- Ка-ак... ка-ак... - расплываясь в улыбке, говорил Пашка. Больше обычного
заикаясь, он не сразу смог договорить. - Как не понять!
Барон вскрыл конверт и быстро набросал под подписью Тихменева тоже
по-английски: "Этого прохвоста - подателя сего - ни в коем случае не
выпускайте с корабля". Он старательно заклеил конверт, запечатал его
сургучом и передал Пашке:
- Спрячь хорошенько.
- Будьте покойнички, не потеряем! - Пашка спрятал конверт под тельняшку.
Он хотел было уже идти, но вдруг остановился: - А не обманут, дадут
браунинг? - спросил он Тихменева. Вместо ответа тот кивнул в сторону
Остен-Сакена. Барон внушительно сказал:
- Честное слово, ты получишь свое. Но уговор: ни одна душа не знает о
твоем отъезде с корабля. Есть?
- Есть!
- Вот это настоящий моряк! - сказал барон на прощание и двумя пальцами
покровительственно, похлопал парнишку по плечу.
Не чувствуя под собою ног от радости, Пашка выбежал из салона.
Каждое слово, сказанное в салоне, было ясно слышно в адмиральской спальне.
Связанный Санька не мог ни шевелиться, ни говорить, но ничто не мешало ему
слушать. Он, как угорь, извивался на ковре, покрывавшем палубу спальни.
Бился головой, перекатывался с боку на бок - все напрасно: путы оставались
такими же крепкими, кляп так же плотно сидел во рту. Из салона ясно
донесся стук стальной двери, захлопнувшейся за Пашкой.
- Слава богу, - произнес Остен-Сакен.
- Это мы скажем, когда Терентьев даст нам сигнал, что готов следовать за
нами в Севастополь, - сказал Тихменев, в сомнении покачивая головой.
Покрытые рыжей шерстью пальцы барона не спеша переходили от пуговицы к
пуговице. Он расстегнул китель, закурил и, с наслаждением затянувшись,
сказал:
- Gott mit uns!
Позор изменникам России!
В ночь с 16 на 17 июня 1918 года в Новороссийской бухте началось необычное
оживление. Команда линейного корабля "Воля", распропагандированная
представителями Новороссийского Совета, державшего руку
Кубано-Черноморской рады, поддержала Тихменева. Было решено идти в
Севастополь. К морякам "Воли" присоединились команды нескольких
миноносцев. Были корабли, где мнения команды разделились: одни стояли за
то, чтобы топить суда, меньшинство - за поход в Севастополь. С таких судов
отгребали вереницы шлюпок на миноносцы, собиравшиеся уходить, и, главным
образом, на "Волю", чье решение плыть в Севастополь считалось самым
твердым. Были суда, совсем или почти совсем покинутые командами.
В числе кораблей, брошенных экипажами, был и дредноут "Свободная Россия".
На его борту осталось едва шестьдесят матросов. Командир линкора Терентьев
давно уже сочувствовал планам Тихменева. Получив через юнгу Житкова прямое
указание подготовиться к походу, он делал отчаянные попытки поднять пары.
Но кочегаров, согласившихся нарушить приказ Советского правительства, на
линкоре было мало. Их не хватало на обслуживание даже половины котлов.
В ванной командирской каюты был заперт юнга с "Воли", доставивший
Терентьеву предательский приказ Тихменева. Под утро командир корабля,
устав бесплодно бродить по его нескончаемым палубам, вернулся к себе в
каюту. Он был совершенно измучен напрасными попытками поднять пары. Он
понял, что предстоит либо до конца разделить участь своего корабля и, как
велит традиция, вместе с ним погрузиться на дно моря, либо покинуть его
навсегда. После недолгих колебаний выбор был сделан. Терентьев стал
собираться в путь, но тут он вспомнил о своем маленьком пленнике. Подумав,
Терентьев выкинул ключ от ванной в иллюминатор и завалил дверь в нее
всякими вещами, придав им такой вид, будто они уже давным-давно не
разбирались.
Пашка между тем безмятежно спал в своем заточении, не подозревая о
ловушке. Во сне он крепко сжимал потеплевший от его маленькой руки черный
браунинг. Сон мальчика был крепок благодаря стакану портвейна, которым
угостил его офицер. Когда же он разомкнул, наконец, отяжелевшие веки и
захотел выйти из ванной, никто не отозвался на его стук. Дредноут был уже
покинут. Терентьевым и всей командой. На стальном гиганте не осталось ни
единой живой души. Напрасно стучал Пашка в дверь кулаками и ногами,
напрасно бил в переборки всем, что попадалось под руки, - ему отвечало
только глухое гудение стали.
Ничего не понимая, он опустился на решетчатую скамеечку около ванны.
"Что ж это такое? В тюрьме я, что ли?.. Кабы Саньку сюда! Он бы меня
вызволил, непременно бы вызволил!" - растерянно думал Пашка.
Он не знал, что на борту "Воли" его друг находится в еще более тяжелом
положении, чем он сам.
* * *
По тому, что говорилось в салоне "Воли", Санька Найденов мог составить
представление о происходящем: "Воля" готовилась к походу. Ее стальные
переборки уже дрожали мелкой, едва заметной дрожью оживающих машин. За
ночь на корабле собрались толпы дезертиров. В числе их было и несколько
кочегаров-эсеров, помогавших офицерам-изменникам поднять пары. Решившие
идти с "Волей" в Севастополь команды миноносцев уже выводили свои корабли
на внешний рейд Новороссийска.
Прислушиваясь к движению на корабле, Санька не смыкал воспаленных от
бессонницы глаз. Снова и снова пытался он освободиться от своих пут. Но
веревка на руках не ослабевала, а еще сильней впивалась в тело. Мальчик
чувствовал, что руки его растерты в кровь. Невыносимо саднила раны жесткая
пенька. Ничего не удалось сделать и с кляпом во рту. От него ломило скулы,
судорогой сводило челюсти.
Временами, когда силы иссякали в безнадежной борьбе, безразличие отчаяния
охватывало Саньку. Он затихал. Но стоило услышать за переборкой голос
рыжего барона, как ненависть охватывала все его маленькое существо. Воля к
свободе заставляла мысль и тело напрягаться в отчаянном усилии сбросить
путы. И вдруг Саньке показалось, что веревки не так уж сильно сжимают
затекшие лодыжки. Затаив дыхание, он попробовал шевельнуть ступнями, и - о
радость! - ими можно было двигать!
Не думая о боли в суставах, о свинцовой тяжести, которой от усилий
наливалось все тело, он стал шевелить ногами. Путы поддавались. Прошло
часа два, и ноги были свободны. Найденов мог встать, оглядеться, мог
ходить! Он устремился к иллюминатору. Величественное, хотя и печальное
зрелище представилось ему. Большая часть кораблей минной дивизии,
оставшихся верными власти рабочих и крестьян, - "Гаджи-Бей", "Фидониси",
"Калиакрия", "Пронзительный", "Лейтенант Шестаков", "Капитан-лейтенант
Баранов", "Сметливый" и "Стремительный", - стояли неподвижно, с
приспущенными флагами, словно на них были покойники. Мимо них, оставляя за
кормою траурные султаны густого дыма, тихо шли несколько
миноносцев-изменников. Следом за миноносцами, глядя в яркое утреннее небо
хоботами башенной артиллерии, медленно, как неповоротливое, ленивое
чудовище, разворачивался дредноут "Воля". Как по команде, поднялись
матросские руки над бортом "Гаджи-Бея", "Фидониси", "Сметливого". Кулаки
были сжаты. Единодушный вопль вырвался из тысячи грудей. Саньке
показалось, что он различает слово "позор". От строя остающихся кораблей
отделился миноносец "Керчь". Он выдвинулся так, чтобы его было видно со
всех концов бухты, всем, кораблям и городу. На мостике показалась худая
фигура командира - старшего лейтенанта Кукеля. Его кулак поднялся над
головой так же, как были подняты тысячи других кулаков. На рей "Керчи"
взлетели яркие флаги сигнала: "Кораблям, идущим в Севастополь: "Позор
изменникам России!"
Неужели этот сигнал презрения относился и к нему, всегда считавшему себя
неотъемлемой частичкой боевого Черноморского флота? К нему, Александру
Найденову, будущему морскому летчику?! Нет, этого не могло быть! Он не
может уйти к немцам! Не может, не смеет рыжий барон вырвать его живым из
рядов людей, верных Ленину!
Санька в отчаянии огляделся. В каюте не было ничего, что могло бы помочь
ему освободить руки или хотя бы подать сигнал туда, на волю, за борт
корабля-тюрьмы. Взгляд его остановился на тяжелой медной спичечнице,
стоявшей на ночном столике у койки. Онемевшими, затекшими пальцами
связанных рук Санька с трудом собрал с палубы разлетевшиеся листки упавшей
книги. Потом долго старался зажечь спичку. Спички ломались одна за другой.
Несколько штук вспыхнули, но тут же погасли.
В коробке осталась последняя.
Мальчик напряг всю волю, чтобы заставить себя действовать не спеша. Он
осторожно провел спичкой по коробку. Послышался едва уловимый звук
вспышки. Санька стоял, боясь шевельнуться и потушить огонек. Пятясь,
поднес спичку к смятым листкам книги. Они вспыхнули. Маленький костер
разгорался на мраморе ночного столика. Найденов протянул к огню связанные
руки. Пламя лизнуло кожу. Закусив губу, мальчик заставил себя не отнимать
рук от пылающих листков. Боль делалась нестерпимой. Веревка загорелась.
Огненный браслет опоясал запястья. В глазах мутилось. Санька терял
сознание. Еще одно усилие воли, еще минута твердости, и... обожженные руки
были свободны.
Он поднял их над головой и застонал.
Вырвав изо рта тряпку, прильнул к графину с водой. Пил жадно, большими
глотками, закрыв глаза, а когда отнял пустой графин от губ и открыл глаза,
то невольно попятился: каюта была заполнена густым серым дымом. Сквозь
бурую пелену дыма поблескивало пламя - горела постель. Прежде чем Санька
сообразил, что делать, за дверью послышались торопливые шаги. Дверь
распахнулась.
- Пожар! - раздался крик Остен-Сакена, невидимого за пеленой дыма. -
Проклятый щенок!
Человек за бортом!
В кают-компании миноносца "Керчь" шло совещание. Обсуждался способ
уничтожения кораблей. Решили вывести их на стофутовую глубину, заложить
подрывные патроны, открыть кингстоны и произвести взрыв. Если понадобится,
то добивать сохранившие плавучесть суда торпедными выстрелами с "Керчи".
Команда "Керчи" договорилась подготовить свой корабль к тому, чтобы,
потопив все корабли и приняв к себе на борт остатки команд, доставить их в
Туапсе, а там затопить и "Керчь". Работа на корабле продолжалась всю ночь.
Наступило 18 июня.
На миноносце "Керчь" царили полный порядок и дисциплина. Между командиром
и матросами не было разногласий. Все сходились на одном: лучше гибель, чем
позорная сдача немцам.
Командир "Керчи", старший лейтенант Кукель, худощавый брюнет с черными
грустными глазами, поднялся на мостик. Крепко стиснув поручни, он глядел
на проходящие мимо "Керчи" корабли тихменевского отряда.
Наконец, когда от головного миноносца-изменника остался на фоне неба лишь
неясный мазок дыма, Кукель как бы пришел в себя и обернулся к сигнальщику,
не отрывавшему глаз от бинокля.
- Уходят все-таки... - сказал тот.
- Я все ждал, не проснется ли хоть в одном из них совесть
моряка-черноморца, - грустно произнес Кукель и глянул на рей: там все еще
полоскались флаги сигнала "Позор изменникам России!"
- Может, спустить? - спросил матрос.
- Нет! - решительно сказал Кукель. - Пусть они видят все до конца. - Он
указал на проплывавшую мимо "Керчи" стальную громаду "Воли". - Их это
касается больше других!
По мере того как линейный корабль приближался к "Керчи", на ее борту
делалось все тише. Один за другим подходили матросы и офицеры и застывали
у поручней. Полтораста пар глаз были устремлены на дредноут, словно
старались навсегда запечатлеть его гордые контуры. И вдруг, на виду у
всех, на высоком борту линкора произошло какое-то необычное движение,
суета. Долговязая фигура офицера в кителе нараспашку пронеслась по верхней
палубе. За ним мчался мальчик в изодранной тельняшке. Добежав до носовой
башни, офицер юркнул за нее, и под ноги преследователю полетел обломок
какой-то доски. Мальчик упал, но тотчас вскочил и снова бросился за
офицером. Тот быстро взбирался по внешнему трапу мостика. Мальчик нагонял
офицера, но к моменту, когда вылез на мостик, офицер успел добежать до
противоположного крыла и стал стремительно спускаться. Его фигура мелькала
среди орудий, пулеметов, прожекторов, сваленных бухт троса, кнехтов. Но
где бы он ни появлялся, в нескольких шагах от него оказывался и мальчик.
Офицер перепрыгнул на неубранный выстрел. Держась за леер, он пробежал
несколько шагов и круто повернулся. В его вытянутой навстречу
преследователю руке был зажат браунинг. Офицер выстрелил. Никто из сотен
зрителей не мог сказать, попал ли он в мальчика, но все видели, как тот
стремительным рывком метнулся под ноги офицеру и оба они полетели в море...
"Воля", не замедляя хода, продолжала идти вперед.
Это неожиданное происшествие разрядило напряжение, царившее на "Керчи".
Два матроса-керченца бросились в шлюпку и сильными ударами весел погнали
ее к дредноуту.
Один из гребцов крикнул стоявшим у борта линкора матросам:
- Эй, на "Воле"! Кой там черт, что у вас случилось?
- Ничего особенного, - равнодушно ответили им. - Паренек с гидробазы,
Санька Найденов, нашу рыжую орясину - барона - за борт смайнал... Собаке
собачья смерть.
Керченцы направили шлюпку к тому месту, где упали в воду Санька с
Остен-Сакеном. Но за кипящей пеной буруна, оставляемого винтами "Воли",
ничего нельзя было рассмотреть.
Все тот же сигнал
Вынырнув на поверхность, Санька жадно глотнул воздух. Первым побуждением
мальчика было подальше уйти от струи, отбрасываемой винтами удаляющейся
"Воли", и отдохнуть. Он отплыл в сторону, быстро освободился от обуви и
парусиновых брюк и лег на спину.
Над головою мальчика расстилалась бесконечная синь жаркого неба. Санька
огляделся. Он не сразу увидел голову офицера за высокими гребешками
буруна. Остен-Сакен вынырнул по другую сторону следа линкора. Их разделяло
расстояние в несколько десятков метров. Мальчик быстро поплыл. Почти уже
настигая немца, он вдруг услышал за спиной какое-то шипение, бульканье.
Санька оглянулся и едва не глотнул от удивления и испуга воды: в
какой-нибудь сотне футов пенился бурунчик! Черная труба перископа быстро
вырастала над поверхностью моря.
Невольно глянул он в сторону порта, где стояла единственная подводная
лодка "Нерпа". Ее силуэт по-прежнему вырисовывался у стенки. Значит, это
не "Нерпа". После первого испуга радость овладела юнгой. Взмахивая руками
перед перископом, он старался привлечь к себе внимание. Перископ быстро
подымался из воды. Пена с шипением сбегала с показавшейся рубки. Санька
закричал от радости, но тут же захлебнулся собственным криком: на рубке
был ясно виден черный железный крест и большая немецкая буква "И". Это
увидел и Остен-Сакен. Он тоже стал размахивать рукой. На рубке показались
люди. Они с любопытством глядели на пловцов. Остен-Сакен крикнул что-то
по-немецки. Ему ответили. Лодка сбавила ход, совсем застопорила. Рыжий
подплыл к ней. Конец мелькнул в воздухе. Барон схватился за него и вылез
на палубу, Санька видел лица немцев, слышал их разговор, но не понимал
его. Остен-Сакен что-то сказал офицеру, показывая в сторону мальчика.
Офицер отдал приказание. Матрос выбрал конец и снова ловко бросил его
Найденову. Но Санька не взял его и торопливо поплыл прочь. Однако очень
скоро он услышал за спиной шипение воды: лодка двигалась следом за ним и
скоро настигла его. Снова мелькнул в воздухе леер. Санька увернулся от
скользнувшей по плечу петли. Немцы смеялись. Концы появились в руках у
всех, кто был на рубке. Они наперебой закидывали их, пытаясь поймать
мальчика петлей. Он устал увертываться, нырять. Сердце свинцовым молотом
стучало в груди. Он понял, что борьба бесполезна, перестал взмахивать
руками и стал погружаться. Последнее, что он видел, была по-прежнему яркая
синева родного черноморского неба. Саньке показалось, что по всему
лазоревому фону широкими, яркими полотнищами разостлались флаги сигнала:
"Погибаю, но не сдаюсь".
Санька пришел в себя на тесной верхней палубе немецкой лодки. Первое, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг