нет, и назначил на несколько дней постельный режим. Кто-то позвонил по
телефону тете Ане, и она приехала из конторы порта - там она работала. Она
стала плакать и допытываться, с чего это я вздумал ходить по карнизам.
Неужели я сам додумался до такой глупости!
Я отвечал, что сам додумался. Просто захотелось пройтись по карнизу. Но
больше я этого делать не буду.
- И до маски ты сам додумался? Ведь это болезненная идея - ходить по
карнизу в маске!
- Это не болезненная идея, а дополнительная, - объяснил я. - Но в маске я
ходить тоже больше не буду.
- Если б были живы твои родители, - сказала тетя Аня, - все было бы
по-иному. Отец порол бы тебя все время ремнем, мать таскала б за вихры, а
бабушка отнимала бы у тебя компот. И тогда бы ты стал человеком. Я же
пороть тебя не могу, и это-то и губит тебя. Но ты сам себя наказал: я
думала послезавтра поехать с тобой на "Буревестнике" в Петергоф, а теперь
это целиком отпадает.
Хоть доктор и сказал, что ничего опасного нет, но тетя Аня все же созвала
общеквартирный консилиум. Первым высказался отец Шерлохомца - ведь он был
ветеринар. Он сказал, что при падении с пятого или с шестого этажа был бы
возможен летальный исход, а также помянул добром собак. "Собаки, - заметил
он, - во многом умнее людей. По карнизам, например, они не ходят".
Тетя Нюта, Лизина мать, подала конкретную идею: меня надо поить молоком на
случай выявления сотрясения мозга. С этим все согласились, и тетя Аня
немедленно приступила к действию. Вернее, к действиям пришлось приступить
мне - молоком-то меня стали пичкать.
Вечером, когда тетя Аня вышла на кухню, в комнату ко мне проскользнул
Шерлохомец.
- Хорошо, что ты не сказал на нас, - прошептал Шерлохомец. - Лиза плачет
вовсю, а тетя Нюта думает, что она заболела. А она по тебе плачет. Она
просила тебе передать, что не будет больше обзывать тебя недоразвитым и
компотным сычом.
- А олухом господа бога тоже не будет обзывать?
- Про это она ничего не сказала. А врать я не хочу. Работники сыска
никогда не врут без надобности.
- Тогда скажи мне, что это твой папаша говорил про летальный исход.
- Летальный исход - это значит, что кто-то, вот, например, ты, летит к
ангелам, то есть помирает. Но ты, может быть, и не помрешь. Тебе только
сильно угрожает потрясение мозгов. Это значит, что ты будешь сумасшедшим
идиотом. Тебя не тошнит еще от молока?
- Нет. Может быть, я еще не сойду с ума, - с надеждой сказал я.
- А вот я тебе сейчас проверку дам, - молвил Шерлохомец. - Шестью девять -
сколько это?
Я начал считать в уме, но Шерлохомец прервал мои вычисления.
- Вот видишь, забыл. Первый признак психоумопомешательства.
- Я плохо знаю таблицу, - признался я. - Я и до того, как упал, плохо
знал. Мне задание на лето по арифметике дают.
- Ну, а сколько у человека пальцев?
- Десять.
- Опять роковая ошибка, - сказал Шерлохомец. - У человека двадцать пальцев.
Шерлохомец ушел, а я остался лежать и ждать, когда начнется тошнота и
когда я начну сходить с ума и делаться идиотом. Мне этого совсем не
хотелось, и из-за этого я всю ночь не спал, а только притворялся, что
сплю, - чтобы не огорчать тетю Аню. Утром, когда она ушла на работу
(предварительно напоив меня молоком), мне стало совсем грустно. Я лежал и
думал о том, что вот всю жизнь я хотел прокатиться на "Буревестнике", а
когда это стало близко к осуществлению, мне так не повезло. На
"Буревестнике" в Петергоф завтра поедут другие, а меня отвезут на "скорой
помощи" к Николаю Чудотворцу на Пряжку. Потом я вздремнул, и мне
приснилось, что я сижу за решеткой у этого Николая Чудотворца, а
сумасшедшие бьют меня по голове подушками и дразнят олухом господа бога. А
за окном по заливу идет белый пароход.
Когда я проснулся, мне стало еще грустнее. Мне захотелось не то заплакать,
не то убежать на край света. Потом внезапно в голове моей словно что-то
беззвучно застучало, и я стал складывать строчки. Получилось вот что:
Упал я с карниза,
Плохие дела!
Зачем ты мне, Лиза,
Ту маску дала!
Возможен, возможен
Летальный исход,
А может быть, стану
Совсем идиот.
"Да ведь это же я стихи придумал!" - удивился я и сразу вскочил с постели
и, взяв тетрадь, записал эти строчки. Странно, стихи получились грустные,
но, когда я записал их, мне как-то полегчало, стало веселей. Потом я
крепко уснул.
Разбудил меня Шерлохомец. Он вернулся из школы и зашел справиться о моем
здоровье. Я ответил ему, что чувствую себя лучше, даже стихи написал.
- Стихи? - испугался Шерлохомец. - Какие такие стихи? Зачем это ты?
- Так. Взял - и написал. Вот прочти. Шерлохомец прочел и покачал головой.
- Плохо твое дело. Иногда э т о с этого и начинается. Можно показать
их Лизе?
- Конечно, можно, - с готовностью ответил я. - Ведь тут и про нее.
Вскоре Шерлохомец вернулся.
- Лиза вовсю плачет. Вчера она плакала по-нормальному, а сегодня, как
прочла это, прямо ненормально плачет. Она говорит, что это она виновата,
что ты идиотом стал.
- Там не так у меня написано, - поправил я Шерлохомца. - Там у меня
написано: "А может быть, стану".
- Не может быть, а так и есть, - грустно сказал Шерлохомец. - Но мы тебя
будем навещать. Мы туда, к Чудотворцу, и компот тебе будем иногда носить,
раз ты его так любишь.
Однако ничего страшного со мной так и не произошло. На следующий день я
уже ходил. В этот день вечером в нашу комнату зашел ветеринар и сказал
тете Ане, что хоть бога, конечно, нет, но пути его неисповедимы. Он
развернул свежую "Вечернюю Красную газету" н прочел о гибели
"Буревестника". Капитан был пьян и налетел в Морском канале на немецкий
пароход "Грейда". На "Буревестнике" почти все погибли. Старые ленинградцы,
быть может, даже помнят песню об этом. Ее долго пели певцы на рынках и во
дворах, и там были такие слова: "В узком проливе Морского канала тянется
лентой изгиб, место зловещее помнится гражданам, где "Буревестник"
погиб..."
Конечно, эта песня была сочинена более зрелым мастером пера, чем я. Но и
мои строчки о летальном исходе казались мне тогда неплохими, и я их помню
до сих пор. Ведь это мои первые строчки. И я не написал бы их, если бы не
упал с третьего этажа. Мне просто повезло. Если б я упал со второго этажа,
этого было бы слишком мало, чтобы получить творческий толчок. Если бы, с
другой стороны, я упал с четвертого пли с пятою стажа - это было бы
слишком много, это был бы перебор. Третий же этаж - это было то, что
требовалось.
2. Красивая Муся
Это теперь летом в Ленинграде почти не остается ребят: все разъезжаются. А
в те годы мало кто ездил на дачи. Из нашей квартиры только Шерлохомец
проводил каникулы за городом, а я и Лиза никуда не выезжали. И вот тетя
Аня вообразила вдруг, что я наконец подружусь с этой Лизой и таким образом
не подпаду под чье-нибудь дурное влияние. Тетя Аня так прямо это мне и
сказала. Я ответил так:
- Если бы ты знала, тетя Аня, сколько я вытерпел от Этой, ты бы не стала
мне о ней говорить. Она для меня хуже Николая Второго.
- Боже, как ты глуп! - возмутилась тетя Аня. - Лиза - добрая, милая,
скромная девочка.
- Для кого - милая девочка, а для кого - вредная гадыня! - возразил я.
- Уши вянут от твоих речей, - грустно сказала тетя Аня. - А вся беда в
том, что я не мужчина и не могу тебя пороть.
Окончив этот разговор, она откинулась в кресле и уткнулась в книгу. Тетя
Аня любила романы про любовь и все свободное время посвящала чтению книг
Оливии Уэдсли и Уильяма Локка - это тогда были очень даже модные писатели.
С Лизой я не думал дружить, а подружился с одним мальчишкой, по прозвищу
Лунатик. Это был лунатик-самоучка, на самом деле никаким лунатиком он не
был. Но он очень не любил учиться и, чтобы родители не били его за
неуспеваемость, иногда вылезал ночью из окна мансарды на шестом этаже и
ходил по крыше, будто во сне. После каждого такого выхода на крышу
родители некоторое время относились к нему мягче и не гнали в школу, чтобы
ребенок мог укрепить свои нервы. В этом году он остался на третий год, и
его должны были перевести в школу переростков, а пока ему была
предоставлена полная свобода.
С этим Лунатиком мы бродили по Васильевскому острову. Часто выходили мы на
набережную и по ней шли в сторону Горного института - прямо по поросшей
травой мостовой. У спуска, что против Тринадцатой линии, лежало в Неве
наполовину погруженное в воду огромное госпитальное судно "Народоволец".
Оно лежало уже несколько лет, и никто толком не знал, как оно погибло.
Ходили слухи, что причиной тут была какая-то любовная история.
Здесь, на спуске, недалеко от воды, валялся разный такелаж, снятый с
палубы погибшего судна: шлюпбалки, кнехты, стрелы, вентиляционные трубы;
такие трубы с раструбами на конце стоят на палубе каждого порядочного
судна. Теперь, ржавые, потемневшие, лежали они на земле среди лопухов и
сорной ромашки. Они походили не то на курительные трубки каких-то
великанов, не то на те фарфоровые трубочки, которые заделывают в стену,
чтобы пропустить электропроводку,- только они были огромные. Мы влезали по
двое в их ржавые раструбы и раскачивали их, изображая морскую качку. Когда
нам это надоедало, мы бежали купаться к памятнику Крузенштерну - там
хорошо нырять, глубина начинается сразу. А то направлялись к сфинксам.
Купаться в Ленинграде тогда можно было где угодно.
Выкупавшись, мы шли толкаться на Андреевский рынок. Здесь было шумно и
весело. "Раковые шейки по одной копейке!" - кричали беспатентные торговки
конфетами. "Кошачье мясо! Кошачье мясо!" - выкрикивали другие торговки.
Это было, конечно, не мясо кошек, а мясо для кошек - разная требуха. В той
части рынка, где не было навеса, часто выступали певцы. Они пели разные
новейшие чувствительные песни, а потом продавали текст, отпечатанный на
машинке. Иногда они пели и то, что всем тогда было известно: "Вот поп с
кадилою идет, и он такую речь ведет: "Товарищи, я тоже за Совет", - а
пролетарии ему в ответ: "Алеша-ша! Возьми полтона ниже, брось кадило
раздувать! Эх, не подсаживайся ближе - Петрограда не видать!"
Но на рынке нам быстро надоедало. Денег у нас не было, ирисок и раковых
шеек купить мы не могли, все песни и частушки мы давно сами знали
наизусть, и мы шли куда-нибудь в другое место, например в Цыганский дом.
По пути мы заходили в какой-нибудь двор и утаскивали по полену-другому
дров.
Цыганский дом - это был большой красивый дом на Четвертой линии. Он
строился перед самой империалистической войной и даже в войну, а после
революции хозяин его сбежал за границу, так и не достроив. В неотделанных
квартирах самостийно поселились цыгане. Они, конечно, никакой квартплаты
не платили, управдома в этом доме не было. И даже милиция туда боялась
заходить, потому что в нижнем этаже цыгане держали четырех медведей. Днем
они с этими медведями ходили по улицам и дворам и давали представления, а
вечером приводили их домой. Медведи были дрессированные, но понимали
только по-цыгански, на русском языке им ничего нельзя было втолковать, - с
ними лучше было не связываться.
Но мы с Лунатиком посещали Цыганский дом в такое время, когда медведи были
на работе. Мы проходили через двор, где на асфальте виднелись следы
костров - печей цыгане не топили, - и, миновав несколько пустых кибиток,
подымались на четвертый этаж. Тут жили цыганские ребята, хорошие знакомые
Лунатика - они его почему-то очень уважали. Из принесенных нами дров и из
тех дров, что всегда имелись у цыганских ребят, мы разжигали па лестничной
площадке костер. Мы все сидели на ступеньках, а у наших ног горел костер,
и дым красиво уходил в окно.
А иногда мы направлялись на другой конец Васина острова, на большой завод.
Он в те дни не работал, был законсервирован. От забора в одном месте были
отодраны доски, и мы легко проникали на заводскую территорию.
Мы пробирались в огромный цех, где стояли огромные непонятные машины,
подернутые желтыми струйками ржавчины. Крыша у цеха была стеклянная, и
там, где выпали квадратики стекла, синели квадратики неба, и это небо
казалось синим необыкновенно, не таким, каким оно выглядит с улицы или из
окна дома. Но большая часть стекол была цела, и сквозь них солнце
проглядывало тускло, как при затмении. Поэтому в цеху всегда было
сумрачно. В этом сумраке, в тишине проходили мы по цементному полу, и шаги
наши звучали гулко, мощно, будто рядом с нами шагали два невидимых
великана.
Но вот мы останавливались у какой-нибудь машины - в нас еще теснее
обступала тишина. Нам начинало казаться, что настал конец света, и все на
земле умерло и умолкло, и осталось на всей планете только два человека: я
да Лунатик. А в наследство нам достался этот гигантский цех с непонятными
машинами и весь мир - и мы не знаем, что же нам делать со всем этим.
Мы начинали топать и насвистывать "Мы красные буденовцы..." пли еще
что-нибудь, и тогда из деревянной конторки, притаившейся в углу цеха,
выходил усатый, не старый еще сторож и беззлобно гнал нас вон.
- Ишь ты, расшумелись! - негромко говорил он. - Здесь вам не что, здесь
вам завод! Идите-ка, ребята, по домам.
Мы выбегали на заводской двор. Возле заколоченной котельной на давно
остывших отвалах шлака росли ушастые лопухи и сорная ромашка, которую еще
называют аптечной. Она любит расти на свалках, на пустырях, на обочинах -
одним словом, в таких местах, где другие цветы расти стесняются. Мы
срывали головки этой ромашки, растирали их между ладонями и потом нюхали
ладони - они пахли яблоками.
Но однажды, когда мы подошли к заводскому забору, мы увидали, что проход
(вернее - пролаз) в нем заделан свежими досками. Из-за забора слышался
металлический шум, какое-то глухое ритмичное громыханье. Из трубы над
котельной валил дым.
- Теперь сюда не походишь, - сказал Лунатик. - Айда под Тучков мост рыбу
удить!
Мы вернулись домой, взяли самодельные удочки, накопали на заднем дворе у
помойки червяков и пошли под Тучков мост. Он тогда был деревянным, и с
бревен его крайнего устоя очень удобно было удить рыбу. Но в тот день
ничего мы не поймали, а вдобавок Лунатик поскользнулся и упал в воду. Я
его еле вытащил.
Это происшествие породило в голове Лунатика одну идею.
- Нам нужно спасательные пояса себе сделать, - сказал Лунатик. - Нужно
достать пробок, а потом сшить из простыни пояса и набить их этими
пробками. А пробки мы будем собирать в "Олене".
"Олень" - это был летний сад-ресторан на углу Седьмой линии и Большого
проспекта. Сейчас Большой - чуть ли не самая широкая улица в Ленинграде, а
тогда он был узким, потому что бульваров на нем не было, а перед каждым
домом был свой отдельный сад. Вот в таком саду и обитал "Олень".
Мы стали днем ходить туда и собирать пивные пробки; бутылки тогда
укупоривались не железными, а обыкновенными пробками. Однако сбор пробок
шел у нас медленно, так как официанты шали нас из сада.
Чтобы не огорчать тетю Аню, я не говорил ей о том, что купаюсь в Неве,
толкаюсь по рынку, хожу в "Олень". Я сообщал ей, что гулял в Соловьевском
саду, или ходил к Ростральным колоннам, пли еще в какое-нибудь дозволенное
место. Я рассуждал так: это вовсе не ложь. Ведь я не говорю, что был на
Луне или в Африке. Ведь Соловьевский сад - совсем близко, и я хоть завтра
могу побывать там. Ложь - это если человек говорит то, чего не может быть,
а я только передвигаю факты. Завтра я пойду в этот самый Соловьевский сад
- и то, что сказал сегодня, окажется стопроцентной правдой. А чтобы эта
перестановка фактов звучала правдивое, я добавлял от себя разные
подробности. Так, рассказывая о Соловьевском саде, в котором (я знал это)
играл духовой оркестр, я сообщал, что сегодня оркестр играл что-то
грустное, и какая-то тетенька в синем платье с белыми цветами, сидевшая на
скамье, вдруг заплакала и быстрой походкой ушла из сада. Или, рассказывая
о том, что я был на Стрелке у Ростральных колонн, я добавлял, что в это
время под Дворцовым мостом должен был пройти буксир "Бурун" и должен был
опустить трубу перед мостом, но что-то заело, и труба не опускалась, и
тогда один здоровенный на вид матрос повис на трубе, и она опустилась. А
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг