убийство не было преднамеренным. Как известно, на седьмом этаже того дома
в однокомнатной квартире обитал пожилой спившийся человек. До начала эры
съедобных снов он гнал дома самогон, а когда эта эра началась, перешел на
бесплатный небесный коньяк, и вскоре так спился, что и жена от него ушла,
и с работы его прогнали. И хотя тому алкашу очень нравилось пить во сне,
однако свой самогонный аппарат он все-таки хранил - на всякий случай. А в
тот трагический вечер он, наконец, решил, что самогонка ему теперь во веки
веков не понадобится, и в пьяном азарте, с криком "Да здравствует коньяк!"
выкинул свой аппарат из окна в темноту, во двор, в результате чего Надежда
Алексеевна умерла от тяжелой травмы черепа...
На суде этот пьянчуга плакал горькими слезами, и не потому, что его
пугало тюремное заключение, нет! Это были слезы раскаяния. Его мучило
сознание, что он стал убийцей - да еще каким... Ведь он убил жену
человека, которым восхищался; он угробил супругу своего кормильца,
поильца... И однофамильца!
Да, по загадочному стечению обстоятельств, этот человек, ни с какой
стороны не будучи в родстве с Матвеем Утюговым, носил ту же редкую фамилию.
Это дало повод некоторым журналистам выдвинуть предположение, что
однофамилец гениального изобретателя, сам того не ведая, выполнил задание
некой высшей небесной силы, что гибель Надежды Алексеевны свершилась по
велению судьбы для того, чтобы Матвей Утюгов осознал, что именно он,
Матвей, виноват в этом. И не только в этом... Но мой друг сам понимал, что
осуществление его великого научного открытия не всем людям на пользу
пошло; многих оно ввергло в беду, в том числе и его лично. После смерти
сына какое-то время горечь потери разделяла с ним Надежда Алексеевна, но
когда и ее не стало, великая тоска овладела Матвеем. Чтобы избавить его от
полного одиночества, мы с Зоей теперь все время старались быть около него;
мы, можно сказать, переселились в его квартиру, но наша забота о нем, наши
утешения не могли утешить его, слишком уж громоздкий груз горя взвалила на
него судьба.
Не радовала и пресса. Еще за несколько месяцев до тех грустных событий,
о которых я упомянул в начале этой главы, в газетах появилось странное
сообщение. Из него читатели узнали, что в Тихом океане на острове Когуало
обитает племя потомственных людоедов амба-ламба. Эти аборигены, при добром
воздействии миссионеров, уже лет сто тому назад приняли христианство и
стали кормиться как все нормальные люди. Но теперь, переключившись на
питание по методу Утюгова, некоторые из них снова едят людей, правда, пока
только во сне. Одна молодая людоедочка призналась своему духовнику, что
уже вторую неделю питается в снах именно им, ибо он очень симпатичный и
аппетитный на вид. А один амба-ламбиец заявил, что он на днях, опять же во
сне, выпил две бутылки вина, а затем с удовольствием кушал жаркое,
приготовленное из того человека, который имел наглость отбить у него
возлюбленную. Далее тот же абориген сообщил, что теперь он подумывает вот
о чем: а не съесть ли ему своего соперника наяву? Эта заметка была
написана репортером в юмористическом духе, но позже он же опубликовал
сообщение о том, что тот островитянин заманил своего недруга к себе в
хижину, убил его и питался им в течение четырех дней; злодей был застигнут
полицией в тот момент, когда он жарил на сковороде левую ногу своего врага.
Увы, подобные сведения стали поступать и из других стран и материков
земного шара, в том числе и из цивилизованных европейских государств.
Правда, пока что это были лишь единичные случаи, но во многих газетах
появились статьи, авторы которых предсказывали, что приближается эра
всеобщего людоедства, и есть только один способ предотвратить это бедствие:
людям надо срочно отказаться от пищи небесной и вернуться в минувшее, к
пище земной. Участвовали в этой антилюдоедской кампании не только
газетчики, но и видные ученые, а также представители различных религиозных
общин. Что касается Матвея, то его позиция в этом вопросе была для меня
неясна. Хоть он был подавлен свалившимися на него бедами, но газеты
все-таки читал и был в курсе мировых событий, однако мнения своего о них
не высказывал. Да и вообще он стал очень молчалив, и лишь по некоторым его
горестным репликам можно было догадаться, что в душе его происходит
сложная, трудная работа, что для него настала пора переоценки ценностей.
После гибели сына и жены Матвей со всеми, кроме меня и Зои, перестал
общаться, никого из посторонних не допускал в свою квартиру и покидал ее
только ради поездок на Восточное кладбище, где были похоронены Надежда
Алексеевна и Саша. Я каждый раз сопровождал его. Должен признаться, что,
несмотря на наши дружеские отношения, я чувствовал, что охотнее он ездил
бы туда один. Из деликатности он не говорил мне этого, я же, скрепя
сердце, навязывался в попутчики для того, чтобы прийти ему на помощь, если
возникнет какая-нибудь неприятная для него ситуация. Ведь теперь население
Земли состояло не только из его поклонников, теперь у него появилось
немало врагов, в том числе и в его родном Питере. Но пока что эти грустные
поездки оканчивались без всяких нежелательных происшествий.
...В тот ясный весенний день мы с утра заказали такси и поехали на
Восточное. Шофер был рад и горд, что везет такого знаменитого пассажира, и
когда мы подъехали к кладбищу, отказался брать плату за проезд.
- Матвей Васильевич, ведь я на вашем даровом небесном снабженьи состою,
тут такая экономия получается, что стыдно мне с вас деньги брать! -
радостно заявил он.
Матвей прямо-таки насильно всучил ему десятку, а затем мы подошли к
цветочному киоску. Продавщица, разумеется, сразу же узнала, кто ее
покупатель, и из всех цветов, что у нее были, старательно выбрала самые
лучшие. Букет получился отличный, а цену она назвала совсем мизерную.
Матвей хотел вручить ей более крупную сумму, но она отказалась от добавки:
"Мы с мужем, Матвей Васильевич, вашей небесной пищей питаемся, мне бы с
вас ни копейки брать не надо, да на сына денежки нужны, обувать-одевать
его надо", - с грустью в голосе молвила эта пожилая женщина.
- Он инвалид? - неосторожно поинтересовался я.
- Можно считать, что инвалид... Он здоровяк был, работящий был, да,
видно, сознательности ему не хватило: не пошла ему впрок пища небесная.
Сперва для поднятия аппетита стал во сне по рюмочке выпивать, потом и
вовсе алкашом стал, уже год как из кооператива его уволили... Пьет
напропалую...
Стыдно мне за него перед вами, Матвей Васильевич!..
- А мне за себя стыдно, простите меня! - тихо произнес Матвей, и мы
молча пошли к кладбищенским воротам. Я чувствовал себя очень неловко: ведь
это я своим ненужным вопросом спровоцировал цветочницу на ее откровенный,
но такой неприятный для моего друга разговор.
А впереди Матвея в этот день ждали новые неприятности. Возвращаясь с
кладбища, мы долго шли по Восточному проспекту и никак не могли поймать
такси; в общественном транспорте Матвей старался не ездить - не из
пижонства, конечно, а потому, что в нем все к нему с расспросами, с
разговорами приставали. И вот идем мы по тротуару мимо скверика, а там на
скамейке сидят спиной к нам три подростка, и один из них наяривает на
гитаре и поет нетрезвым голосом:
Маньку я завел в кладовку,
Отнял шапку-утюговку; Или, Манька, голодай,
Или ты мне голо дай!
Едва он допел этот куплет, как оба его дружка заорали пьяными голосами:
Утюгов, Утюгов,
Ты достоин матюгов:
В снах ты водкой поишь нас,
А девчонок не припас!
Мы ускорили шаг, чтобы скорее миновать эту певучую компанию и долго
шли, не говоря ни слова. Потом, дойдя до трамвайной остановки, решили
ждать трамвая; такси, видно, не поймать, левака тоже, а пешком нам до дома
не дойти. Когда трамвай подошел к безлюдной в этот час остановке, Матвей
на самый лоб надвинул свою широкополую шляпу, сжался, съежился, чтобы его
никто не узнал, и, войдя в полупустой вагон, согнувшись в три погибели,
сел у окна возле двери; я занял место рядом с ним. Перед нами, спиной к
нам, сидели два пассажира, и нам невольно пришлось слушать их разговор.
Оба ругали какую-то Тамарку, которая еще недавно была человек как человек,
а теперь "шапчонку-утюговку с себя не снимает, все пьет и пьет, совсем
одурела".
Затем оба стали осуждать какого-то Тольку-завлаба, который хвалится,
что в своих съедобных снах неугодными ему сотрудниками питается, и
которого "в рабочее время уже с год никто трезвым не видел". После этого
собеседники начали толковать о своих домашних делах: один из них
признался, что его дочка Лидка "во сне попивать стала"; другой сообщил,
что его сын Борька "сперва во сне шоколадом обжирался, а теперь от него
иногда чем-то вроде шампанского попахивает". Оба дружно осуждали всех
пьющих, однако сами были явно "под мухой", говорили сбивчиво, с хрипотцой,
и хоть сидели спинами к нам, но с их стороны веяло густым спиртным
запахом. Я отлично понимал, что Матвею тошно слушать эту дружескую беседу,
и тихо сказал ему, что хорошо бы нам покинуть трамвай, не дожидаясь нашей
остановки, и пройтись до его дома пешком, - ведь ходьба очень полезна для
здоровья. Он согласился со мной очень охотно, несмотря на то, что
питерская погода ухе успела перемениться к худшему, небо потемнело, и
нетрудно было догадаться, что скоро пойдет дождь.
И, действительно, едва мы вышли из вагона - сразу под дождик угодили.
Однако Матвей был даже рад этому: при такой погоде люди не вглядываются в
лица встречных, и есть надежда, что никто его не узнает, не остановит, не
заведет с ним разговора. И на самом деле, никому ни до кого под этим
дождем дела не было, он все усиливался, превращаясь в ливень. Жалея, что
не догадались взять с собой зонты, мы, чтобы не промокнуть насквозь,
забежали в ближайшую подворотню. Там, тоже пережидая дождь, стоял старик с
аккуратной бородкой.
На нас он внимания не обратил: он держал возле правого уха малюсенький
транзистор и слушал залихватскую песенку:
Обленились грибники,
В лес шагать им не с руки,
Погрузись в съедобный сон,
Жрут грибы в любой сезон...
Вскоре старику, видать, надоела эта халтура, он сердито сплюнул и
переключил приемник на другую станцию. Мы услышали строгий голос диктора:
космический алкоголизм уже не одну жизнь унес, но теперь, помимо все
усиливающейся алкоголизации, новая опасность нависла над человечеством.
Среди населения нашей планеты все чаще обнаруживаются случаи реального
людоедства. Некоторые земляне, привыкнув в своих съедобных снах тайно
питаться своими, вызывающими у них зависть удачливыми сослуживцами,
соперниками на любовном фронте и прочими ненавистными им людьми, затем
наяву переходят к уголовным людоедским действиям. Чтобы не быть
голословным..."
- Пойдем отсюда! - глухо проговорил Матвей и, не дожидаясь меня, вышел
из подворотни. Я, разумеется, пошагал за ним. И вот чудо: едва мы
очутились на улице, как ливень прекратился.
- Небо тебя очень уважает! - пошутил я, обращаясь к Матвею. И сразу
понял, что шутки сейчас неуместны: уже не просто тоска, а какая-то
горестная решимость читалась на лице моего друга. Мне стало страшно за
него. Что он задумал?!
Когда мы дошли до своей улицы, я проводил Матвея до его дома и вместе с
ним вошел в его квартиру. А он, всегда такой гостеприимный, на этот раз
явно не был рад тому, что я вторгся в его жилище. Мне стало не по себе, и
я спросил его напрямик, не мешает ли ему мое присутствие?
- Нет, Гена, помешать ты мне не можешь, - молвил Матвей. - Только не
удивляйся и не давай мне советов. У меня уже все решено.
Он положил на письменный стол адресную книгу - и тут началось нечто
действительно удивительное. Все эти годы он прятался от своей всемирной
славы, всячески избегал общения с журналистами, а тут вдруг стал звонить в
редакции газет и в радиокомитет, извещая всех, что завтра он намерен у
себя на дому сделать одно очень важное сообщение. Когда он обзвонил тех,
кого хотел, я спросил его, что же именно он намерен поведать всему белу
свету, но он ничего не сообщил мне, а пригласил на эту самую
пресс-конференцию - там, мол, я все узнаю. Признаться, я был немного
обижен: ведь прежде Матвей ничего от меня не скрывал.
В тот исторический день мы с Зоей явились к Матвею Утюгову за полчаса
до начала его печально известной прощальной речи. Однако журналисты пришли
еще раньше нас, и притом не только те, которых пригласил Матвей, но и те,
которых он не звал, - видно, успели пронюхать об этом приглашении. Вся
квартира была полна людьми, а мебели у моего друга было не очень-то много,
так что мне так и не удалось присесть. Зое же уступил место сидевший на
краешке дивана мой школьный товарищ Костя Гуськов (он же - известный
журналист К. Всезнаев). Матвей, отдав свое кресло какой-то
даме-журналистке, сидел за письменным столом на шаткой кухонной табуретке.
На столе перед ним лежала шапка-утюговка - и ничего больше. Свое
выступление он начал с признания того, что съедобные сны, как он убедился
ныне, счастья человечеству не принесли. Он, Матвей Утюгов, не разгадал
глубинной сути людской, он обманулся - и обманул всех на Земле. Люди
должны отказаться от пищи небесной и перейти на пищу земную. Но этот
возврат к традиционному способу питания человечество должно совершить по
научно обоснованному плану, неторопливо, постепенно, без рывков и
толчков...
Впрочем, не буду здесь пересказывать расставальную речь моего друга,
ведь она вошла в историю, ее знают и старые, и юные обитатели нашей
планеты...
Как известно, свою встречу с журналистами Матвей Утюгов закончил тем,
что взял со стола шапку-утюговку, пошел с ней к окну - и выбросил ее в
форточку, после чего заявил, что он, чувствуя свою вину перед
человечеством, с сегодняшнего дня начинает голодовку. Меня это сообщение
прямо-таки ошеломило, в дрожь бросило, и Зою тоже; я видел, как она
побледнела. Однако на всех остальных присутствующих решение Матвея
большого впечатления не произвело: в те годы добровольные голодовки были
не в диковинку, но голодающие, как правило, прерывали их, не доводя себя
до летального исхода.
Но мы-то с Зоей знали характер нашего друга...
Вскоре все корреспонденты ушли. Отправилась домой и Зоя. А я задержался
у Матвея еще на полчаса. Я все-таки хотел отговорить его от того, что он
задумал. Но какое там!.. Он был убежден, что если он, отказавшись от пищи
небесной, уморит себя голодом, то это заставит людей призадуматься о том,
не следует ли им отказаться от съедобных снов. Но отказаться не ради
смерти, а ради жизни, ради своего душевного и духовного благополучия.
Итак, мой друг приступил к своему печальному мероприятию. Возле него,
сменяясь через каждые шесть часов, дежурили врачи из городской поликлиники.
Время от времени они задавали ему вопросы о его самочувствии, и он
отвечал им вежливо, кратко и внятно. Однако их советы прервать голодовку
оставались безответными, и вскоре медики поняли, что уговоры бесполезны.
Мы с Зоей знали упорство, знали силу воли Матвея, знали, что никому его не
переубедить, и навещали его ежедневно, ибо понимали, что скоро его не
станет, что настали прощальные дни. Последнюю неделю жизни нашего друга мы
провели рядом с ним, не выходя из его квартиры. Умер он на тридцать пятый
день голодовки. День тот очень подробно - с моих слов - описан журналистом
К. Всезнаевым в его всемирно известной статье "Он умер ради вас, люди!".
После кончины Матвея Утюгова был созван новый Всемирный Конгресс, на
котором присутствовало много ученых, писателей, врачей, психологов,
социологов, экономистов, педагогов, - ну, да все это вы, уважаемые
читатели, и без меня знаете. Знаете и результаты Великого Референдума,
после которого начал осуществляться постепенный переход к традиционному
способу питания. И вот настал день, когда с Земли была запущена в Космос
ракета, снабженная мощным взрывным зарядом. Она точно попала в цель. Так
был уничтожен уловительно-усилительный агрегат - гениальное творение
Матвея Утюгова. Не стало у человечества пищи небесной, отоснились людям
съедобные сны...
А годы идут. Уже подрастает поколение, вскормленное пищей земной, не
знающее вкуса манны космической, - поколение, уверенное в том, что Матвей
Утюгов в свое время совершил великую ошибку, грозившую человечеству полной
деградацией. Это поколение убеждено в том, что идея Утюгова умерла
навеки...
А я, грешным делом, считаю, что идея моего друга жива. Чертежи его
гениального изобретения хранятся в архивах - и терпеливо ждут нового
реального воплощения. Население Земли не было готово к благородному,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг