него. Лесс за Лесса. Ведь он - это оба они. Лесс и Лесс. Два Лесса. Один
Лесс. Два. Один...
Перед Лессом - Лесс. Он намеревается в открытом океане прыгнуть с борта.
Судно огромно; его двигают мощные машины. Тело Лесса вытесняет всего
восемьдесят кило воды; его тренированные мышцы обещают выдать мощность
одной человечьей силы. Одна человечья против ста тысяч лошадиных. Он
знает, многотонные лопасти винтов закрутят его, искромсают. Разум
подсказывает выход: сойти на безопасную палубу, выпить стакан вина. Оно
приведет мозг в блаженное состояние покоя. Вознесенное спиртными парами
его "я" поднимется выше всего сущего. Что ж, он может и это. Но не хочет.
Не хочет оставаться на борту гиганта. Он хочет плыть сам: бороться с
волнами, сам выбирать направление. Все сам! Его тошнит на этой до
отвращения надежной палубе...
Несмотря на лежащий на голове Лесса пузырь со льдом, сестра то и дело
стирает с его лица обильный пот.
Дайен - молодая сестра. Ей хочется, чтобы Лесс застонал, или пошевелился,
или хотя бы разжал крепко стиснутые зубы: он выдохнул бы и немного
страдания. Но Лесс неподвижен. По лицу скатываются крупные капли пота.
Лесс видит двух белых Лессов. Один с расплывшимися чертами смотрит на
другого, такого же белого - плоского, расплывающегося в белом тумане.
"Люди узнают правду, ради которой я умираю? А что они сделают с этой
правдой? Разве дело в том, что я сказал, или в том, чего я не скажу? Меня
все равно уничтожат. А через сто лет после меня по земле будут ходить
уроды".
"Не то, не то! - перебил Лесса Лесс. - Что бы ни случилось, я должен
докричать на весь мир правду!"
Лесс посмотрел на Лесса и подумал: "Ему нужна моя помощь. В таких
обстоятельствах тяжелее всего одиночество". И сказал:
"Может, не нужно быть одному? Позвать людей, сказать им, как..."
"Страшно?"
"Да".
"Осталось так мало времени, чтобы доделать начатое. Красные шарики в моей
крови умирают. Ах, как быстро они умирают!"
Лесс поднял взгляд и посмотрел на Лесса. Его лицо было еще белее, чем
прежде. "Неужели? - подумал он и посмотрел себе в глаза. - Этот человек не
хочет жить. Сколько бы ни осталось - год, неделя, минута, ему все равно.
Это говорят его глаза".
"Послушай, - сказал он, - нужно довести до конца".
"Да? Если успею..." - и в его глазах появилось желание. Страстное желание
жить.
Сестра Дайен смотрела со страхом: выступавший на лбу Лесса пот мгновенно
исчезал. Он испарялся, как с раскаленного металла. Устав госпиталя гласил,
что сестра должна быть нема. А ей было страшно, жгучая жалость наполняла
ее молодое сердце. Дайен склонилась над Лессом и стала говорить. Все
ласковое, что могла сказать. Она была уверена: от этого ему станет легче,
даже если он ее и не услышит...
"Ах, какие холодные руки! Еще сожмите череп!" - Лесс усилием поднял веки и
встретился с затуманенным слезами взглядом Дайен. А его глаза были сухи, и
в них было одно желание: заговорить. Но как страшно пошевелить языком!..
А что, если сделать усилие? Последнее усилие.
- Спасибо... Боже, какая боль!.. И все же: спасибо.
Дайен потянулась к магнитофону, но, встретившись с глазами Лесса,
отдернула руку. Лесс говорил медленно, как позволял огромный,
огненно-горячий язык. Дайен склонилась к нему и слушала так, словно должна
была навсегда запомнить каждое слово.
Вдруг Лесс умолк, долго смотрел ей в глаза. Потом снова заговорил,
преодолевая боль, от которой, наверно, сошел бы с ума, если бы не знал,
что она последняя. Лесс говорил, а Дайен слушала, зажав себе рот рукою,
чтобы никто не услышал, как она плачет.
2
Математики знают, что труднее всего найти простое решение. Еву ошеломило
то, что, перевернув вверх дном весь дом, она не нашла дневника Лесса, а
стоило ей усесться за его стол, протянуть руку к открыто лежащей на нем
книге, и под переплетом "Американской трагедии" вместо типографского
текста она увидела знакомый почерк Лесса. "Он забыл?!" Но это было слишком
мало похоже на Лесса: он редко что забывал вообще. А тем более не мог
забыть свои записи. Так что же, неужели?.. Значит, он надеялся вернуться
сюда, уходил ненадолго! Уходя той ночью, оставался ее Лессом! И нарочно
оставил здесь эту тетрадь, чтобы дать Еве возможность узнать его мысли,
подумать над тем, что с некоторых пор стало его жизнью! А она?!
Ева не помнила, когда плакала в последний раз. Может быть, в очень далеком
детстве. Слезы текли по ее щекам, стекали по подбородку и, капая на
раскрытые страницы дневника, вздувались рыхлыми синими пятнами.
До самого вечера Ева, не зажигая огня, просидела за столом Лесса, так и не
прочитав ни строчки из его дневника. Она мысленно переворачивала страницы
собственного дневника, которого никогда не вела. Вот когда она могла
описать каждый день своей жизни с Лессом. Она сидела и глядела в
почерневшее окно. Капли дождя, ударявшие по стеклам, не спугивали мыслей.
Капли превратились в струи, дождь низвергался водопадом; грохот воды по
крыше отдавался в доме, как в пустой бочке. Может быть, из-за этого дождя
Ева не заметила, как к дому подъехал автомобиль. Несмотря на кромешную
тьму, он приблизился с выключенными фарами. На стук в дверь Ева не
отозвалась. Только когда он повторился сильней, она подняла голову.
Инстинктивно съежилась и схватила дневник. Подсознательно она уже знала:
это люди братца Фрэнка, а может быть, и он сам. Она прижала тетрадь к
груди. Подняла молнию замшевой куртки до самого подбородка. Здесь было
все, что осталось от Лесса.
Один из прибывших молча показал ей голубой листок ордера. Еве было все
равно. Она поняла, что Фрэнк пустил в ход свои связи с тайной полицией, а
может быть, и с Комиссией. Не все ли равно? Протестовать, сопротивляться?
Напрасная трата нервов. Ева ничего не сделает: ее изобьют, свяжут, бросят
в угол, и, когда эти типы перевернут вверх ногами весь дом и возьмут то,
что им нужно, ей будет предоставлено доказывать, что это не были
обыкновенные громилы. Она молча пожала плечами и с равнодушным видом села
в кресло у балконной двери. Сквозь грохот дождя и однообразный звук
льющейся с крыши воды Ева слышала, как они ходят по комнатам, двигают
мебель. Она сидела неподвижно, обхватив колени. За черными стеклами
веранды было море, которое так любил Лесс. Ева распахнула балконную дверь
и удивилась, что не слышит прибоя. По-видимому, море было спокойно. Ей
казалось, что слышно, как дождь хлещет по поверхности воды. Она себе
представила, как рябит и морщится под дождем океан. Еве захотелось туда.
- Эй, эй, не уходить! - окликнули сзади.
Несколько мгновений она стояла не оборачиваясь. Не найдя дневника, они
возьмут ее с собой. В пресловутой Комиссии первая же стражница обнаружит
на ней тетрадь. Ева сбежала в сад под низвергающиеся с неба струи воды.
- Эй, не валяйте дурака! - крикнул агент, но остановился на пороге,
по-видимому не желая идти под дождь. - Вернитесь!
Ева добежала до живой изгороди, когда сзади послышалось шлепанье по лужам.
Она хотела укрыться в кусты, но сообразила, что это не спасет, и побежала
к морю.
Ее ударил озноб от предчувствия холода. Но вода оказалась неожиданно
теплой. Юбка облепила ноги и мешала идти. С берега ей кричали. Она не
разбирала слов. Глухие удары крови в ушах были сильнее шума дождя. Держа в
зубах тетрадь, Ева сняла с себя куртку. Намокшая замша стала скользкой.
Стаскивая рукава, Ева ломала ногти. Она завернула тетрадь в куртку.
Решила, что так тетрадь вернее потонет и будет лежать на дне, пока Ева
вернется за нею. Ева отличный ныряльщик - Лесс научил ее находить под
водой и не такие большие предметы.
Бредя к берегу, навстречу двум слабо поблескивающим сквозь дождь огонькам
фонарей, поняла, что отдала тетрадь океану не на сохранение, а навсегда:
куртка развернется, и размокшая тетрадь превратится в бесформенный ком
бумаги. Даже не пыталась заметить место, где вышла на берег. Было
безразлично, что те двое бесцеремонно ощупали ее, когда она вышла из воды.
Когда агенты уехали, Ева бросилась в постель. Продрогшая, обессиленная,
она лежала с открытыми глазами и глядела в светлеющий квадрат
незатворенной двери. Скоро из серого он стал белым, потом розовым.
Встающее из океана солнце окрасило половину неба, когда Ева сползла с
кровати. Царившая вокруг тишина была невыносима. Ева включила приемник,
сбросила одежду и легла в постель. В растворенную дверь виднелся сад,
омытая дождем зелень. Сквозь листву блестело море. А совсем близко на
столбе балкона висело ружье Лесса для подводной охоты. Ева отвернулась к
стене. На белом фоне виднелись голубые пятнышки, точно такие, какие
набухали в тетради от слез Евы. Ей снова захотелось заплакать. Она даже
сделала усилие, чтобы выжать слезы, но глаза оставались сухими. Словно на
свете не было уже ничего, над чем стоило плакать.
3
"Исправить положение". Как просто это говорится! А разве может Нортон
заставить умирающего Галича выступить на пресс-конференции? Или, может
быть, хотят, чтобы Нортон в одну ночь состряпал дневник Галича, доказав,
что Лесс - красный агент Москвы?.. А какой идиот верит теперь в такую
липу?! Прошли эти времена! Так что же прикажете делать?.. Правда, у
Нортона есть еще Ева. Пусть она помешалась на идее спасти Лесса, но рано
или поздно она придет в себя. Она человек реальности - порода Нортонов.
Пусть выступит в прессе, по радио, по телевидению с разоблачением Лесса.
Уж кому-кому, как не ей, знать, на кого тот работал. Немедля послать за
Евой. Небось торчит в своем бунгало, заливает подушку слезами или топит
горе в бутылке. Сейчас же послать за ней!.. Впрочем, эти дураки опять не
сумеют выполнить поручения. Вместо дневника Галича привезли шиш. Привезут
шиш и вместо Евы. Он поедет сам, скажет ей все, что нужно, привезет ее.
Остается только перед отъездом наскоро записать несколько слов на
магнитофон для передачи по радио: нельзя не пустить свою версию смерти
Галича.
События так утомили Нортона, что он уснул в автомобиле. Только когда
машина остановилась перед бунгало Евы, он открыл глаза и, улыбаясь, вошел
в дом. Хотелось всем своим видом показать Еве, что не стоит придавать
значения случившемуся, разумнее думать о собственном будущем. На пороге
холла он едва не упал, споткнувшись обо что-то: в комнате царил полумрак.
Видимо, с ночи тут не поднимали штору. На полу валялась люстра. Лампочки
разбились, стекло противно хрустело под ногами Нортона. Он с удивлением
поднял голову и посмотрел туда, где люстре следовало быть, - на потолок. И
так его взгляд опускался, начиная с крюка и дальше по веревке, по
неестественно длинной шее Евы, по ее вытянутому телу с опущенными вдоль
смуглых бедер руками и такими же странно длинными ногами без чулок. Взгляд
Нортона остановился на обращенных книзу пальцах Евиных ног и снова
поднялся от них к крюку. Оба раза его глаза, не останавливаясь, миновали
лицо сестры. Словно он надеялся, что его обманывают и это вовсе не Ева.
Ощущение, что это все-таки не мистификация, появилось только тогда, когда
он решился посмотреть Еве в лицо. Да, она его бессовестно, отвратительно
надула!
4
Лежа на ковре перед камином, Парк читал Дэзи сказку, когда ему доложили,
что вертолет Лоуренса Ванденгейма просит посадки у "Хижины дяди Тома".
Парк состроил гримасу - все его лицо собралось в сплошной комок морщин.
Глядя на него, Дэзи разразилась смехом: она думала, что дедушка играет с
нею. Он был мастер строить смешные и страшные физиономии. Но на этот раз
Парк не шутил: он с отвращением вспомнил, что назначил Ванденгейму
свидание в своей "Хижине". Ну что ж, надо же узнать, почему Лорри вот уже
несколько дней так упорно добивается разговора с глазу на глаз. Пожалуй,
лучше всего откровенно потолковать где-нибудь в лесу, на пеньке, без
третьих ушей. Там он выложит Лоуренсу все, что думает. Ну что ж, когда-то
они сделали Парка тем, чем он стал. Их тени стояли за его спиной. Всю
жизнь он делал их дело, потому что оно было и его собственным делом. Это
было их общее дело. Но их пути пошли врозь: они отвратительны ему своим
непониманием своих собственных интересов, которые вовсе не перестали быть
их общими интересами. И именно потому, что они, эти интересы, не перестали
быть его делом, он не намерен его губить. Нет, нет, он не станет
собственными руками подводить мину под то, что строил всю жизнь, - под
пышное здание капитализма, которым должно любоваться все человечество;
здание, в котором все человечество должно молиться, как в храме божием, -
в храме бога единого, всемогущего и вечного. Но настали новые, сложные
времена, когда одною силой ничего не сделаешь. Нужны соглашения с
противной стороной. И эти соглашения, хочется этого или нет, нужно
соблюдать. Хотя бы до поры до времени, пока нет силы их порвать, без риска
погибнуть под обломками собственного дома-храма. Такова логика истории. И
он, Парк, намерен ей подчиниться. Он будет действовать так, как повелевают
разум и совесть. Он будет так действовать для своей и для их пользы. Для
пользы своего народа. Другого выхода нет. Это и надо сказать Ванденгейму.
Тень не слишком далекой смерти - суровый судья. Страшновато идти ей
навстречу с нечистыми руками. Нет, не такой он человек, Майкл Парк, чтобы
опустить глаза перед старухой! Он встретит ее с поднятой головой. А для
этого нужно иметь чистые руки. Чертовски чистые руки!
Парк сидел на своем любимом месте, на полу перед камином, и, цедя содовую,
чуть-чуть разбавленную виски, слушал Ванденгейма. Он сидел, скрестив ноги,
и глядел в огонь, не поворачивая головы вслед ходившему по комнате
Лоуренсу.
- Русские не встретят вас букетами, - с обычной безапелляционностью
говорил Лоуренс, - у них припасена какая-нибудь дуля, чтобы заставить вас
растеряться, когда...
Парк махнул рукой и рассмеялся.
- Вы хотите напугать меня привидениями, после того как нам не удалось
напугать русских? Пустое занятие, Лорри, я не пуглив. Все на свете
выглядело бы куда проще, если бы мы не закрыли глаза на эту гадость с
бомбой Хойхлера. Это было уже многовато: сперва "Кобра", потом настоящая
бомба...
Парк взял несколько свежих брикетов и ловко, не обжигая пальцев, уложил их
клеткой в огонь камина. Пока пламя охватывало уголь, Парк, прищурившись,
глядел в камин. Лоуренс, стоя над ним, покачивался на носках широко
расставленных ног.
- Скажите прямо, Майкл, вы намерены честно отстаивать тезис "сначала
инспекция - потом разоружение", как прежде отстаивали открытое небо?
- И так же провалиться, как провалился тогда?.. - Парк покачал головой. -
Нет, Лорри. "Инспекция" такая же чепуха, как и открытое небо... Шпионаж
есть шпионаж, как бы мы его ни называли.
- Фи, Майкл! Зачем такие грубые слова?
- А вы хотите, чтобы в Лугано они достались мне одному? Подсунуть меня для
расправы? Не хватит ли уже позора, какой пал на мою голову, а?..
- У русских, Майкл, есть отличная пословица: "Стыд как дым - глазам не
опасно".
Парк усмехнулся:
- Во-первых, пословица звучит совсем не так, а во-вторых, я уже стар и мои
глаза боятся дыма.
- А вы понимаете, Майкл, во что это вам обойдется?
- Угроза?! - Парк сильным движением, словно за плечами у него не было
семидесяти с лишком, поднялся на ноги. - К черту! Не на таковского напали!
- Он напрягал все силы, чтобы не дать волю негодованию, но, видно, этих
сил не хватило. Он сжал кулаки. Лицо превратилось в нечеловеческую маску -
вымученную, выжатую и нерасправленную. Парк надвинулся на Ванденгейма: - К
черту! Вы хотите, чтобы мне еще раз дали под зад? Не выйдет. Я отказался
от командования армией не для того, чтобы позволить вашей шайке
командовать мною! Я не позволю подставить себя под удар с открытыми
флангами! А что вы мне предлагаете: беззащитным предстать в Лугано?
- За вами - мы, - стараясь успокоить расходившегося сенатора, с улыбкой
проговорил Лоуренс. - Мы и вся наша...
- Вся ваша?..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг