Волны догоняли шлюпку и переваливались через корму. Мотор работал честно,
но ему трудно было тащить шлюпку с людьми и водой. Это был старательный,
но слабый мотор, и вскоре он заглох. И тогда волны и ветер стали вертеть и
крутить нас, а мы ничего не могли сделать. Весел у нас не было. Шлюпка все
больше наполнялась водой.
"Теперь мне в голову должны идти какие-то красивые мысли, - подумал я. - Я
должен думать что-то благородное и необыкновенное". Но в памяти у меня
почему-то вертелись стихи сочинения дяди Бобы - из тех, что он вывешивал
дома на стену: "Сегодня имеем капризы и многого хочем достичь. А завтра
случайно с карниза по черепу трахнет кирпич. Сегодня имеем зарплату и в
бане кричим: "Поддавай!", а завтра, быть может, к закату на нас наезжает
трамвай".
Я силился вспомнить продолжение этого бодрого стихотворения, как будто от
этого зависело наше спасение. Но никак не мог вспомнить. У меня было такое
чувство, будто я держу хвост ящерицы, а сама она ускользнула.
- Вспомнил! - сказал я вдруг. - Вспомнил!
- Что ты вспомнил? - испуганно спросила Маргарита.
- Вспомнил! - повторил я и забормотал стихи дяди Бобы: - "Сегодня имеем мы
булки и платим за даму в кино, а завтра на водной прогулке пойдем утюгами
на дно".
- Какая-то чепуха, - торопливо и невыразительно сказала Маргарита. -
Шлюпка тонет, а ты несешь чепуху.
И действительно, шлюпка пошла ко дну. Но, вопреки прогнозу дяди Бобы, мы
остались на плаву, побарахтались на месте и поплыли к берегу. Маргарита
плыла в середине, а мы с Колькой - справа и слева от нее. Берег был далек,
плыть в одежде нелегко. В ложбинах между волнами вода казалась совсем
черной, чувствовалась ее беспощадная глубина. Впереди виднелась полоса
желтой воды - отмель. Мы понимали, что нам надо скорее доплыть до отмели,
иначе нас унесет течением - и тогда нам крышка.
- Ну, как ты? - спросил я Маргариту.
- Я ничего, - отфыркиваясь, ответила она. - А ты?
- Я ничего, - ответил я. - А как он?
- Он тоже ничего, - ответила Маргарита. Мы доплыли до отмели и встали на
дно. Обычно здесь было совсем мелко, а теперь по грудь. Волны шатали нас и
били в лицо, а некоторые, самые нахальные, перекатывались через наши
головы. Мы замерзли и не знали, что же будет дальше. Отмель была совсем
небольшая, между ней и берегом опять шла глубина с сильным течением.
- Надо все-таки к берегу плыть, - сказал я. - Что же нам тут стоять.
Колька закивал головой, соглашаясь со мной, но Маргарита сказала, что она
не доплывет.
- Мы же тебя будем поддерживать, - сказал я, и Колька утверждающе помотал
головой.
- Нет, я все равно не доплыву, - грустно сказала Маргарита. - Я уж знаю.
Мы остались на отмели, а вода между тем прибывала. К тому же начали плыть
дрова - где-то, видно, смыло склад. Поленья плыли, глупые и
бесчувственные, волны швыряли их как попало. Недаром говорят: глуп как
полено! Мы с Колькой выбрали по чурке подлиннее и защищали ими Маргариту и
себя от остальных чурок. А они все лезли на нас, норовя стукнуть по
голове. У Кольки из носу шла кровь, у меня вся голова была уже в синяках.
Потом дровяное стадо прошло, а взамен его поплыл на нас всякий мусор -
какие-то разбитые ящики, доски, щепки. Приплыла и дохлая собака, которую
унесло с какой-то свалки. Дохлая собака долго моталась возле нас и один
раз даже перекатилась через наши головы. Затем ее унесло, а у нас началась
тошнота, нас всех прямо выворачивало наизнанку из-за этой дохлой собаки.
Но потом, когда нас перестало тошнить, нам стало еще хуже, потому что
теперь у нас уже не оказалось никакого дела. А стоять без всякого дела и
ждать неизвестно чего - это самое плохое.
Так мы простояли час или полтора. Потом со стороны залива показался
буксирный пароход. Он шел в нашу сторону. Мы с Маргаритой начали кричать,
а Колька только махал руками - он ведь должен был молчать. А пароход все
приближался, и на его носу уже можно было прочесть его имя. Он назывался
"Бурун". Когда-то давно я выдумал для тети Ани пароход с таким названием,
и вот теперь этот "Бурун" явился собственной персоной. Очевидно, в детстве
надо больше выдумывать - в наш трудный час выдуманные вещи и люди
вспоминают о нас и приходят на помощь.
Буксир забрал нас, а потом прямо с него мы попали в больницу. Нас бил
озноб, и мы плохо соображали, что делается вокруг, но у меня все-таки
хватило соображения соврать в приемном покое, что мне шестнадцать лет. Я
очень боялся, что меня отправят в какую-нибудь там детскую больницу - не
хватало мне еще этого позора. А Колька в приемном покое молчал, но ему и
на вид, и на самом деле было полных шестнадцать. Нас с ним поместили в
одну палату, а Маргариту - в женскую, этажом выше. Мы с Маргаритой
пролежали в этой больнице довольно долго - у нее получилось воспаление
легких, а у меня - плеврит. У Кольки же оказалась простая простуда, и его
довольно быстро выписали. В этот день он написал на бумажке: "Скажи мне
чесно бредил я или нет?"
Я ответил Кольке, что он не бредил, и он очень обрадовался моему ответу.
Перед уходом он написал мне:
"Я думал с начала ты трепачь а ты ничего из тебя выйдет Моряк".
На Колькину кровать положили нового больного. Это был молодой человек лет
двадцати двух. Болен он был легко, и когда дело у него пошло совсем на
поправку, мы с ним однажды разговорились о том, о сем, о пятом-десятом.
Узнав, что я интересуюсь поэзией, он очень обрадовался и спросил, видел ли
я когда-нибудь настоящего, живого поэта. В ответ я рассказал про дядю Бобу
и прочел некоторые его произведения.
- Твои дядя Боба - графоман, пошляк и эклектик, вот кто твой дядя Боба! -
строго сказал мой новый знакомый. - Если ты будешь плестись в кильватере
его творческого влияния, тебя ждет крушение. Хорошо, что ты еще молод и у
тебя все впереди. Счастье твое, что ты встретился со мной. Ты знаешь, кто
я?
- Нет, не знаю, - ответил я.
- Я Иоанн Манящий.
- Кто? - переспросил я.
- Я Иоанн Манящий. Раз ты интересуешься поэзией, это имя тебе должно быть
знакомо. - И Манящий пояснил мне, что он поэт и что стихи его печатаются.
Я впервые увидел настоящего печатающегося поэта и, попятно, был ошеломлен.
Только подумать: вот я лежу в больнице, и вот рядом со мной лежит человек.
Но этот человек - не просто человек, а поэт, стихи которого печатаются! Я
долго не мог прийти в себя от этого чуда. У меня даже повысилась
температура.
На следующее утро я робко попросил Иоанна Манящего прочесть мне
какие-нибудь стихи. Он согласился и сказал, что прочтет свое новое, нигде
не опубликованное произведение, которое называется "Орангутанг". И он
тихо, но выразительно прочел мне это стихотворение. Оно было довольно
длинное, и я запомнил только начало: "Орангутанг с улыбкой квелой шагал по
рытвинам судьбы, и самолюбия уколы его вздымали на дыбы. Бледнели вдруг
его ланиты, кричал он недругам: "Уйди!" - и, словно тонны динамита,
взрывался гнев в его груди".
Далее описывался тропический лес, в котором почему-то стояли киоски с
пивом, зернистой икрой и разными промтоварами, торговали в этих киосках
прекрасные девушки, но к ним (к киоскам и девушкам) нельзя было
подступиться из-за всяких лесных зверей. Затем очень сильно и подробно
было изложено избиение орангутангом "очкастых кобр, мартышек мелких,
завистливых болотных псов". Здесь употреблялись разные сильные слова в
духе дяди Бобы.
Мне стихотворение понравилось, и я честно сказал об этом Иоанну Манящему,
но добавил, что мне не все здесь понятно.
- Это тебя твой дядя Боба испортил своими примитивными виршами, - ответил
Манящий. - В моем стихотворении многое условно, но если вникнешь в суть
моей образной системы, то все поймешь. Орангутанг - это я. Тропический лес
- это жизнь. Киоски и девушки - это блага жизни.
Далее он пояснил, что под очкастыми кобрами можно угадать критиков, под
мартышками мелкими - читателей, не понимающих хороших стихов, а
завистливые болотные псы - это некоторые поэты, они мешают ему творчески
расти.
- А у вас из напечатанного ничего с собой нет? - робко спросил я.
- Кое-что есть, - ответил Иоанн Манящий. - Правда, пока это стихотворение
напечатано только на машинке, но, возможно, оно будет опубликовано и в
широкой печати.
И он подал мне листок бумаги, на котором действительно было напечатано
стихотворение. Далее Манящий пояснил мне, что он работает техническим
штатным сотрудником в одной заводской многотиражке и его там собираются
печатать. А напечататься нелегко. Дело в том, что у завода специфический
профиль - там изготовляют фаянсовые умывальники, писсуары и унитазы.
Поэтому в стихах приходится избегать точного наименования продукции.
Выслушав это предисловие, я своими глазами прочел стихотворение, которое
называлось "Мой санфаянс":
"О фаянс, белизной ослепляющий взор, на тебя я с волненьем гляжу! За тебя
я с улыбкой пойду на костер, о тебе свои песни сложу! Пусть другие впадают
в лирический транс, наблюдая сверкание льдин, - я же знаю одно: санитарный
фаянс человечеству необходим!"
Читая стихотворение, я с восхищением глядел то на лист бумаги, то на
Манящего. Впервые в жизни я видел одновременно и поэта, и его напечатанное
(пусть пока на машинке) произведение.
- Ну как, впечатляет? - спросил Манящий.
- Очень здорово! - ответил я.
- У тебя есть вкус, - одобрительно сказал он. - Твой дядя Боба, значит,
еще не совсем тебя угробил. Но ты не воображай, что нам, поэтам, легко
живется, - закончил Манящий. - Трижды подумай, прежде чем встревать в это
дело.
Меня часто навещали. Приходила тетя Аня, приходил Толька. Приходила и
Маргарита - она начала поправляться раньше меня. Она входила в палату в
больничном сером халатике, степенно садилась на табурет возле моей койки и
рассказывала новости. Ее уже выпускают гулять в сад при больнице. Там
всегда бегает пес, по кличке Хитер. Это уборщица о нем все говорила:
"Такой проходимец, такой хитер!" - вот его так и прозвали. А Колька уже
перестал молчать, его месячный зарок кончился.
Скоро он должен навестить нас, он придет уже говорящим. Интересно, правда?
Потом Маргарита делала серьезные глаза и спрашивала:
- А тебе все-таки страшно было тогда, а?
- Не совсем страшно, но частично страшно, - отвечал я. - Мы ведь и в самом
деле могли утонуть.
Я не любил вспоминать об этой отмели. Лежа на койке, я мог думать о чем
угодно, но как только мои мысли доходили до аварии, памятью моей
овладевала какая-то лень, и я направлял мысли на что-нибудь другое, и
мысли очень охотно повиновались мне.
Маргарита некоторое время сидела молча, потом говорила: "Ну, поправляйся
скорее" - и уходила с довольным видом, будто выполнила какое-то задание.
- Хорошая девочка, - говорил вслед ей Иоанн Манящий. - Умная девочка,
сразу видно.
- Хорошая, - соглашался я. - А вы бы видели, как она левой рукой пишет!
Ведь она владеет зеркальным письмом!
Но - странно - когда Маргарита уходила, я почти не вспоминал о ней. Мне
теперь казалось, что мы знаем друг друга давным-давно, что мы старые
друзья, которые даже слегка поднадоели друг другу. Все то тайное,
непонятное, еле ощутимое, что началось между нами в ее доме и продолжалось
в зоосаде и в заливе, словно оборвалось на песчаной отмели и навсегда
отлетело с приходом буксира. И ближе всего мы были друг другу тогда, когда
рядом плыли к мели, не зная, что будет дальше. А потом мы стали просто
друзьями.
Одно меня удивляло - почему не навещает меня Шерлохомец. Конечно, он занят
своими делами, но не такой уж он дрянной парень, чтобы не навестить
товарища. В чем же дело?
Зато совсем нежданно-негаданно ко мне заявилась Лиза. Она принесла мне
яблок. Свое посещение она объяснила так:
- Хоть голова у тебя мякиной набита, а все-таки ты человеческое существо.
Вот я и принесла тебе яблок. И нечего на меня глаза пялить. Если б ты
утонул, то мир только бы выиграл от этого, но раз ты не утонул, то тебя
надо навещать.
- А почему Шерлохомец не заходит? - спросил я.
- Тетя Аня не велела мне говорить тебе о нем, - ответила Лиза. - Она
думает, что тебя это взволнует и повысится температура. Тетя Аня плохо
знает тебя - ты бесчувственный, тебя ничем не прошибешь. Так вот знай, что
Шерлохомца могут отдать под суд. Его могут даже посадить. Вот какой этот
Шерлохомец!
И она рассказала, что Шерлохомец, чтобы глубже вникнуть в психологию
преступника, сговорился с Васей Нашатырем, и ночью они ограбили цветочный
магазин на Среднем. Нашатырь взял в кассе деньги, а Шерлохомец забрал
букет хризантем и похоронный венок и принес свою добычу домой. И сыщицкая
собака привела агента угрозыска к нам на квартиру. И главное, Шерлохомец
не хочет выдавать этого Нашатыря, всю вину он взваливает на себя. Он
теперь вошел во вкус, ему очень хочется попасть в тюрьму, чтобы изучить
весь путь преступника.
Но вот Лиза, бывшая змея, ушла. От нее в палате остался слабый,
горьковатый запах духов. Только подумать: еще недавно она утверждала, что
духи - это мелкобуржуазный дурман, темный пережиток проклятого прошлого!
- Везет тебе, - задумчиво сказал после ее ухода Иоанн Манящий, -
пресимпатичные девчонки к тебе ходят. И еще какими-то хорошими духами
душатся!
- Девчонки как девчонки, - ответил я. - А духи она у своей мамаши сперла.
Нет, слишком много испытал я от этой, как вы говорите, пресимпатичной
девчонки! Ну и подумаешь - пришла! Пришла просто так, вот и все.
- Женщина ничего не делает просто так, если даже ей шестнадцать лет, -
назидательно сказал Манящий. - Это мы, мужчины, простотаки.
Я притворялся сам перед собой, что мне все равно, приходила Лиза или пет.
Но на самом-то деле ее посещение меня обрадовало. Я вдруг увидел ее такой,
какою она никогда но была. А быть может, наоборот, - такою, какой она
всегда была на самом деле. Да и вообще после аварии, после отмели, после
болезни я почувствовал, что теперь все вокруг другое и сам я - другой. Не
то чтобы совсем взрослый и совсем умный - но другой. И все люди - другие.
Не то чтобы они стали лучше или хуже, а просто они не те, что были. И Лиза
стала другой, и эта другая Лиза - какая-то необыкновенная, непохожая на
всех остальных.
Вскоре выписался Иоанн Манящий. Он оставил мне свой адрес, и потом я часто
бывал у него. Но это уже другая часть моей жизни, и о ней я расскажу
когда-нибудь потом. А пока что я выздоравливал, и мне уже разрешили ходить
по палате. Палата теперь опустела - вернее, я стал ее единственным
обитателем. Очень уж хорошая и ясная погода установилась после того
штормового дня, и никто в городе не хотел болеть.
Однажды ранним вечером я сидел у открытого окна и смотрел в больничный
сад. Оттуда тянуло запахом осенней листвы, и мне казалось, что здесь, в
палате, этот запах смешивается с запахом тех духов, которыми надушилась
Лиза, когда приходила навестить меня. Хоть я и знал, что это мне только
кажется, но я не противился этому, мне нравилось так думать. Мне было
грустно - не тоскливо, а именно грустно, как бывает перед отъездом или
отплытием куда-то далеко-далеко. Мне очень захотелось написать об этом: о
том, что мне грустно, что падают листья, и о том, что я все-таки счастлив
и мне легко дышится этим осенним вечером, а впереди еще много хорошего,
много неизвестного.
Где-то там, за стенами, начиналось море, а кругом был город, тоже большой
как море. Этот город был моим другом номер один.
Это был гигантский друг. Казалось, что он всегда будет защищать меня, сам
не нуждаясь в защите. Так мне тогда казалось. Я ведь не знал, что ждет нас
впереди, не знал, что будет война и блокада и что мне придется защищать
своего друга номер один. Но об этом - в другой раз. А сейчас я сидел у
открытого окна, и мне так легко дышалось, и было грустно и радостно, как
перед отплытием.
Я сбегал в дежурку, выпросил у сестрички какие-то бланки и стал писать на
их обратной стороне. То, о чем я писал, казалось бы, не имело отношения к
тому, что вот я сижу у открытого окна, что в окно тянет запахом осенних
листьев, что мне грустно, по не тоскливо, - и в то же время стихотворение
имело какое-то тайное отношение ко всему этому. Я писал о том, что стоит в
гавани большой корабль "Бурун", который должен погибнуть в море, - но
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг