
девицы готовились к зачету. Зачет, похоже, был по атеизму, а подготовка состояла
в том, что одна девица уныло читала учебник вслух, а вторая скучающе внимала.
Толик отбил заглавие - большими буквами вразрядку. На следующем листе дал
понять, что здесь будет введение. Следовательно, вводные фразы потребны, общие
такие, скажем...
В период с конца XIX века по 1930-35 гг. механическая часть микроскопа была
существенно усовершенствована и после создания моделей "L" и "Люмипан" (Цейс) и
особенно "Z" (Райхерт) приняла в основном современный вид. В то же время...
Дежурные слова и целые фразы, составленные исключительно из дежурных слов,
вылетали из-под пальцев легко, словно мозг и дан был Толику именно для того,
чтобы умело составлять дежурные фразы. Если б они хоть были верны! Но Толик
отлично знал, что едва ли кто-нибудь вообще читает эти рефераты, непонятно, кому
и зачем они нужны. Нехай остаются общие фразы.
Ладно, продолжим, раз уж начали. И следующий абзац вышел такой же: вроде бы
даже и верно все, а если призадуматься... Но Толик уже вошел во вкус, ему стало
даже забавно сочинять такие вот мелкодежурные полуправды, и он аккуратнейшим
образом закруглил период.
И пошло! Пошло-поехало-поползло, эх да и расползлось на шесть страниц через
два интервала, не считая библиографии. Как-то легко и весело все выходило, и
слова-то как на подбор шли удобные, округлые, скатные, все поблескивало, словно
отштампованное - тут паз, там выступ, а сбоку еще отверстие под резьбу. Очень,
знаете ли, оптико-механично получилось, только вот мыслей особых не было в этом
великолепии, ну да бог с ними, с мыслями, не требуют их от нас, так и нечего
стараться.
- Квакеры, - сказала девица.
Квакеры, крякеры, крекеры, клинкеры, канторы и кванторы. Квантифайеры? Что
бы это слово могло значить? Некий до крайности научно-фантастический агрегат,
который что-то там такое делает с количеством. Только вот с количеством чего?
- Пацифизм, - донеслось из атеистического храма.
- А что это такое? - был глас неквакерствующей неофитки.
Последовало долгое корявое объяснение, и Толик получил возможность
насладиться осознанием того, до какой степени менее коряво употребляет родной
язык он сам. Но зачем все-таки человечеству квантифайеры? Вот так вот не будешь
знать, а он как расквантифируется, да как разрегулируется, да саамовозгорится...
Что тогда делать? И, между прочим, откуда я взял, что квантифайеры вообще могут
самовозгораться? Быть может, это всего лишь Слово, которое ничего не значит,
которое даже не должно ничего значить, а единственно лишь обязано повергать всех
в сумбурно-священный трепет, потому что - было сказано! Вначале было Слово,
слово, пережившее последнего из тех, кто мог бы решиться отрицать его высокое
значение. Надпись на площади, глубоко врезанная в толстые железобетонные плиты,
Слово, сказанное во гневе и без малейшего намерения вторгаться в священную
область имен, значений и понятий. Что есть понятие? Толик заправил в машинку
чистый лист.
Нерушимая Империя - один из двух тоталитарных режимов, существовавших на
Сфинксе до последнего общепланетарного конфликта, в эпоху вооруженной борьбы
межзвездных сил Федерации и Большой Рабократии. Вероятно, именно многовековые
галактические войны, требовавшие предельного напряжения сил даже от этих
огромных союзов экспансионистски настроенных миров, и привели их к временному
отказу от политики "мирного вторжения", что позволило ряду планет в течение
столетий развиваться в условиях полной или почти полной автономии. Тот факт, что
на Сфинксе развитие совершалось в направлении усиления авторитарности режимов
при стабильном, достаточно низком даже для периферийных планет уровне
технологии, как указывают многие авторы, с большой достоверностью можно вывести
из особенностей истории заселения планеты. Не исключено, что на каком-то этапе
технологический консервационизм стал официальной доктриной, имевшей целью
предотвратить контакты с иными мирами системы Сфинкса, придерживавшимися,
насколько можно судить, антиавторитаристской ориентации. В результате в течение
длительного времени на планете сосуществовали два крайне агрессивных государства
с огромной плотностью населения, колоссальными армиями и резко экспансионистской
идеологией - явление крайне редкое, если вообще не уникальное. Как известно,
работами Адамса исчерпывающе показано, что такие группировки не могут быть
устойчивы.
Гм, подумал Толик, ни хрена себе! Чему тут, спрашивается, удивляться, если
младенцу ясно: все закономерности развития социогруппировок в смысле Сугимото
носят сугубо статистический характер. Но каков Толик, подлец! Сугимото какого-то
приплел... А Большая Рабократия - явный и несомненный плагиат у Гаррисона.
Ладно, плагиат плагиатом, продолжим, надо ведь довести дело до надписи, чтоб
длинная была, загадочная и с этаким росчерком в конце...
Асессор Пит Коллинз был искренне и безоговорочно счастлив, как может быть
счастлив лишь человек, занявший место в избранной прослойке имперских подданных,
которая не подвергается гласному надзору, а всего лишь подлежит негласному
досмотру. Это было приятно само по себе, но к тому же он теперь по должности
обязан был заниматься вещами, ему самому интересными. С нечеткими понятиями
вроде имперского духа или как он там называется, эти вещи не имели ничего
общего, что должно было бы смутить его, - но не смущало. Ему нравилось сидеть в
прокуренных комнатах среди таких же избранных, что-то читать, что-то
сопоставлять, что-то рассчитывать. И вести разговоры - специальные, понятные
далеко не всем, с явным, почти уже неприличным душком элитарности, - но ведь за
элитарность как таковую никому ничего не положено: важно не оскорбить родную и
вечную Нерушимую Империю и лично Императора. Они не оскорбляли, им было не до
того. Они работали, и порой казалось, что чуть ли не из ничего - из разговоров с
душком, из слов и дыма, из снов и бреда на старинном, почти всеми забытом языке
- рождалось...
Не подвергается, но подлежит - это неплохо. А лично Императора, по всей
видимости, и нет вовсе, а выступает перед телекамерой какой-то там актеришка.
Засекреченный, бедолага: уж он-то подвергается...
В Нерушимой Империи, в отличие от большинства известных нам слаборазвитых
авторитарных режимов, существовала достаточно устойчивая, хотя и не
пользовавшаяся каким-либо влиянием технократическая прослойка. Лишенная доступа
к власти и находившаяся, по существу, на полулегальном положении, она смогла,
тем не менее, не только сохраниться даже после общепланетарной войны, но и
веками развивать крайне своеобразную субкультуру, рафинированно интеллектуальную
и лишенную, насколько нам известно, малейшего намека на протест, во всяком
случае, на протест социальный. Впрочем, памятники этой субкультуры дошли до нас
в разрозненном и неполном виде, а в большинстве были уничтожены либо властями
Сфинкса во время и сразу после общепланетного конфликта, либо же после захвата
планеты - Звездным флотом и администрацией Большой Империи.
...Рождалось, сверкало из-под небытия то, чему быть не дозволено, то, что не
может по еретичности подлежать ни надзору, ни досмотру, а только лишь
немедленному уничтожению, то, что невозможно, недоступно, непристойно и
противоречит, - бесстыдное, хмельное, древнее, безрассудное, сверкало простым и
честным металлом то, чего не могло не быть когда-то, в те странные времена,
когда не было надзора и досмотра, когда нечему было противоречить.
Что-то не идет, подумал Толик, совсем что-то не то получается, ну да поди
попробуй передать ощущения какого-никакого, а все же потомственно
верноподданного, которому невесть зачем дано было высочайшее разрешение
подорвать основы. В самом деле, зачем? И, главное, даже по предписанию и с
разрешения основы не так-то легко подорвать. А что нам скажет Сугимото?
Как известно, технократические субкультуры способны к продуктивному развитию
лишь в строго определенных условиях, заведомо исключающих политический
авторитаризм. Отсюда отвлеченно-теоретический характер сфинксианской технократии
с ее стремлением к синтезу гуманитарного и технического знания (нередко
приводившим к мистицизму), с повышенным интересом к проблемам языка и
употреблением своего рода "культового языка" - искусственно воссозданного
классического английского. Именно лингвистические изощрения разного рода в
большой мере делают сохранившиеся памятники оппозиционной сфинксианской
субкультуры неприемлемыми для широкого читателя. Впрочем, есть некоторые
основания полагать, что в период, непосредственно предшествовавший
общепланетному конфликту...
Ай да Сугимото! Во-первых, это не по существу. Во-вторых же, если
примитивизация государственного языка дошла до степеней поистине ужасающих,
остается брать в руки автомат - или смиренно переходить на эсперанто. Хотя
Сугимото, может, как раз такого мнения, - но кто же тогда все это насочинял?!
Неужто Толик?
Он знал, что это ересь, все вокруг это знали, даже, казалось ему, то, что
пребывало, безымянное, не получившее пока имени и не подвластное именовательной
инициативе Империи, - затерянное в районе с непонятным и тоже чуждым названием
Хамское Бестравье, оно тоже должно было понимать, что оно еретично и обречено на
уничтожение. Это была ересь, он отныне, он знал, в мире уже не могло не быть
ереси, потому что она была красива.
Надо думать, эта штуковина была на вид очень даже ничего... С точки зрения
примитивного разумного существа, понятное дело, с моей или Пита Коллинза. Но вот
тут вот, небось, и начался в высоких сферах тихий переполох, потому как смекнули
те, кто там у них поумнее, что превосходство в воздухе превосходством в воздухе,
а ребята ведь и зарваться могут, просто по молодости и глупости зарваться. Вдруг
да схватится кто за базуку вместо словаря. Ну, в результате было много трупов, а
бедный Коллинз почему-то уцелел (то есть не почему-то, а по сюжету), добрался до
бестравских хамов и нажал на большую красную клавишу. Все равно ведь не
получится про это про все написать, так лучше уж пропустим, послушаем лучше, что
умные люди скажут. А, сэнсэй, ваше мнение? Ну же, вам слово!
Противоречия между авторитарными режимами Сфинкса, вероятно, усугублялись
столкновениями между конформировавшей верхушкой иерархии и технократическими
элементами, судя по всему, оформившимися в организованную оппозицию и
перешедшими в Нерушимой Империи к практическим действиям. Об этом, в частности,
свидетельствуют материалы так называемого "хамского дела". Насколько можно
судить по этим неполным и заведомо необъективным данным, речь шла о
злоупотреблении доверием правительства в попытке создания космического флота.
Осуществление этих планов могло обеспечить Нерушимой Империи превосходство в
воздухе и некоторый шанс если не выиграть войну, то по крайней мере не проиграть
ее. Непосредственным исполнителям, однако, инкриминировались в первую очередь
попытки контакта с иными планетами системы Сфинкса. Представляется в высшей
степени загадочным, откуда обвиняемые могли узнать, что ближайшие планеты
обитаемы, - если только обвинения не были полностью сфабрикованы. Впрочем,
судопроизводство Нерушимой Империи было в своем роде совершенно: процесс всегда
был тайным и всегда завершался вынесением смертного приговора. Есть поэтому
основания доверять формулировкам обвинительных заключений и предполагать, что
руководство, очевидно, допускало реальность этих планов.
Так, сэнсэй, за неимением других материалов приходится довольствоваться
имперскими протоколами. У них не было нужды даже в судебном фарсе, вот
молодцы-то! "Чего возиться, раз жизнь накажет?" И полетели ракеты - одна в
Химки, другая в Медведки, к братьям по разуму, стало быть... Симпатичные,
кажется, по умолчанию выходят братья. Ладно, воистину умолчим, потому как если
уж межзвездные силы Большой Рабократии устраивают "мирное вторжение", это, надо
полагать, не слишком весело. Даже если Малая Рабократия, да какая, к черту,
Рабократия! Сугимото говорит - Большая Империя. Развелось же их... Базуку мне!
Ему не было никакого дела до дел, которые делались там, внизу, он даже не
слушал радио. Ему было просто плохо, и едва ли он в то время вообще полагал себя
способным на что бы то ни было. Это был полный и безоговорочный упадок,
состояние, которое можно характеризовать лишь негативно: он не ел, не пил, не
спал, не бодрствовал, он даже не думал, а так - предавался сммутному
существованию, в котором размывались все границы между сном, явью и бредом.
Ну что это такое?! Совсем не идет, "не было дела до дел, которые делались"",
нет, все понятно, он был, надо думать, не в том состоянии, чтобы слишком уж
придирчиво подбирать слова. Но я-то?! А все-таки, как можно и можно ли вообще
описать такое состояние? Есть мнение, что нельзя, сэнсэй, конечно, меня
опровергнет, ну да бог с ним, с сэнсэем, он у нас умный...
Но ведь парень остался один, совсем один, потому что внизу его не ждет
ничего приятнее трибунала - и притом лишь трибунал мог бы его перед смертью
просветить касательно множественности обитаемых миров. Потому что если бы он уже
знал или даже просто взял бы да и полетел к братьям по разуму, так, очертя
голову и без особых надежд - о, тогда была бы совсем другая история. А на самом
деле? На самом деле он, как водится, проспался, прочухался и включил радио.
Прослушал сообщение о начале военных действий, которое мне тоже воспроизвести не
удастся... Кишка у меня тонка такое воспроизводить, для этого, небось, надо не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг