- Сейчас скажу, дай бог памяти, - ответила тетя Валя. - Помню, как она
вошла, я только что перловку вариться поставила а она, перловка-то, только
сейчас готова будет. Значит, четверти часа не прошло.
Я выбежал на лестницу и помчался вниз, прыгая через пять ступенек.
Очутившись на улице, я побежал в сторону Невского, расспрашивая встречных,
не видали ли они девушку в серой шубке. Но прохожие отвечали, что нет, не
попадалась им такая. Некоторые же ничего не отвечали, а шарахались от меня
в сторону, - хоть хмель у меня от этого события как ветром выдуло, но
спиртным-то от меня все равно несло как из бочки, да и вид у меня был
неподходящий: в растерзанном пиджаке, без пальто, без шапки - это в
метель-то.
"Только бы найти Лиду!.. Вот сейчас сквозь вьюгу я увижу ее - и все
объяснится, и она сама будет смеяться над своей ошибкой, и мы обнимем друг
друга, и потом всю жизнь будем вместе... Только бы отыскать ее!"
С такими мыслями добежал я до Московского вокзала, а потом повернул
обратно - помчался по Лиговке, миновал свой дом, побежал в сторону
Обводного канала. Вьюга гудела вовсю, на голове моей наросла сырая снежная
шапка, но я не чувствовал холода. На мосту через Обводный канал я заметил
небольшую толпу, которая уже расходилась. Я хотел было пробежать мимо, но
вдруг услыхал обрывок разговора и невольно остановился. Одна старушка
жалостливо говорила другой: "И нашла она, бедняжка, место, где топиться!
Ведь тут, в Обводке нашей, и воды, можно сказать нет, одна канализация..."
У меня мелькнула роковая догадка.
- Что здесь случилось? - спросил я старушку.
- Девушка тут одна с моста сиганула, видно, обманул ее субчик
какой-нибудь, - строго посмотрев на меня, ответила она. - Я-то сама не
видела, поздно подошла, а которые очевидцы, те говорят: красивая из себя
такая да нарядная. Вбежала, говорят, на мост, шубку серенькую сняла, на
перила повесила, а сама - сразу через перила, поминай как звали. Никто и
задержать ее не успел.
- А спасли ее? - с замиранием сердца спросил я. - Где она?
- Там она теперь, где мы все будем, - ответила старушка и перекрестилась.
- Нашлись добровольцы, полезли в Обводку, да не сыскали. Ее под мост
затянуло, пожарных звать пришлось, с баграми шарили, еле нашли. Потом
скорую помощь вызвали - та приехала и уехала: мы, мол, живых только возим.
Ну, тогда милиционер ломовика остановил, погрузили ее на подводу, шубкой
накрыли и в морг повезли...
От этих слов у меня потемнело в глазах. Я прислонился к перилам, чтобы не
упасть. Не знаю, долго ли я простоял так, но когда малость очухался,
никого вокруг не было. Только редкие прохожие, съежившись и не глядя по
сторонам, торопливо проходили через мост. Было уже совсем темно, вьюга
крутилась вокруг фонарей, будто хотела на них намотаться. Я перегнулся
через перила и стал глядеть на воду. Вода была совсем черная, ни одной
льдинки не было на ней. Ведь Обводный никогда не замерзает - в него
стекает бытовая канализация и горячие сточные воды с предприятий. Я
смотрел, как над черной водой подымается пар и смешивается с вьюгой. Тут
опять на меня накатила такая тоска, что сердце вдруг больно сжалось и все
вокруг качнулось, будто настал конец света. Я сделал несколько шагов,
зашатался и брякнулся на мостовой настил.
Пролежал я, наверно, долго, потому что упал на мосту. Упади я на улице,
дворники бы подобрали меня быстро, но мосты не входят в их подчинение, а
милиционера поблизости не было. Не знаю, кто обо мне позаботился, но факт
тот, что я очутился в Обуховской больнице, в терапевтическом отделении.
Целую неделю я находился в бесчувственном состоянии, в сильном жару.
Иногда сознание ненадолго возвращалось ко мне, и тогда я видел, что лежу в
большой палате и серыми стенами и что койка моя у самого окна.
Однажды, не помню: на первый или второй день пребывания в больнице, в
такую вот минуту просветления, я слегка приподнялся и посмотрел в окно.
Среди больничного двора я увидал приземистое одноэтажное здание. Возле
него стоял плачущий человек. Мне показалось, что где-то я его уже встречал.
Мне даже почудилось, что человек этот - Творитель. У меня мелькнула мысль,
что он вышел из своего подземного дворца, чтобы разыскать убежавшую дочь,
и вот он нашел ее - в морге... После этого я снова погрузился в забытье.
Когда пошла вторая неделя, я почувствовал себя лучше, начал понемногу
принимать пищу. Воспаление легких, которое я подхватил, лежа на мосту, шло
на убыль. Вот только нога, которую, как вы помните, я обморозил в прошлом
году в неизвестном лесу, теперь снова стала сильно болеть.
Настал день, когда ко мне допустили посетителя, - это, конечно, был Гоша.
Он рассказал мне, что первая его брачная ночь пошла насмарку. Это потому,
что в тот роковой вечер он, узнав, со слов тети Вали, о моем исчезновении
из дому без пальто и без шапки, бросился искать меня. Он обошел за ночь
все психиатрические больницы, горько проклиная себя за то, что так долго
медлил и не применял ко мне силового лечения. Ведь Гоша вообразил, что я
убежал из дому в припадке буйного помешательства. Лишь после того как он
убедился в том, что меня нет ни в одной психолечебнице, он стал наводить
справки в обычных больницах и узнал, что я в Обуховской. Но сразу его ко
мне не допустили, так как я лежал без сознания.
А теперь вот он пришел, принес мне мои пальто и шапку, чтобы, когда
поправлюсь, было в чем выйти из больницы. Принес и кое-какой еды и даже
банку бычков в томате и четвертинку водки, но и водку, и бычки вручать мне
медсестра строго запретила, так что Гоше пришлось с ними и уйти. А когда я
начал ему рассказывать о том, что случилось со мной на мосту, о Лиде, он
ласково положил мне на лоб ладонь и грустно сказал:
- Эх, Вася, Вася, это все тебе мерещится... Эх, не лечил я тебя!
И тогда я окончательно понял, что даже мой верный друг никогда не поймет
моего горя.
Но и у Гоши жизнь была теперь не сладкая. Медовый месяц проходил без
должной радости и веселья. Друг поведал мне, что Тося, узнав о его
бедности, грозит разводом и даже смеется над его талантом. Теща же его
иначе как треплом с мыльного завода и не называет. Я стал утешать Гошу, и
он ушел от меня немного успокоенным, и от этого и мне стало полегче на
душе. Но время шло, и чем ближе был день выписки, тем мне становилось
тоскливее. Мне часто снилась Лида, и я просыпался в слезах.
Мокрое дело
Выписали меня из Обуховской больницы через два месяца. В тот день мела
февральская метель, и я, прежде чем вернуться домой на Лиговку, долго
бродил по улицам. Я невольно ждал - вдруг из метели выйдет Лида и
улыбнется мне, и у меня начнется новая светлая жизнь. Мне иногда даже
начинало думаться, что с моста в Обводный бросилась не она, а какая-то
другая девушка. Но это была ложная надежда.
Дома меня ждал жироприказ на квартплату за два месяца. Гоша ведь выписался
на жилплощадь жены, и теперь комната стала моей, но зато и платить надо
было больше. Деньги не слишком большие, но у меня никаких уже не было.
Поэтому я первым делом пошел к Гоше и занял у него червонец. Гоша,
конечно, дал без разговоров. Но я заметил, как ядовито, в четыре глаза
уставилась на меня Тося и теща, и понял, что больше занимать у друга
деньги мне не придется. Он-то даст, да домашние загрызут его за такую
доброту. И я постепенно стал продавать обстановку: продал бюро красного
дерева, потом самовар - скоро комната опустела. И только "Закат на озере"
- копия с картины неизвестного художника - висел на стене: никто не
покупал.
С Гошей я продолжал видеться почти каждый день. Не радовал меня мой друг.
Вид у него стал малохольный, будто его пыльным мешком из-за угла тюкнули.
Он по-прежнему честно и беспрогульно ходил на работу, но теперь стал
выносить духи не только в грелке, а и в резиновом шланге, который
обматывал под одеждой вокруг тела. На это повышение выноса продукции его
настропалила Тося, которая через моего друга бурно рвалась к зажиточной и
красивой жизни. Приходя домой, Гоша первым делом сливал духи в кастрюлю, а
жена с тещей, взяв резиновые клизмы, разливали эти духи по флаконам,
которые тишком покупали у утильщика. А потом Тося реализовывала товар
через своих знакомых.
- Смотри, Гоша, не погори на этом деле, - намекнул я однажды другу. - Эти
духи плохо пахнут, они отсидкой пахнут. Надо бы тебе перестроить свою
жизнь.
- Сам чувствую, что-то не то с жизнью получается, - признался Гоша. - Я
уже совсем было собрался бросить это дело, да Тоська пристает, ей все
больше и больше нужно. Как не принесу - скандал, обманщиком меня ругает,
очковтирателем. Хоть домой не приходи... И с талантом у меня что-то не
ладится, - продолжал Гоша, вздохнув. - В публике уже нет этого энтузиазма.
Третьего дня какие-то, с позволенья сказать, зрители даже с критикой
выступили: вы, мол, не понимаете искусства!
- Это просто шпана какая-нибудь, - утешал я Гошу. - Все великие люди
страдали через свой талант, всех их сперва недооценивали и недопонимали.
Плюй в глаза маловерам и верь в свою неугасимую звезду!
- Нет, Вася, это не шпана, - печально сказал Гоша. - Даже коллеги по
самодеятельности - и те недовольны. "Ты, - говорят, - своим иком все роли
нам портишь". И режиссер ругает, что не расту. "С этим, - говорит, -
репертуаром теперь далеко не ведешь".
У друга дела шли шатко, а у меня - и того хуже: ведь на работу в те годы
устроиться было не так просто. Пришлось мне загнать свою роскошную шубу и
взамен ее купить на барахолке потертый пальтуган на рыбьем меху. Шапку я
тоже продал, проел и костюм. Только часы я не продал бы ни за какие
тысячи, скорей бы с голодухи помер. Ведь часы эти были памятью о Лиде.
Но скоро Гошины дела стали похуже моих. Гоша попал под суд. Он подозревал
меня в мокром деле, а вышло-то мокрое дело у него. Правда, об убийстве тут
речи не было, но все-таки дело получилось мокрое.
А произошло это так. Однажды, когда Гоша после смены шел через проходную,
у него выпрыгнула пробка из того самого шланга с духами, который был
обмотан вокруг тела. И тут все увидели и унюхали, что из-под моего друга
течет ароматная струя. Тогда его немедленно обыскали, и открылась тайна
безденежного выноса парфюмерной продукции. После этого произвели обыск на
дому и взяли с Гоши подписку о невыезде. Тося Табуретка сумела увильнуть
от ответственности, все свалила на моего многострадального друга и
немедленно оформила развод. Гоша перебрался обратно в нашу комнату и стал
ждать суда и возмездия. Вскоре пришла повестка.
- Вся беда началась с этого золота, оно-то нас с тобой и погубило, -
высказался Гоша, собираясь на суд. - Пусть меня судят и засудят, так мне,
гаду, и надо! Польстился на то, что блестит!
- Гоша! - сказал я другу. - Может, я должен тебя сейчас утешать, но
никакие утешительные слова не идут мне на ум. Мне и тебя жалко, а еще
больше таланта твоего жалко. Знаешь, что заявил о себе император Нерон,
когда его вели на расстрел? "Какой великий артист погибает!"
Но Гоша только махнул рукой в ответ на эти слова. Конечно, дали ему не
расстрел, а два года, да и то условно, принимая во внимание искреннее
раскаяние и тяжелое детство. Однако все эти уголовные события надломили
его хрупкий талант. Перед широкой публикой он никогда больше не выступал.
А вдобавок его уволили с работы.
* * *
Теперь мы оба оказались у разбитого корыта, оба сидели без денег. Мы даже
подушки, одеяла и все остальное снесли на толкучку и спали на панцирных
сетках. В комнате остались две голые кровати, мы с Гошей да на стене
картина "Рассвет на озере" - вот и вся меблировка. И тогда мы с другом
созвали экстренное совещание, и оба приняли единогласное решение, что
такое положение больше недопустимо. Мы постановили начать новую трудовую
жизнь.
Через день мы добровольно законтрактовались на Север, на лесозаготовки, и
честно проработали там три года. Вернувшись в Ленинград, мы оба поступили
в техникум и благополучно его окончили, а затем устроились на хорошую
работу. О дальнейшей нашей жизни рассказывать много не буду, так как это
не входит в тему моего повествования. Скажу только, что Гоша теперь тоже
на пенсии. Живет он тоже в Ленинграде, только не на Петроградской, как я,
а на Васильевском. О своем пропавшем таланте он вспоминает неохотно; он
даже подозревает, что таланта у него не было. У него хорошая жена - не
чета Тосе Табуретке - и есть дети и даже внуки. Вспоминать свою молодость
он не любит и иногда крепко ругает детей за поступки, гораздо более
извинительные, чем те, которые совершал в их годы сам. Это, конечно, и не
удивительно, если сравнить, в каких условиях он рос и в каких - они.
Что касается меня, то я так и не женился. Конечно, я не буду вам врать,
что прожил жизнь монахом, у меня были всякие личные знакомства с
женщинами, но я так и остался холостяком.
Гибель дворца
В этой последней главе вернусь к тому, с чего начал свое повествование. Я
расскажу, как и почему исчезли те золотые часы, которые я сорок четыре
года носил без ремонта.
Две недели тому назад я, ложась спать, положил эти часы, как обычно, на
ночной столик возле постели. А когда я уснул, мне приснился сон.
Мне приснился Творитель. Он лежал в подземном дворце, в своем кабинете на
диване, седой и небритый, старый-престарый. Возле него никого не было. В
кабинете все было по-прежнему, только теперь портрет Елизаветы Петровны,
жены Творителя, был не в светлой, а в траурной рамке. А с другой стороны
улыбалась с портрета Лида, но и ее лицо было в черной рамке.
Творитель был тяжело болен, он был при смерти. Сквозь сон я понимал, что
сон мой непростой, что где-то действительно умирает человек и что его,
быть может, можно еще спасти. Но как прийти к нему на помощь? Ведь я не
знаю, где находится подземный дворец.
Творитель еще дышал, но уже доходил. Его губы шевелились, и,
прислушиваясь, я разобрал: "Не верь в миражи... Не зарывай талант в
землю..." Я понял, что только теперь до сознания умирающего дошли советы,
которые давал ему когда-то его отец.
Со смертью Творителя все в подземном царстве сразу начало распадаться и
разрушаться. Это происходило прямо передо мной - будто в кино. Я видел,
как серой пылью стала опадать золотая облицовка колодца. Платиновая
лестница, по которой я когда-то спускался с Лидой, теперь разрушалась у
меня на глазах; ее ступеньки и поручни оплывали и падали вниз тусклыми
холодными каплями. В парадном коридоре, где когда-то звучали легкие Лидины
шаги, крошились и мелкими осколками осыпались стенные яшмовые плиты,
мраморный пол ходил ходуном, коробился; из трещин в свод струйками била
черная, смешанная с землей вода.
В нарядных залах прогибались высокие лепные потолки, с них обрывались
хрустальные люстры и шлепались на пол комками серой слизи. На моих глазах
мутнели и слепли зеркала, их серебряная амальгама шелушилась как короста.
Стекла зеркал, которые уже ничего не могли отражать, тихо отпадали от стен
и без звона падали, не разбиваясь, а превращаясь в тусклую пыль. Стены
залов оплывали, кирпичи снова становились глиной. Несущие бетонные
конструкции теряли запас прочности, рушились и распадались. Двутавровые
железные балки гнулись, скручивались в штопор, опадали мягкими рыжими
хлопьями; их, будто холодный огонь, пожирала быстродействующая ржавчина.
Творитель еще дышал, но глаза уже стекленели. В его кабинете тоже бушевало
разрушение. Мебель оседала, становясь деревянной трухой, рухнул письменный
стол. Диван, на котором лежал умирающий, накренился, будто плот, который
вот-вот перевернет волна. Книжные полки гнулись, превращались в мягкие
гнилушки. Книги выпали, они в беспорядке валялись на полу, но книгам
ничего не делалось, разрушение их не касалось: ведь они были принесены
сюда сверху, из наземного мира, они не были созданием Творителя.
Внезапно пол в кабинете вспучился. Потом он лопнул, будто большой нарыв, и
из него под большим давлением поползла толстая струя влажной и мягкой
суглинистой земли и начала заполнять комнату. Стены качнулись, накренились
и стали клониться; два портрета в траурных рамках упали в землю. Потом не
стало ни стены, ни пола, ни потолка. Подземного дворца больше не было.
Глубоко в земле лежал одинокий мертвый старик.
* * *
Я проснулся в холодном поту, включил настольную лампу и закурил, чтобы
немного очухаться после такого ночного кино. Потом я захотел узнать,
который час, скоро ли утро - и слегка приподнялся, чтобы взглянуть на
часы. Но часов на ночном столике не оказалось. Ремешок был в целости, а
вместо часов на ремешке лежала серая щепотка пыли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг