вызывая этим новую вспышку волнения на море, а потом вытаскивал ее
снова. Наблюдая таким образом за битвой гигантов, он поневоле увлекся
и оттого не обратил внимания, как появился, усилился, а потом стал
оглушительным трескучий рев импульсных двигателей, разработанных
выкормышами Люгэ. Машина подобралась к ним с тыла и опустилась на
озерную поверхность, опершись на нее длинными поплавками. К этому
времени они как раз одолели тварь и теперь выволакивали ее,
переставшую сопротивляться, едва шевелящуюся, на бревна. Безымянный
азартно орал что-то, и мускулы валами вздулись на его коренастом теле.
Не шум, а именно что слабый, но вовсе непривычного типа толчок
заставил их обернуться. Машина, малость дотянув по воде, ткнулась в
плот поплавками, и на плот выскочили двое в одинаковых куртках и
широких штанах из грубой черной домотканины, а на головах у
незнакомцев красовались глубоко, на уши нахлабученные картузы. У
поясов вновьприбывших болтались короткие, широкие сабли, а сами они,
не обратив ни малейшего внимания на хозяина, прямиком направились к
нему. При этом лица их, широкие, с массивными скулами, обтянутыми
терракотовой кожей, были прямо-таки до ужаса серьезны и суровы. Он
хорошо знал подобный тип людей: важное задание, - или то, что они
таковым считали, - резко возвышало их в собственных глазах и делало их
оч-чень величественными с немалой долей пафоса. Тяжелые головы
пришельцев казались посаженными прямо на плечи, да и вообще были они
коротковаты и доставали Юхану только до подбородка. Он усмехнулся:
понятное дело, - послал на его поиски Молот-Люгэ не худших своих
людей, однако же сами по себе, лично они не знали его, друга и
ближайшего сподвижника Воплощенного...
2.
Так вот, хоть это и приснилось ему, он категорически утверждает,
что ничего подобного никогда не видел, не слышал, не читал и ни
малейшего не имел представления. Нельзя, нельзя так с живыми людьми.
При его жизни либо уж не видеть ничего подобного даже и во сне, либо
уж вовсе бы не просыпаться, причем последний вариант, разумеется,
гораздо, несравненно лучше. Уже давным-давно, как бы не целый год уже,
мысли о "не проснуться" стали постоянными, привычными, и даже при
некоторой своей навязчивости какими-то уютными, на манер комнатных
тапочек. Проснешься утром, настроение как обычно, сдохнуть бы в самую
пору, а тут как вспомнишь, что очень даже скоро все это, так или
иначе, кончится, - оно и легче становится. Хоть и считал он себя до
необычайности малодушным и нерешительным, относительно этого решения
он был совершенно уверен в его твердости. Следовало только все как
следует подготовить и дождаться подходящего случая. Подходящий - это
любой случай, когда никто не мешает. Когда, по возможности, никого
нет. Потому что всего больше он тяготился навязанным ему жизнью
постоянным людским присутствием. Находиться в обществе громогласного,
грубого, самоуверенного существа любого пола и возраста было для него
нестерпимой мукой. Подобные особи, как правило со страшной
уверенностью несли жизнерадостную, непогрешимую, бодрую чушь, а он
жалко поддакивал, даже в тех случаях, когда собеседником его являлся
узколобый, злобный дебил, по этой причине особенно собой довольный. Им
от него требовалось одобрение, хотя и вовсе непонятно, - зачем именно,
потому что они явно своего собеседника не слушали и не слышали. Если
он только чувствовал в тоне, манере, всем облике собеседничка хотя бы
малейшую примесь агрессивности, то сразу же впадал в тоскливую панику,
в мучительный ужас привязанного к пыточному столу, в застенке, когда
основное действие еще не началось. И родителей своих он относил к
такому вот, - навязанному ему, - обществу. Иногда казалось, что они
нарочно мучают и дразнят его, специально заставляют делать то, что для
него невыносимо, тягостно, совершенно противно его натуре. Каждая
фраза и почти каждое слово отца коробили невыносимой смесью
самоуверенности и идиотизма, и всегда было - по этим его словам,
потому что так - тоже сойдет. И, были почему-то совершенно уверены в
собственной непогрешимости и образцовом характере собственной жизни.
Он просто-таки отдыхал, более того - наслаждался, когда их не было
дома, когда они по какой-то причине одновременно покидали их тесную
двухкомнатную квартиру, в которой некуда было спрятаться и остаться,
наконец, наедине с самим собой. Нет, не для того, чтобы
сосредоточиться или собраться с мыслями, не для того, чтобы
беспочвенно помечтать даже, а - так просто. Чтобы безопасно побыть
одному, а не с кем-либо. Кажется, подходящий случай, наконец,
подвернулся: родители ушли на свадьбу, и все было готово, и решимость
его тоже созрела, наконец, полностью. Он специально зажег только одну
лампочку из трех, чтобы свет был тусклым в этот сумрачный вечер, чтобы
добрать необходимую для действия долю тоски, но и торопиться особенно
тоже было некуда. Для затравки, для зачина он почитал (раньше это
могло считаться единственной его отрадой, но потом способность
прятаться в книги тоже засохла, умерла), а потом, в мрачноватом
электричестве пустой комнаты постепенно поднял глаза от страницы,
неподвижно, безотрывно уставившись в пустую беленую стенку напротив, и
так застыл. С приоткрытым ртом, с неморгающими, остеклянелыми глазами,
он не осознавал даже того, что находилось прямо перед ним. Сумеречный,
на тоске замешанный гипноз остановил, усыпил, умертвил время
оцепенением, в котором вовсе не было мыслей, и это состояние вовсе не
было сном, а - чем-то более тонким, чутким и легко прерываемым, но
все-таки потом он не смог бы поручится даже, что дышал в это время.
Очнувшись, он прочитывал еще пару страниц, широко, сладко зевал,
сглатывая жидкую слюну, и снова впадал в оцепенение. В промежутках
между периодами такого вот смутного безмыслия он лениво думал, что
лучшее в его жизни - такие вот редчайшие минуты не-жизни, не-бытия,
свободы от постоянной муки существования. Существования его, личности,
раздавленной непостижимым ужасом перед жизнью и судьбой. Ожидания
судьбы, кромешного мрака будущего, завесы непроницаемой и тончайшей, -
всего этого не было в одиночестве и безмыслии пустой комнаты. Если
смотреть не прямо перед собой, а слегка развести глаза, попросту
расслабив их, - вот так, - то уже через несколько минут в смуте прямо
перед лицом исподволь возникало и густело облако сумеречной дрожи,
какого-то неуловимо-быстрого трепета... И ни в чем никогда не было
радости, и это тоже не радостью было, а просто отдельно - другим
агрегатным состоянием души, в котором было по крайней мере в тысячу
меньше муки, вечного его, неизбывного ужаса, который просто не имел
пространства для своего существования, когда бывало вот так. Оставался
только детский страх тени за диваном, зеркала в сумраке, стука
собственного сердца в прижатом к подушке ухе, что был похож на
ритмичные, подступающие шаги неуклонно приближающегося враждебного
существа... На столе стыл, отслаивая тонкие, прозрачно-тающие ломтики
пара, красноватый, до самого дна чашки просвечивающий, что стоял прямо
под лампой, так ни разу и не тронутый. Вот так бы вот и умереть:
никого не видеть, ничего не слышать и не чувствовать... Нет, - тоньше.
Не умереть, а оцепенеть навовсе, свернуться в комочек, в зародыш, и -
заснуть. Не смерти бы, а вечной дремоты, чуткой, но и бестревожной.
Нечто шевельнулось в его душе, он включил было телевизор, но терпения
выносить наглый, ртутный блеск экрана хватило не более, чем на
пятнадцать минут. Выключив устройство, он посидел несколько минут с
закрытыми глазами, решив было и вовсе погасить покамест свет, но
раздумал: темнота - это хорошо, но она нечто совсем другое, нежели
такие вот электрические сумерки. Похожее чувство вызывает только
оранжевое пламя заката поздним летом, накануне осени, но и оно не
сколько отлично. В коридоре, где и вовсе царил полумрак, он подошел к
большому, очень мрачному сейчас, зеркалу и, опершись о раму, начал
упорно вглядываться в темное стекло. И кто может знать, что вызывало у
него такие чувства, но только казалось ему, что пространство в
зазеркалье не в пример глубже, глуше, таинственней, чем отражаемая
этим стеклом комната. Сколько он помнил себя, - зеркала в полутемных
комнатах притягивали и засасывали его, словно омут, заставляя замирать
перед собой на целые часы. И сейчас, - он казался себе центром пустого
сумеречного шара вроде серебристого мыльного пузыря, а от шара во все
стороны исходят крытые мягким совиным пером черные крылья, и это - его
внимание, настороженная, напряженная, тянущаяся во все стороны корона
чувств, напоминающая солнечную корону. И где-то на пределе
досягаемости эти сумрачные нити ощущали на своем конце какое-то биение
и вздрагивали, но хозяин их не мог понять источник этого трепета. Не
ви-идно, не слышно вблизи. Не видно, не слы-ышно и да-альше... Вокруг
тишина и покой. Во дворе - пустота, потому что идущие сейчас через
вечер по своей безличности для него подобны куклам, бездушным манекенам
с вытаращенными глазами. В зеркале, за собственным его темным
отражением, в глухой тени мерещился чей-то неподвижный силуэт, и,
подождав некоторое время, он оглянулся, хотя и был свято уверен, что
позади - никого, и даже почувствовал смутное разочарование, когда
позади и впрямь никого не оказалось. Никто-о ему не нужен, и терпим
единственно только он - этот призрак Вечерней Тоски, тень в темном
плаще, та, что способна своим мимолетным посещением довести до
самоубийства какого-нибудь жизнерадостного сангвиника. А вот ему она -
убежище и спасение, он сжился с ней, как ветераны сживаются со
смертью, узники - с темницей, а пожираемые заживо - со жрущим их
чудищем. В темном стекле от усталости глаз замаячила быстрая рябь, все
то же суетливое, извилистое мельтешение линейного узора, серым - да по
серому фону. Вот тут - все принадлежит ему, он увидит все, что
захочет, и для этого нужно только вглядеться. И когда глаза устанут
малость посильнее, то непременно увидишь в темном стекле что-нибудь
этакое... Ну-ка, кто там, в зеркале, спрятался в тень? Не очень,
однако же, человеческая у него голова, уж не рогатая ли, на самом-то
деле? А по мере того, как он вглядывался, начинало казаться, что и в
самом деле... По шее - вниз, на спину пробежали щекотные мурашки, и он
снова оглянулся. Разумеется, - никого. Да и там, в зеркале, не рога, -
какие там рога! - скорее, рогатая шапка навроде короны каких-то
северных королей. А ведь что интересно, - взглянешь мельком, - так нет
ничего, а вглядываться, - так не только несуществующую серую тень
узришь, но и какие-нибудь дурацкие, никому не нужные от той тени
подробности... Нет, - будет с него. Сейчас он вернется, сядет на
диван, а сам завернется в одеяльце поплотнее, чтобы и у шеи щелей не
было. Осторожно, крадучись неизвестно от кого, шагнул к комнате и,
поворачиваясь, краем глаза успел заметить, что тень в зеркале сделала
шаг вперед, а не назад, как надо бы по всем правилам. И снова по коже
его словно мороз прошел, но теперь он не повернулся, потому что боялся
убедиться, что позади и действительно кто-то есть. Померещилось
конечно же, потому что пустоте свойственно вызывать этот специфический
страх незащищенной спины. Но покоя не было уже и в тепле одеяла на
диване, лицо горело, а голова была налита тоскливой тяжестью. То, что
отсюда не было видно зеркала с его двусмысленной услужливостью,
оказалось только хуже, теперь мнилось, что там, за дверью успели
воспользоваться его отсутствием, и сквозь исчезающе-тонкую преграду
горят из глубины мрачного стекла багровые глаза серой тени и уже
ломится кто-то сквозь несуществующую почти преграду к ним сюда - с
другой стороны, и поверхность раздела прогибается, идет буграми от
страшного напора, и вот-вот послышится вслед за беззвучным треском
Прорыва алчное сопение гостя. Да неужели же только из-за сомнительного
удовольствия видеть свою физиономию люди допустили в этот мир такую
жуть, как вечерние зеркала? Тут он перевел дыхание, и задумался
мимолетно, - а сколько времени он до этого вдоха не дышал? Дверь со
страшной бесшумностью приоткрылась, и он окаменел в своем теплом
гнезде, увидав в щели, во мраке коридора смутное колебание серого
морока. "Кто здесь!?" - дико крикнул он, испугавшись звонкого выстрела
собственного голоса, - "Кто там ходит?!!" Словно в ответ на его крик,
дверь раскрылась пошире, и в комнату с той же бесшумностью медленно
вплыла тонкая серая фигура. А может быть, - тонкой она казалась от
острого капюшона, скрывавшего лицо входящего. Тень придвинулась прямо
к столу и бесцеремонно уселась за него - прямо напротив, уставившись в
глаза его непроницаемыми прорезями капюшона. Некоторое время они
молчали, хозяин - потому что был парализован ужасом, а гость - потому
что, похоже, разговоры вообще не входили в его намерения.
-Сгинь! Пропади!! Чего тебе здесь надо?!! А-а-а-а...
С этим криком он резко крутанул головой, и вдруг изо всех сил
сжал в кулак руку, как бы со стороны услыхал жалобное свое скуление, и
проснулся все так же, как и был, - на диване, с накинутым одеялом. В
комнате никого не было, кошмар оказался скверным сумеречным сном на
тяжелую голову. Не-ет, хватит! Решение его твердо, но уморить себя
страхом собственного производства, при всей этой оригинальности идеи,
было бы все-таки слишком... Кстати, - оно и пора уже. Переживаний...
Никаких не осталось, так что - вперед... Он поднялся и, ссутулившись,
двинулся к столу. Давно немытые, жирные волосы его были, за
укоренившимся полным пренебрежением к себе, запущенностью, были
всклокочены. Под голубой майкой с лямочками на безвольно ссутуленной
костлявой спине выпирали лопатки, линялые "тянучки" пузырились на
коленях. Глянув на это зрелище и припомнив вычитанное где-то замечание
об "омегах" в звериных стаях и о том, что у этих "омег" отличается
тусклостью и свалянностью, он еще раз укрепился в своей решимости.
Пора было отдать последний долг и, наконец, покончить со всем этим. Он
множество раз со сладостью представлял себе, как это произойдет, и
всегда что-то, - только не пресловутая любовь к жизни, - останавливало
его на самом краю. А продумано у него все давно, в деталях, так что
будет вполне надежно, и никто не сможет помешать ему. Смерть его
спроектирована так же, как профессионал-конструктор проектирует
машину, впрочем за то время, которое он вынашивал свой проект, можно
стать профессионалом... Достав из ящика стола чистую тетрадочку в
клетку, он косо, жирно, крупно начертал на ее обложке угловатыми,
будто из железных прутьев сваренными буквами: "ВАМ"- и раскрыл тетрадь:
"Шестнадцать лет - это только кажется, что мало. Мне - так
вполне хватило, чтобы ясно осознать свою полную никчемность,
обреченность и полное отсутствие перспектив в этой жизни, причем ни в
какую другую я тоже совершенно не верю. Человеку, даже для того, чтобы
просто жить, совершенно необходимы только воздух, хлеб с водой и
перспектива, потому что без одежды кое-кто и кое-где обходятся
совершенно спокойно. Но без перечисленного жить нельзя совершенно, что
ни вынь. За хлеб и за воздух спасибо, а вот за все остальное я вас
поблагодарить не могу. Судя по тому, каким я у вас получился, вы
никогда друг друга особенно не любили, а то, что вы друг терпеть не
можете сейчас, видно и так, без всякой оптики. Мне попросту непонятно,
зачем вы, серые, злые, некрасивые, тупые люди вообще поженились? Ведь
не могли же, в самом деле, не понимать, что обрекаете себя на
совершенно беспросветную, скучную муку до конца жизни? Ладно, это ваше
дело, и не сказать, чтобы мне было вас сколько-нибудь жалко, но то,
что вы родили меня, - это уже гадство. Вы не имели никакого права
производить на свет свое подобие и непосредственное продолжение, да
еще с дефектом. Потому что тонкая шкура, которая так сильно отличает
меня от вас, - страшный порок для нашей жизни. Вы оба просто обожаете
скандалы, любая ссора вам просто в кайф, ругань - вместо развлечения,
а меня, - вроде бы плоть от плоти вашей поганой, - истошный крик,
выкаченные глаза и оскаленные, слюнявые пасти с самого раннего детства
повергают в панический ужас. Подобному вам тупому, некрасивому и не
слишком здоровому человеку и без того-то незачем жить, а уж если он
еще и тонкокож, то жить ему еще и нестерпимо. Я вовсе не ценю свою
жизнь, и у вас еще будет случай убедиться в этом самым наглядным
образом. Несколько больше я при этом странным образом боюсь смерти, но
и не настолько, чтобы это помешало мне, в конце концов, закончить всю
эту тягомотину. Так почему же, ответьте мне, - а я совсем замучил себя
этим вопросом, - я так дико, до готовности на любые унижения, до
вполне реальной возможности уписаться, боюсь драк, грубых угроз с
выкатыванием глаз и сжиманием кулаков, учителей, милиционеров,
хулиганов, продавцов и вообще любых конфликтов? С чего мне, казалось
бы, бояться драк? Ну, в крайнем случае, убьют (да и не убьют сроду,
даже не покалечат сильно), чего же мне бояться, если я не дорожу
жизнью? Ведь в любом же случае лучше, чем самому, хоть разок дать в
морду кому-нибудь из моих мерзавцев-сверстников, этой удачной породе,
получившейся от скрещивания хорька с павианом, - так нет же! Помимо
слабого, холодного человека, не любящего жизнь, во мне живет еще и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг