вижу ее - такой. А ведь это не стыд и не раскаяние, потому что эти
побуждения вовсе не присущи ей по самой ее природе, это нечто другое.
Когда я читал мифы Древней Греции, частенько ловил себя на мысли, что
не завидую их великолепным богам; всех хороших и вообще сколько-нибудь
нормальных людей умиляют, радуют, забавляют детишки, вплоть до самых
крохотных грудничков, но когда эти детские черты, продлеваясь дольше
положенного срока, получают иное название, у тех же самых людей не
остается никаких прежних чувств, кроме, в лучшем случае, жалости. Боги
Эллады, не оставшись на уровне слабоумного детства, очень сильно
напоминают вспыльчивых, жестоких, достаточно-легкомысленных и
капризных подростков, не могущих и не желающих противостоять самым
мимолетным своим желаниям, и положения тут не меняет ни могущество, ни
огромные знания, ни опыт, потому что все это, вместе взятое, не делает
их зрелыми. Они как будто замерли в своем развитии, и эти черты
подростковости, отрочества у по-звериному красивых, бородатых,
многоплодных, Семенем Обильных чудовищ вызывают нечто вроде легкой
брезгливости, напоминающей отношение нормального человека к местному
дурачку. Не вполне, согласен, но, однако же, есть что-то общее.
Очевидно, даже и за Всеблагость нужно платить, только тут парадокс
состоит в том, что платящий - не понимает этого. С нами этого не
произошло, но тот, кто не оплачивает один счет, платит потом по
другому. Оглядываясь назад, я не могу поверить, что с того дня, когда
я начал писать дневник, прошло, если мерять днями нашей жизни, меньше
ОДНОГО ГОДА!!! Я - осторожненько, с оглядочкой, не враз, а она - сразу
и безоглядно, когда скрытые изменения накопились, переливаясь через
Край, но мы оба стали взрослыми, и как бы не раньше времени, и на
такой манер, о котором никто раньше и не слыхивал, если и было что-то,
не оставившее о себе внятных свидетельств потомкам. Мы утратили
легкомыслие (легко-мыслие, легкость мысли, легкость отношения и
легкость ожиданий, утрата всего этого - серьезная утрата!), и никогда
больше не сможем быть по-прежнему счастливыми. По-другому, - надеюсь,
- будем, а вот по-прежнему - нет. У нас впереди - бесконечная жизнь,
пусть бесконечность эта и другого сорта, нежели та, о которой тысячи
лет мечтали наивные люди, даже не представлявшие, О ЧЕМ мечтают, и
впереди, не сомневаюсь в этом, ждут нас другие кризисы, о которых мы
сейчас не можем иметь представления, но первый нами достигнут. Я
услыхал слабый звук, и, опомнившись от лихорадочных своих раздумий,
поднял глаза на нее. У нее стучали зубы, ее буквально трясло в эти
минуты, когда все уже, казалось, осталось далеко позади. Не глядя, я
протянул руку, поднял тяжелый резной графин с Зеленым Огнем и
выплеснул немалую его долю в два высоких бокала из хрусталя с
радужными прожилками. Она выпила адское зелье и задохнулась, но
снадобье все-таки помогло, потому что сумело выжать у нее слезы.
Выплакавшись, она пригорюнилась, я почти никогда не видал ее такой, но
это все-таки не было прежней, пугающей закостенелостью. Печаль
пройдет, и все вернется на круги своя, пусть это будут и несколько
другие круги. Я протянул ей руку и скоро почувствовал в своей руке ее
чуть дрожащую ладонь.
Бесконечная жизнь потребует бесконечных деяний, идущих прямо от
сердца и обладающих всей силой Непосредственной Страсти. Всего того,
что так мало присуще мне, и составляет истинную ее сущность. Моя
Темная Госпожа. Только недоумки и злобные фанатики, подобные тем,
которые даже в христианстве нашли-таки место собственному изуверству,
могли принять за зло твою беспощадность, которая столь же истинна в
этом мире, как и твоя любовь. Моя Кали.
(Мы не знаем и, очевидно, никогда не узнаем, что произошло с
автором "Дневника" после вышеописанных событий, хотя, безусловно,
можем с известной долей вероятности предполагать это, но после
вышеприведенных текстов характер записей претерпел кардинальные
изменения: это всего около пятнадцати страниц все более отрывочных
записей, все более насыщенных графилонами с чрезвычайно-высокой
безусловностью. Среди них в том числе присутствуют образцы,
модифицирующие реальность более элементарную, нежели человеческая
психика, и таким образом уже не могущие считаться символами: такого
рода сущности, будучи приведены, например, в специальных руководствах,
даются исключительно в виде инструкций по воспроизведению, но ни в
коем случае не в образцах. Без графилонов же эта часть документа, и
без того малопонятная вне конкретного авторского опыта, должна
считаться совершенно бессвязной, и по этой причине не приводится в
данном издании. Следует отметить, что данный документ так или иначе
приходится считать первым в длинной череде свидетельств, проливающих
свет на истинные причины событий, послуживших причиной возникновения,
в разных случаях, мифологических, религиозных, гностических и
философских систем. Тут автор "Дневника" оказывается совершенно прав в
своих предположениях, что впоследствии и было подтверждено в ходе
специальных исследований, направленных на изучение роли "поперечных"
взаимодействий в течении исторического процесса. Описание же известных
событий, непосредственно связанных с так называемым "Исходом", не
относятся к числу задач, которые ставила перед собой Редакция в ходе
подготовки данной публикации).
Интерлюдия
- Спрашивай, я же вижу, из одних твоих слишком долгих поклонов
вижу, что ты хочешь спросить что-то, но не осмеливаешься. Так дай себе
волю, потому что неудовлетворенные желания ведут к болезням печени.
- Если бы я только мог осмелиться...
- Говори поскорее, потому что непонятное тебе очевидно будет
непонятно другим.
- Зачем будущему повелителю нужно мастерство живописца?
- А вот это уж и впрямь не твоего ума дело... Нет-нет, это
никакой не секрет, просто ты не сумеешь понять. Мудрость рождается не
только из книг, но и от умения видеть. Художники из настоящих - умеют.
И пусть не все видящие - мудры, но нет мудреца, который не умел бы
видеть.
- Но все мы видим, господин мой!
- Я же говорил тебе, что ты не поймешь...
- Хорошо! Но тогда почему именно его, почему именно Безумного
Художника? Почему не кого-нибудь из почтенных братьев, искусных в
живописи?
- Потому что так будет лучше для нашего дела. Там, где ты видишь
одно, он видит десять смыслов и восемь картин. Не только гору, но и
духа горы, и характер этого духа. Безумный Художник знает канон, но
без малейших сомнений оставляет его, если это хоть как-то мешает ему
рисовать. Так что позови-ка его сюда...
Природа жестоко посмеялась над творцом прекрасного, наградив его
этакой внешностью. Он был горбат, и оттого даже и на сидящего
настоятеля смотрел несколько снизу. Лицо его, более узкое, чем у
большинства местных уроженцев, было желтым и морщинистым, но при этом
отчего-то было видно, что он совсем не стар, не более трех кругов лет.
От согбенности тела его длинные руки с плоскими пальцами свободно
доставали до земли.
- Знаешь ли ты, зачем тебя позвали сюда?
- Знаю, - ответил художник, нелепо боднув головой, что
обозначало у него поклон, - и ничего не понял. Я никогда не учил малых
детей и вовсе не хочу себе такого несчастья. Дело мое - видеть, и
делать видимым для других.
Настоятель свел кустистые брови, чего местный люд в гневе
обыкновенно не делал.
- Низко для тебя? Учить будущего Владыку - низко? Знай же, что
мы все почитаем за честь сделать для него хоть что-нибудь.
- Вот я и не достоин такой чести.
- Хорошо же! Так не будет тебе места ни в округе обители Баданг,
ни в округе других обителей.
- Ты грозишь мне, калеке? Так я не боюсь. Вольно мне уйти туда,
куда не дотянется рука ваших обителей. Я бываю сыт немногим, и
единственное, что мне нужно в жизни, - это работа, во время которой я
могу забыть все остальное. Это я найду где угодно и как угодно далеко.
Пока он говорил это, Одонг со свойственной всем незаурядным
людям гибкостью решил сменить ход разговора, и не настаивать, если уж
нужный человек так неразумно заупрямился.
- Ты дерзок, - проговорил он как бы в раздумии, - и, что бы ты
там не воображал себе, я мог бы крепко наказать тебя... Но я сам
виноват, я сам согрешил недомыслием, начав угрожать, потому что наше
делание требует только доброй воли. И понимания, насколько оно важно.
А потому бессмысленно угрожать, заставлять и вынуждать. Иди и не жди
беды или каких-нибудь притеснений. Просто я ошибся, обратившись к тебе.
Художник снова поклонился на свой нелепый манер, и молча вышел,
- весь переломанный, искривленный, похожий на поломанное ветром, но
все-таки выжившее дерево с непомерно-длинными кривыми сучьями. Одонг
проводил его мимолетным взглядом своих прозрачных, ничего не
выражающих глаз. Он отменно умел отступать: в его исполнении этот
маневр никогда не был бегством, а всегда - только лишь маневром,
предпринятым с целью быстрейшей победы. Он знал эту братию, и присущее
ей детское упрямство. Все, что здесь требовалось, - это представить
дело таким образом, чтобы художник воображал, будто сам хочет того,
что нужно для дела. О чем говорил настоятель со стариком, бывшим его
доверенным лицом, мы не знаем. Известно только, что на следующее утро,
лишь только рассвело, в условленное место, куда специально прибыл
настоятель, привели человека, с головы до ног закутанного в темную
ткань одежд.
- Сбрось покрывало!
Несколько минут после этого он, ни слова не обронив, внимательно
вглядывался в стоявшую перед ним женщину. Она тоже не была местной
уроженкой, эта бездетная вдова, занесенная в здешние места кармой,
истинным Ветром Невероятного. Приятное, спокойное, немного грустное
лицо. Чуть раскосые, крупные глаза, совсем черные и с каким-то усталым
блеском. Яркие обветренные губы. За складками широкой одежды легко
угадывалось гибкое, крепкое тело. Напоследок скользнув взглядом по ее
жестким, красным от нелегкой работы рукам, Одонг вздохнул, нахмурил
брови и начал тоном торжественным и, самую малость, строгим:
- Женщина...
Дальнейшим своим разговором он остался полностью доволен.
Разумный человек, и вообще то, что нужно. А что не молоденькая, около
двух с половиной кругов, так оно и к лучшему: порода крепкая, выглядит
она чуть ли ни вдвое моложе своих сверстниц из числа местных уроженок,
а дури - заметно поменьше, чем у молодых. Единственное, что заботило
его теперь, так это то, чтобы калека не убрел куда-нибудь после их
вчерашнего разговора. Но обошлось, и через пару недель Безумный
Художник оказался надежно привязанным к этим местам, а спустя еще
короткое время легко согласился на вежливые уговоры доверенного лица
Одонга. Зато теперь, взявшись за дело, он отнесся к нему с
обыкновенной своей истовостью и полным старанием. И весьма необычными
бывали порой эти уроки. В полной еще темноте художник прокрался в
комнату, где на тонкой подстилке, брошенной прямо на глиняный пол,
спал будущий Владыка.
- Эй!
Мальчишка, предупрежденный с вечера, поднялся тут же, будто бы и
не спал еще мгновение тому назад.
- Пошли со мной...
Художник знал дорогу, а, кроме того, дополнительной парой глаз
во тьме безлунной ночи ему служил посох, на который он при ходьбе
опирал свое искривленное тело. В небе над головой алмазной россыпью
сверкали холодные, яркие, крупные звезды высокогорья, вовсе незнакомые
с трепетом долин, но и они почти совсем не рассеивали темноты. Такой
вот ночи, - безлунной и ясной, - он дожидался давно. В полном молчании
и не зажигая факелов они прошагали немало, пока, наконец, художник не
приказал остановиться. Мальчик почувствовал прямо перед собой и под
ногами, в нескольких шагах от себя безмерное пространство, залитую
прозрачной тьмой пустоту.
- Смотри прямо перед собой, - сказал художник, - и можешь сесть.
Мальчик привычно опустился на собственные пятки. Впереди не было
бы видно вообще ничего, не будь в открывшемся там многозвездьи вырезан
угрюмый, черный треугольник.
- Сперва заметь себе, сколь таинственны свойства тьмы, -
странным, изменившимся голосом проговорил его провожатый, - не будь у
нас над головой этих огоньков, мы были бы сейчас подобны слепым, а
именно способность видеть делает нас поистине живыми, без нее мир
есть, но его как бы и нету... Смотри! Нет его и сейчас, хотя никто не
выкалывал нам глаз. Он замолчал снова, и теперь молчал довольно долго,
до тех пор, пока, осветив гигантскую гору далеко впереди, не зажег на
ее вершине ярко-алого пламени первый в этот день солнечный луч, и
скоро вершина эта пылала, словно факел, водруженный в море мрака,
затопившего дольний мир. Этот огонь, все более пламенеющий в страшной
высоте, странным образом пока еще не разгонял окружающую тьму, и пик
пылал огненной пирамидой и казался подвешенным в небе. Только потом
начали, одна за другой, вспыхивать вершины пониже, а оттого мир
нарождающийся был миром алых, розовых, оранжевых и огненно-золотистых
оттенков бесшумного огня.
- Смотри и помни, навеки запоминай, маленький человек: так с
каждым новым днем, с каждым новым восходом солнца мир рождается
заново. А поэтому - разве мы рисуем? Разве рисую я? Рисует восход,
рисует весь день до самого заката, но не мы. Посмотри, как солнце
рождает их тьмы первый тон, простой, чистый, и яркий, без всяких
оттенков, и только потом из него каждодневным чудом возникают,
разделяясь, новые цвета... Разве же можно поверить поначалу, что из
этого пламени, плоть от плоти его, родится цвет синий или же зеленый?
Невозможно, - сказал бы любой непредубежденный, но ты еще увидишь, как
благородно-просто утро решает и эту немыслимую задачу, и через миг,
поняв это, воскликнешь: иначе и быть не могло! И будешь прав. Я знаю,
слышал, что меня называли безумцем, а я - просто учился у восхода и
раннего утра, которые каждый раз рождают из ничего весь этот мир.
Как он и обещал, ученик его успел заметить, как из недавних
непроглядных теней рождалось лиловое и голубое. И нескоро еще они
выбрались домой, где мальчик, не спавший большую часть этой ночи,
все-таки не сразу сумел заснуть. Равнодушный, как будто бы ничего
вокруг себя не видящий Одноглазый, - знал, что в сумраке лишенной окон
комнаты ребенок еще долго шевелил губами, беззвучно шепча что-то, и
странно водил в воздухе пальцами перед бессонными глазами. Поэтому,
при следующей своей встрече с Безумным Художником он сразу же, едва
успев поздороваться, спросил:
- Учитель, ты говорил мне, что солнце, утро, и весь день целиком
рисуют... Но скажи еще, можно ли сказать так, что рисует также и тень?
Тьма?
Услыхав такие речи от маленького своего ученика, горбатый
художник вдруг застыл, пристально вглядываясь в его лицо:
- Наплывающая Тьма, хотел сказать ты? Это - истина. Кто поведал
тебе ее?
- Никто.
- Хорошо.
В этот день он не стал вести никакого урока, и, как-то странно
махнув рукой, ушел, и прошло несколько дней, прежде чем, собравшись
около полудня, они отправились вместе с учеником к месту своего нового
урока.
Маленькие, крепкие лошадки, родившиеся в этих горах, ступали
среди камней и выбоин мерно и уверенно. Путники почти не разговаривали
между со бой и поспели к месту назначения вовремя, когда свет дня едва
заметно ослабел и начал обретать рыжеватые тона. Это место, - группа
изъеденных, ветхих скал могла считаться редкостью в здешних горах с их
победительной остротой и могучей выразительностью линий.
- Услыхав твои слова, я тут же вспомнил это место. Конечно, я
его видел. Конечно, обращал на него внимание. Но почему не выразил в
слове, и почему не передал никому? Смотри!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг