матрос от радости, что он такой сильный, взял и прошелся на руках по
палубе.
- Это уж нехорошо, - вставляла словечко тетя Аня. - На вахте так нельзя
себя вести.
- Он, видно, любит потрепаться, - подытоживал я свой рассказ.
- Господи, где ты подцепляешь эти вульгарные выражения, - сокрушенно
вздыхала тетя Аня и, покачав головой, принималась за чтение Оливии Уэдсли.
Странно: всех этих людей я выдумывал мгновенно, но стоило мне о них
сказать, и они уже как бы начинали существовать, будто это и не я их
выдумал. Мне становилось жалко женщину в синем платье, и я удивлялся
причуде матроса с "Буруна", который любил ходить на руках. Оставшись один
в комнате, я сам пробовал ходить на руках, учась у этого матроса, но у
меня плохо получалось.
Так как сбор пробок в "Олене" шея медленно, мы решили пойти в большую
пивную, которая среди местного населения называлась "Поддувало" -
очевидно, из-за того, что она помещалась в подвале под рестораном "Золотой
якорь". Когда мы с Лунатиком спустились в эту пивную, то вначале прямо
оглохли от шума и ослепли от табачного дыма, но потом пришли в себя и
стали шнырять между столиками, собирая пробки. Сбор шел хорошо, никто к
нам не придирался. И все-таки мы нарвались на неприятность. Дело в том,
что в углу этой пивной, в стороне от столиков, за которыми пили пиво,
стоял длинный четырехугольный стол, накрытый чистой скатертью. Па краю
этого стола лежала пачка синеньких книжечек под названием "Как я бросил
пить", а над столом висела дощечка: "Форпост легкой кавалерии по борьбе с
алкоголизмом. Под этой табличкой был и стишок: "Тот, кто борец за трезвый
быт, за этот стол сесть норовит!"
За столом сидели два парня и девушка со смущенными лицами и пили лимонад.
Но больше всего нам с Лунатиком понравился большой самодельный плакат,
который тоже висел над столом. Там был изображен человек, который попался
змею. Об этом было написано стихами: "Алкоголизма змей проклятый тебя в
объятьях сжал всерьез. Домой вернувшись без зарплаты, ты причинишь немало
слез. Морально плюнь на круглый столик, простись с бутылкою навек! Забудь,
что был ты алкоголик, и стань нормальный человек!"
Мы залюбовались этим плакатом. Змей там был ярко-зеленый, как гусеница,
толстый и довольно добродушный на вид, а человечек маленький,
плюгавенький, и выражение лица у него было задумчивое.
Вдруг один из сидевших за этим столом парней подошел к нам и спросил, что
это мы делаем в пивной. Не дожидаясь нашего ответа, он сказал девушке,
чтобы она отвела нас домой. Девушка сразу же ухватилась за это поручение -
видно, не сладко ей было сидеть в пивнухе. Она вызвала нас на улицу и
спросила, где мы живем. Поначалу мы не хотели ей отвечать, но она
пригрозила, что сведет нас в Пятнадцатое отделение, а мы совсем не хотели
попасть в милицию, в особенности Лунатик: у него уже было несколько
приводов. И мы сказали ей, где мы живем и она отвела нас домой.
Тетя Аня была очень огорчена моим поведением.
- Ты становишься лжецом и уличным мальчишкой, - объявила она. - И что это
за товарища ты себе сыскал - этого Лешу Корзикова! Ведь его весь дом
знает, его скоро в колонию для несовершеннолетних преступников отправят!
- Нет, его только переводят в школу для переростков, - возразил я. - Он
лунатик-доброволец. Он умный, только не любит учиться. Он говорит, что раз
все учатся, то кто-то один может не учиться.
Но тетя Аня потребовала, чтобы я навсегда прекратил знакомство с этим
лунатиком-симулянтом, иначе мне придется плохо.
Через день, в воскресенье, к нам явилась пожилая женщина. Тетя Аня через
одну свою сослуживицу договорилась с этой женщиной, что та за скромную
плату возьмет меня на лето за город, где у нее свой дом. Я же, в свою
очередь, буду ей помогать по огороду. Эту пожилую женщину звали так:
Татьяна Робинзоновна Эрколи-Баскунчак. Я сразу же спросил, кем ей
приходится Робинзон Крузо, и она сердито ответила, что никем и что не я
первый задаю такой глупый вопрос.
Тетя Аня шикнула на меня и сказала Робинзоновне, что я со странностями и
что со мной надо быть построже. Затем она упаковала в саквояж мое белье и
проводила нас до шестерки.
Мы ехали в полупустом вагоне, улицы в этот час были малолюдны, да и вообще
тогда народу в Ленинграде было не так уж много, но Татьяне Робинзоновне
казалось, что город ужасно шумный и людный. Она его называла
по-старинному: Петербург, хоть он уже успел и Петроградом поназываться, а
недавно был переименован в Ленинград.
- И как люди живут в этом Петербурге, - сердито говорила она, - какая-то
казнь египетская! Скоро ли наконец вокзал будет!
- Татьяна Робинзоновна, - сказал я, чтобы как-то занять ее, - а вы знаете,
шестой номер не самый длинный. Самый длинный маршрут - это четвертый. Вы
знаете, как про него поют? "Долго шел четвертый номер, на площадке кто-то
помер, не доехал до конца, ламца-дрица гоп-цаца!"
- Странные романсы теперь поют, - неодобрительно сказала Робинзоновна. - В
наше время другие романсы были. - И она вдруг громко запела: "В последний
час осеннего заката стояли мы на берегу Невы. Вы руку жали мне, промчался
без возврата тот сладкий миг, его забыли вы".
Пассажиры оживились, стали переглядываться, прислушиваться и, по-видимому,
ожидали не то окончания романса, не то начала скандала. Но их надежды не
оправдались, потому что мы уже подъехали к вокзалу. Затем мы сели в поезд
и до обидного быстро приехали в маленький городок.
Дом Татьяны Робинзоновны находился на самой окраине городка. Дом был
длинный, деревянный, одноэтажный, полуразвалившийся. В нем, кроме хозяйки,
проживала жиличка, и у нее была дочка Муся, девочка чуть помладше меня.
Эта Муся встретила нас на крыльце. Я сразу заметил, что она очень красивая.
В доме пустовало много комнат, и в одной из них Татьяна Робипзоновна
поселила меня. Кроме дивана, никакой мебели в этой комнате не было. Зато
на стене висела пришпиленная кнопками цветная картинка из какого-то
журнала. Называлась она "Гибель "Лузитании"". Под картинкой было
напечатано, что это судно торпедировано немецкой подводной лодкой. Я
рассмотрел картинку, потом открыл свой саквояж, постелил на диван простыню
и одеяло - и вскоре Татьяна Робинзоновна позвала меня на кухню обедать.
Обедом я был разочарован. Татьяна Робинзоновна накормила меня вареной
картошкой с укропом. Я съел все, что было в тарелке, но не уходил из-за
стола - отчасти из вежливости, а отчасти и потому, что ждал еще
чего-нибудь. Тогда Робпнзоновна положила мне еще порцию картошки.
- Имей в виду, - строго сказала она, - я вегетарианка и придерживаюсь
безубойного питания. Никаких мяс не жди в моем доме.
- И компота тоже не будет? - робко спросил я.
- Какие компоты могут быть в наши дни, - с укором ответила Татьяна
Робинзоновна. - Компот - излишняя роскошь.
Я поспешил в отведенную мне комнату: там в саквояже лежали два бутерброда
с колбасой и мешочек с урюком. Но и здесь меня ждало разочарование.
Саквояж я оставил открытым, и вот, входя в комнату, увидел, что из него
выскочило несколько мышей - все они почему-то были белого цвета. Мыши не
придерживались безубойного питания - они успели пообгрызть колбасу. Не
чуждались они и роскоши, потому что прогрызли мешочек с урюком. Они
продырявили даже коробку с зубным порошком, что меня немного утешило:
теперь я на законном основании мог не чистить зубы.
Тут в комнату вошла красивая Муся.
- Ты сюда к Робинзонихе надолго приехал? - спросила она.
- На все лето.
- Всего лета здесь ты не выживешь. В том году три мальчишки жили, и все
сбежали. Здесь от мышей житья людям нет. Я бы с мамой давно отсюда
съехала, но у нас денег мало, мы живем на алименты.
- Но зачем тебе съезжать отсюда? - удивился я. - Здесь такой большой дом,
здесь в казаки-разбойники играть можно.
- Но я же тебе не кто-нибудь, а девочка, мне в казаки-разбойники
неинтересно, - ответила Муся. - И мыши здесь прямо одолевают... А это что
у тебя? Никак, сушеный компот? Я его люблю.
Мы съели весь урюк, чтобы он не достался мышам, и пошли в сад.
- Ты, значит, тоже любишь компот? - спросил я Мусю.
- Еще как люблю! А почему ты спрашиваешь? У тебя еще есть?
- Нет, больше нет. Там, в Ленинграде, меня одна девчонка дразнит, что я
компот люблю. А разве это плохо? Что же мне еще любить?
- Я тебя никогда не буду дразнить, - сказала красивая Муся.
Потянулись картофельные безубойные дни. Я помогал Робинзоновне по огороду,
но на это уходило мало времени, а остальное время я бродил по лесу с Мусей
или сидел на крылечке и читал "Книгу кораблекрушений". Эту книгу я нашел в
кладовке; там описывались все знаменитые кораблекрушения. Когда я
дочитывал эту книгу до конца, то принимался читать сначала. Других книг
здесь не было, а мой учебник по арифметике и тетради изгрызли мыши и тем
избавили меня от занятий. Но больше никаких добрых дел от мышей ждать не
приходилось. Их было слишком много в этом доме, и они лезли всюду, куда не
надо. Они забирались даже под одеяло. Но особенно неприятно было, когда
они бегали по голове и не давали уснуть. Голова у меня на лето была
острижена под ноль, и мне было щекотно от их лапок. Я пожаловался
Робинзоновне, и однажды она принесла мне откуда-то блестящую пожарную
каску. Я стал спать в этой каске. Правда, она была мне велика, но я нашел
выход: чтоб она не ерзала на голове, я, перед тем как ее надеть, клал на
голову носки и сложенное в несколько раз полотенце. Теперь голова моя была
избавлена от мышей и спать стало лучше. Но все-таки мышей в доме было
слишком много. И хоть они были не простые, а белые, но от этого было не
легче.
История этих мышеи уходила в далекое, дореволюционное время. Покойный муж
Робинзоновны был моряком торгового флота. Но еще до революции он с флота
ушел, потому что в Сингапуре сломал себе ногу. Тогда он поселялся здесь, в
этом самом доме, и стал разводить белых мышей для лабораторий. Но после
революции одно время твердой валюты не было, курс денег менялся, купить на
них почти ничего нельзя было, и муж Робинзоновны стал брать за свой товар
твердой валютой - спиртом. Поэтому он вскоре умер. Робинзоновна решила,
что это бог покарал его за грехи, за то, что он торговал живой тварью, а в
Писании сказано: "Блажен, иже и твари милует". После смерти мужа она
выпустила мышей из клеток на волю, и они разбежались по всему дому и стали
плодиться и размножаться. Робинзоновна их не ловила и не убивала, ибо
сказано: "Не убий". Но мышей становилось все больше, и тогда Робинзоновна
завела трех кошек. Потому что если кошка будет ловить и есть мышей, то это
уже ее, кошкино, личное дело, это уже ее грех, и ей, а не Робинзоновне
отчитываться за это перед богом. Но кошки почему-то лениво ловили белых
мышей - должно быть, потому, что привыкли к простым, серым. Мышей не стало
меньше, а кошки научились воровать в соседних домах и не давали там людям
житья. Тогда Робинзоновна позвала священника, и тот окропил дом святой
водой и отслужил молебен об изгнании мышей. Но на тех и это не
подействовало. И вот Робинзоновна разуверилась в православной религии и
вступила в секту адвентистов седьмого дня; эта секта активно действовала в
городке. По верованиям адвентистов, скоро должен был наступить конец
света. Все должно было погибнуть, в том числе и мыши. Свою гибель
Робинзоновна в расчет не принимала - так, видно, ей эти мыши осточертели.
При мне Робинзоновна была уже сектанткой и часто ходила на молитвенные
собрания. Для этих собраний адвентисты два раза в неделю арендовали
пожарное депо. Там они готовились к концу света, который вот-вот наступит.
В отсутствие Робинзоновны добрая красивая Муся иногда вела меня к себе, и
ее мать давала мне котлетку. Она готовила их тайком, так как Робинзоновна
взяла с нее подписку не есть, не варить и не жарить в доме ничего мясного,
и за это брала с Мусиной мамы пониженную квартплату.
Я съедал котлетку, и мы с Мусей шли гулять в сад. Там росли яблони и
вишни, но плодов еще не было, так что в смысле питания они интереса не
представляли. Поэтому из сада мы быстро уходили в лес, который упирался в
болото. Там мы собирали морошку, но ее было мало.
Однажды Муся спросила меня:
- Ты наелся морошкой?
- Нет, - ответил я, - морошкой я не наелся. Но я сыт, потому что съел две
котлетки.
- Но мама дала тебе одну котлетку, - возразила Муся.
- Нет, две! Я думаю про себя: "Я съел две котлетки" - и моему животу
кажется, что я съел две котлетки.
- Тогда ты думай, что съел четыре, - посоветовала Муся.
- Нет, это слишком много. Если думать, что съел четыре, то живот не
поверит, и ничего не получится.
- Ты, значит, умный мальчик, - задумчиво сказала Муся. - А у нас в классе
все мальчишки дураки. Ты целовался когда-нибудь с девочкой?
- Нет, еще никогда, - ответил я.
- Тогда поцелуй меня.
Я подошел к болотной качке, на которой стояла Муся. Муся нагнулась,
положила мне руки на плечи, мы поцеловались и молча побежали домой.
Вечером я долго не мог уснуть. Мыши в этот вечер слишком уж разыгрались,
слишком уж шумно возились на полу и под полом. Вдруг в голове у меня тихо
что-то заработало - как тогда, после падения с карниза, - и сами собой
начали складываться строчки. Мне сразу же захотелось их записать, но
бумаги у меня не было - ведь тетради мои сгрызли мыши. Тогда я встал на
диван и отшпилил со стены картину "Гибель "Лузитании"". Затем вынул из
кармана курточки огрызок карандаша и стал искать место, где можно присесть
и записать эти строчки. Но ни стола, ни стула в комнате ведь не было, а на
диване не напишешь - там мягко. Я кинулся к подоконнику, но он был
заставлен пустыми цветочными горшками. Тогда я лег на пол, в
четырехугольник лунного света, и на оборотной стороне картины написал свои
строчки:
Красивая Муся,
Тебя я люблю,
Кляпуся, клянуся,
Мышей истреблю!
Потом я пришпилил картинку на место, лег на диван, похлопал по каске,
чтобы она плотнее прилегала к голове, - и сразу уснул.
Утром, после картофельного завтрака, я позвал Мусю в свою комнату,
отшпилил со стены "Гибель "Лузитании"" и показал свое сочинение.
- Как хорошо! - воскликнула Муся. - И неужели это взаправду?
- Ясно, взаправду, - ответил я. - Я тебя полюбил сразу, как увидел на
крыльце.
- Это я про мышей спрашиваю, - сказала Муся. - Неужели ты их взаправду
всех истребишь?
Признаться, я думал, что Мусю больше заинтересует первая часть
стихотворения. Вторую часть я написал просто так, для полноты впечатления.
А теперь получалось так, будто я взял на себя письменное обязательство
вывести мышей.
- Муся, - сказал я, - я их постараюсь истребить, только не сразу же. Это
дело нужно еще обмозговать.
- А я уже обмозговала, - сказала красивая Муся. - Я знаю, как от этих
противных животных избавиться. Только на это нужно решиться. Ты можешь
решиться?
- Могу! - ответил я. - А что нужно сделать?
- Нужно поджечь дом. Мыши испугаются и убегут из дома.
- Но ведь и дом сгорит, - несмело возразил я. - Мышей не будет, но и дома
не будет.
- Ты все-таки непонятливый человек, - грустно сказала Муся. - Разве я
говорю "нужно сжечь"? Я говорю "нужно поджечь". Это совсем другое. Мы
только немножко подожжем, а потом потушим. Мыши ведь глупые, у них
начнется паника, и они все сбегут от до-жара.
Я нехотя принял Мусин план изгнания мышей. Мне показалось, что можно
придумать что-нибудь получше. Но Муся была такая красивая, что я
согласился. И разве не с ней я поцеловался вчера?
- А когда мы будем поджигать? - спросил я Мусю.
- Не сегодня. Я тебе скажу когда. Когда я увижу хороший сон.
Муся верила в сны, и у меня отлегло от сердца. Может быть, еще много
времени пройдет, пока она увидит подходящий сон.
И действительно, прошел день, прошел второй - Муся словно забыла о своем
проекте. Я успокоился.
На третий день утром Муся пришла в мою комнату и разбудила меня, постучав
пальцем по каске:
- Вставай, я видела хороший сон.
- А какой? - спросил я. Я подумал при этом, что можно будет истолковать ее
сон как не очень благоприятный для поджога.
- Какой - сейчас не помню, - ответила Муся. - Но только какой-то
очень-очень хороший. А ты видел что-нибудь во сне?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг