"отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А какие тут
могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной
фразе и "шмара", и "куртуазен", в следующей он загнет два
деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через
одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А
может не сделать ни того, ни другого.
- Я ей назавтра звоню: "Галя! Володя от тебя без ума!
Умолял позвонить, запиши номера"... Через два часа Сид ко мне
прилетает, плачется, бьет себя пяткой в грудь: "Саня! Как я
вчера напился! Ты представляешь, я этой каракатице,
оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно, дал телефон,
причем не только Фонтанки, - Саня с трудом удерживал хохот,
чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, - но
и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..."
- теперь он дал волю своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но
другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг: сам
веселит, сам же и веселится.
- Ну? И чего ты этим добился?
- Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр,
знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился,
я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков...
- Каких Дядьков?.. - начал было Олег, но вовремя осекся,
почувствовав ловушку: каким дураком он себя выкажет, уточняя,
чья он "надежда".
- Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства?
- И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил?
- Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской
любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от
человека, предварившего свой сборник заверением читателя в
абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил, продолжая
смеяться. Вдруг он без какого-либо перехода стал абсолютно
серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А вообще-то, Олежек, я
уже несколько раз натыкался: если ты к человеку относишься
снисходительно-доброжелательно, а потом вы вдруг меняетесь
местами друг относительно друга... Ну, бывает же?.. то он к
тебе обычно начинает относиться презрительно-беспощадно. Я
долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят!
Мстят за снисходительность и не снис-хо-дят... Ну, и я
перестал...
- Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он честно не понял не
только о ком, но и о чем речь - больно туманно.
- При чем тут Сид!..
- Девица та, что ли?..
- Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня.
И тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг -
просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все кругом
(и он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А
он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи ни к
селу, ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и
тому же алгоритму, трубит на каждом углу о своих кухонных
интрижках, которых стыдиться бы, а не хвастать, и которые,
кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он на самом деле. Но
из-за славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся,
как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают.
- Ладно, Кошерский, ле хитроот, мне пора. Извини, что
отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что?
- Труд научный: "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись,
но сам Олег сильнее, потому что знал, насколько его ответ
недалек от истины.
- Ну, почему, стоит человеку, про которого известно, что
он написал две с половиной строчки, задуматься или запереться,
как все спрашивают:
"Сочиняете?"
"Пишете?"
"Творите?".
- Должен Вас огорчить, гоподин сочинитель, в этом своем
монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и утешить:
ты повторяешь, по крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина...
Да, я ж чего зашел-то, старый склерот! Скажи мне, Кошерский,
любимец богов, ты пиво пить пойдешь?
- Сейчас?
- Вообще. Надо же еще народ поднять.
Вот ведь доморощенный ученик Штирлица: "Запоминается
всегда последняя фраза"... Только это не к нам, Александр
Натанович.
- Посмотрим.
И Фришберг наконец ушел. Олег видел в окно, как он
перебежал на красный свет улицу, медленно сделал несколько
шагов вдоль тротуара, потом будто раздумал, сделал несколько
шагов в обратную сторону, опять раздумал и, прежде чем
двинуться дальше, стал озираться, как будто искал кого-то
глазами, остановившись у магазина "Посуда".
Глава 6
И если правая твоя рука соблазняет тебя...
Мт.5.30
...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая
Мт.6.3
Остановившись у посудной лавки какого-то грека, Шимон с
удивлением увидал, что некоторые сосуды изрисованы фигурками
людей и животных...
"Что же этот человек - совсем, что ли, дурак? - подумал
он. - Или вообще не понимает, куда приехал? Ни один еврей в
жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это
же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки
один из сосудов - с двумя ручками, зауженный книзу, чем-то
напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать.
Вообще-то, таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц
таких не бывает, и поз таких, и мышцы станут раздельными и
выпуклыми, разве что если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни
шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник,
расписавший этот кувшин, пожалуй, не богохульствовал,
уподобляясь Творцу в создании обличий живого. Он, наоборот,
только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над
ухом Шимона раздался знакомый голос:
- Аха, идолами интересуемся?
Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в нем
Шимон и нотки того злобного шипения, с каким обличал тогда
Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным лицом
повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не
глядя попытался поставить сосуд на место... Раздался удар и
звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом за
другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба
приятеля уже бежали сломя голову.
Остановились они только у дверей Шимона и, тяжело дыша,
ввалились в дом, автоматически гладя на ходу мезузу. Первым
обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон.
- Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное
лицо, утвердительно кивнул и что-то промычал. Но сделав еще
пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда
не впадал в патетику, слегка иронично:
- Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.
Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить тон
собеседника, и он ответил просто:
- Ну, наказание-то было бы, если бы нас успели схватить на
базаре.
- Ты точно уверен, что тебя не узнает кто-нибудь завтра
или послезавтра?
- Ну, во-пе-ервых, я не такой дурак, чтобы соваться туда в
ближайшие дни; во-вторых, во всех пределах благословенной
Римской Империи,- последние три слова галилеянин произнес на
плохой латыни и с нескрываемым сарказмом,- доказать чью-либо
вину может только суд, а у меня ведь есть свидетель. Но не
успел Шимон договорить этой фразы, как в голову ему пришла
довольно неожиданная мысль. Он подозрительно прищурился и
ехидно спросил: - Постой-ка. Реб Йошуа Бар-Йосеф, что Вы
скажете, если Вас вызовут в суд и спросят про треклятую амфору?
Святой прекрасно понял, на что намекает Шимон: на девятую
заповедь - "не лжесвидетельствуй"- или даже еще конкретнее и
применимее к этому случаю: "не произноси ложного показания в
суде". Нельзя сказать, чтобы он растерялся, но в первый момент
ему действительно ничего не пришло в голову, кроме посторонней
мысли о том, что такое точно выражение лица, как у этого Шимона
сейчас - хитрое и недоброе - должно быть у Сатаны: так проявила
себя подсознательная обида Бар-Йосефа на то, что ему задали
слишком сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой
не стал. Он искренне считал, что правильный ответ должен
открыться сам, вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого
мнения придерживался он не только сейчас, но и всегда, не
только в логике, но и в математике, и поэтому всегда плохо
учился. Пока же Дух безмолвствовал, Йошуа, чтобы дать ему
время, притворился, что не расслышал, и попросил повторить
вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское
право и цитировал стихи "Исхода", хотя вопрос от этого и
потерял свою скрытую каверзность, Бар-Йосефу действительно
пришел ответ:
- Нужно сказать, что меня там не было? Пожалуйста. Ведь
там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа,
не имел к этому делу и к этому месту никакого отношения. -
Последнюю фразу Святой не договорил, а если и договорил, то
одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул:
- Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но
никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом
деле волновал предполагаемый суд, первая версия Бар-Йосефа
сгодилась бы лучше. Но теперь на первое место вышло желание
загнать Святого в тупик.
- Ну, конечно! Я не видел, чтобы разбивался какой-то
сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел. Я ведь это только
слышал...
- А если спросят: не слышал ли ты?
- Ну... Такого не будет. От подобных ловушек меня Бог
бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился и
чуть было не признал, что тогда ему ничего не останется, как
ответить "да", но и тут поднявшееся раздражение на Шимона,
придумавшего и такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос,
шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что плохо понимаю
по латыни. А это правда - даже если этот вопрос я и пойму
целиком - и судье ничего не останется, как спросить другими
словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора.
Шимон в восторге захохотал, но, отсмеявшись, счел
необходимым задать еще вопрос:
- Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей святости
подумают, будто...
- Да плевать мне, что обо мне подумают...
Глава 7
Она сказала: Не люблю.
А он сказал: Не может быть!
Она сказала: Я не пью.
А он сказал: Мы будем пить.
Когда же выпили вино,
Она сказала: Милый мой,
Задерни шторою окно,
А он сказал: Пора домой.
Автор (мне)
неизвестен.
Плевать ему было, что о нем думают. И к Кошерскому он
зашел не от большой к нему любви: Фришберг Олега не выносил
примерно так же, как Олег Фришберга и как вообще не выносят
друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя
Саня и очень не хотел себе в этом признаться, он надеялся
встретить у Кошерского Юльку. А еще лучше - где-нибудь на
подходе. Саня не знал, зачем он этого хочет. Точнее - точно
знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели
он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо.
А во дворе на скамейке сидела такая девушка, что Сане
захотелось с ходу упасть ей в ноги ниц или хоть на колени
(перед скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый
раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был глубоко
убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого -
тоже. Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное
естественное половое влечение - тоже нелогично, потому что
остальные-то биологические потребности человека ведь никому
воспевать в голову не приходит: ни желание спать, ни желания
есть и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему
любви можно, а на самом деле ее, Саня знал, нет и быть не
может. Но сейчас он это как-то забыл...
На колени он все-таки не рухнул, а просто подошел и завел
разговор тем самым себе самому противным, неизбывно-насмешливым
и ерническим тоном, от которого был и рад бы избавиться, да не
умел. Саня только сам удивлялся раскованности и ее, и своей
речи, будто они сто лет знакомы. Фришберг как-то никогда раньше
не знакомился с девушками на улице. Он знал пару человек,
предпочитавших именно этот способ, но это особый сорт людей, и
они, говорят, даже узнают себе подобных в толпе... Наверное,
проговори Саня с девушкой еще минут пять сверх тех трех, что
были, и он сделал бы ей предложение. Как диабетическая кома на
какое-то короткое время превращает одну болезнь в другую,
диаметрально себе противоположную, так и хронический цинизм
чреват неожиданными романтическими приступами, и, как и при
диабете, эти моменты - самые опасные... Но тут из подъезда
появился Олег Кошерский с таким празднично-хозяйским видом, что
все как-то моментально встало на свои места, и Саня сообразил,
что это та самая Юля, которая... Он очень плавно и естественно
продолжил разговор, перенося центр его тяжести на Олега, и
ретировался, хотя и скоро, но проблистав красноречием все же
дольше, чем того хотелось бы и Кошерскому, и даме.
Потом Фришберг еще несколько раз заходил к Олегу
(проснулись как-то вдруг долго дремавшие дружеские чувства), и
- ему везло - довольно часто заставал там и Юльку. Саня
рассыпал бусы своего навязчивого красноречия, а сам любовался
ею, как картиной, скульптурой или красивой артисткой в глупом
фильме. Никаких "дурных мыслей" на Юлькин счет у Сани не
возникало - он и сам удивлялся; просто с первого же момента,
того самого, когда Кошерский вынырнул из подъезда, стало ясно
ему не на сознательном уровне, а где-то глубже, что можно, а
иногда чуть ли не нужно "попользоваться насчет клубнички" в
"огородах" Сида и нельзя выбивать, как говорят зэки, последний
костыль у человека, у которого и в семье - не в кайф, и в
творчестве - бездарность все очевиднее, и друзей нет, и вообще
ни фига нет, и даже... даже, что "возлюбить жену ближнего" -
это грех. Единственное, от чего удерживал себя Саня
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг