сапоги, на голове - зеленый теплый платок.
- Леля, куда ты? - вырвалось у меня. Я сперва даже не заметил, что
назвал ее на ты.
- Тетя Маша опять захворала, - ответила она. - За кальцексом в
заводской медпункт.
- Леля, можно, я провожу? - спросил я, уже не решаясь добавить
"тебя".
- Проводи немножко, - ответила она. - Только я ведь тороплюсь.
Здесь нельзя было идти быстро. Ноги у нас вязли, разъезжались. Мы шли
рядом, порой касаясь плечами друг друга. Совсем близко от нас по темной
реке, следом за нами, как ручная, плыла белая льдинка. Иногда я искоса
поглядывал на Лелю, на ее озябшее и озабоченное лицо. Когда она споткнулась
о мокрый корень, тянувшийся через тропку, я поддержал ее под руку.
- Неудобные сапоги, - сказала она, повернувшись ко мне.
- В других здесь сейчас и нельзя.
- Да, в других сейчас и нельзя, - задумчиво согласилась она.
Когда за кустами показался заводской забор, Леля сказала, чтобы дальше
я не провожал.
- Хорошо, Леля, я домой пойду.
- Да-да-да, Толя, иди домой,- с какой-то ласковой повелительностью
проговорила она.
Я повернул обратно, к дому, счастливый тем, что мне есть в чем
повиноваться ей. Шел я не оглядываясь. Я боялся оглянуться. Вдруг оглянусь
- и нигде ее не увижу, и окажется, что ничего этого и не было, никого я не
встретил этим утром. Просто все это почудилось от усталости, от бессонной
ночи.
13. У ПАРОМА
Два дня после этого утра я не заходил в библиотеку и нигде не встречал
Лели, да и не искал встречи. Мне хватало воспоминания об этом утре. Я
вспоминал, что говорила Леля и что говорил я, и как следом за нами плыла
белая льдинка, - и чувствовал себя таким счастливым, будто запасся счастьем
на всю жизнь, и ничего уж больше мне не надо.
На третий день, едва я вернулся с дневной смены, за мной зашел кочегар
Леня Краюшный - мы еще вчера сговорились идти на рыбалку, хоть в такое
время шансов на удачу было немного.
- Идем рыбу удить! Снасть на двоих есть! Я тебе место покажу! -
крикнул он, входя в комнатку, и весь дом загудел от его голоса. До
кочегарства Леня работал у бегунов, в цеху, где заготовляется фарфоровая
масса. Бегуны - это два больших жернова, они бегают по вечному кругу в
огромной гранитной чаше, дробя кварц, - и при этом очень шумят. Поэтому
Леня и привык не говорить, а кричать. Фамилия Лени была Зуев, но его все
звали Краюшным, потому что он жил в самом крайнем домике поселка, у оврага.
Из-за своего громкого разговора и широкого безбрового лица Леня казался
странным, даже чуть придурковатым. А на самом деле он был человек неглупый,
читал очень много и два раза был премирован за рационализаторские
предложения.
Мы прошли улицей поселка мимо тихих, невзрачных домиков. Прошли и мимо
дома, где жила Леля. Мне даже почудилось, что она сидела у окна, но сразу же
отодвинулась от него, когда мы проходили возле палисадника.
- Нашего берега рыба не любит, здесь с завода воду из фильтропрессов
спускают! - прогремел Краюшный.- На тот берег переедем.
Миновав рощу, мы вышли к перевозу. Шоссе, гладкое, прямое и уже совсем
просохшее, упиралось прямо в реку и, вынырнув на другом берегу, шло дальше,
как ни в чем не бывало, такое же сухое и ровное. Посреди реки виден был
паром, он медленно двигался в нашу сторону. Его канат время от времени
сердито бил по воде, и от ударов по плесу шли узкие длинные блинки. Уже
хорошо видны были пассажиры, подводы и настороженно косящиеся на воду кони.
Когда паром подчалил, запахло дегтем, сеном и конским потом.
- Дядя Афоня, перевези нас задаром, у нас гривенников нет! -гаркнул
Леня Краюшный.
- Тише ты, труба ерихонская! - строго сказал паромщик. - Коней
пугаешь!
Меж тем с парома все сошли и съехали, и мы взошли на палубу.
- Ну, потянули, что ли! - обратился к нам паромщик.- На том берегу
ждут. Сейчас все с Хмелева едут, поезд встречали.
- Потянули!- гулко сказал Леня, и эхо откликнулось ему с того берега.
- Постойте, никак поспешает кто-то,- остановил нас дядя Афоня. Потом,
вглядевшись, улыбаясь, добавил: - Олька Богданова бежит, Марь-Викторовны
племяшка. И чего ей занадобилось на том берегу?
Через минуту Леля - легкая, порозовевшая от бега - ступила на паром.
Она несла пустую провизионную сумку из коричневых кожаных обрезков. Не глядя
на нас, она поздоровалась с паромщиком и честно уплатила ему гривенник за
переезд. Потом повернулась к нам и сказала:
- Здравствуй, Леня!
- Здравствуй, Оля! - молвил Краюшный, и снова эхо на другом берегу
добросовестно повторило его слова.
- Леля, здравствуй,- сказал я наигранно небрежным тоном.
- Здравствуй,- равнодушно, почти враждебно ответила она, не глядя на
меня.
У меня упало сердце от ее равнодушного голоса, а она присела на узкую
лавочку, идущую недалеко от борта парома, и стала глядеть на воду.
- Ну, голытьба, отрабатывай! - распорядился дядя Афоня. Он взялся за
канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо
упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня
было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела,
в напряжение, неуклонное движение парома.
- Вот и до середки добрались, ай да мы! - пробасил вдруг Краюшный. -
Полгривенника отработали!
Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, - она, пожалуй,
теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она
неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она
обернулась, чуть улыбнулась мне - и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и
вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней
зелени, и все вокруг переменилось - будто в природе сработала какая-то
пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что
паром движется только благодаря моим усилиям.
- Что так поздно в магазин, Олюшка? - спросил вдруг паромщик, когда
мы подчалили к берегу.
- Так... Мне в ларек,- торопливо ответила она, сходя на берег.
- Ну разве что в ларек... Смотри, последний паром в девять часов
перегоню.
Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо
избушки паромщика.
- С "Ангела" будем удить, - гаркнул Леня, - там хорошо клюет!
"Ангел" стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была
большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части
была сделана площадка - для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать
так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи
километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь
умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище
на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с
дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной
церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а
весла стал хранить паромщик. Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся
скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей
шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись
зелеными славянскими буквами: "ТИХИЙ АНГЕЛЪ".
Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную
коробочку "Моссельпром" с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала
совсем плохо - и не то время дня было, да и вода еще холодна.
- А гордая дивчина эта Олюха Богданова! - задумчиво прокричал
Краюшный, закидывая удочку. - К ней кое-какие ребята подходы делали, а она
- никакого внимания.
- Гордая? - переспросил я.
- Гордая! - подтвердил Леня.- Но, между прочим, не вредная. Хорошая.
- А ты за ней стрелял?
- Ну, это товар не по мне,- грубо, но с какой-то затаенной грустью
ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:
Да эх, кукушечка, ку-ку,
Да мне бы рябеньку каку,
Да мне б молоденьку каку,
Да лет под семьдесят каку!
- Тише, ты, рыбу всю распугаешь!
- Э, все равно она, сволота, не клюет... А вот у нас в поселке слух
идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?
- Что за крысиный король?
- Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король - это когда шестнадцать
крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать - вроде как
бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король,
его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и
кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему
корм издалека несут. И ни одна кошка его никогда не тронет - уважают. А
если какая-нибудь опасность ему угрожает - крысы его хоть за сто верст в
другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!
- Это просто суеверье,- сказал я Лене Краюшному.-Ты вроде и не
дурак, а в такую чепуху веришь.
- Может, и вправду чепуха, - согласился Леня. - А может, и есть он,
да никто из людей толком не разглядел его. Он, этот крысиный король,
говорят, только раз в сто лет нарождается... Не клюет, сволота!
Мы еще долго сидели на корме "Ангела". Река текла, такая ровная и
гладкая, что, казалось, стоит очень уж захотеть - и пройдешь над ее
глубиной, как по толстому стеклу, не замочив ног. Начался было клев, и Леня
поймал несколько плотичек. А я - ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их
только слегка относило течением.
- Ну, с меня довольно, кошке на ужин наловил! - прогудел Краюшный и
намотал леску на удилище.
- Ты иди, если хочешь, - сказал я. - А я поужу еще. Может, что и
попадется.
- Значит, остаешься? - спросил Леня. - Ну, оставайся...- Он
внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.
Я остался один. Никакого клева не было, да и смотрел я не столько на
поплавок, сколько на шоссе, сбегающее с берегового холма. Проехали две
подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все
не было - я бы разглядел. Потом паром отчалил. Теперь дорога совсем
опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.
По шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла
навстречу мне по обочине, помахивая своей сумкой из сапожной кожи. Сумка,
видно, была совсем легкая.
- Деля, - сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.
- Что, Толя? - мягко спросила она, ничуть не удивляясь моему
появлению. - Ну, что?
- Ты на меня за что-нибудь сердишься?
- Нет-нет-нет, - ответила она.- Не сержусь.
- Ларек уже закрыт был, что ты ничего не купила? - спросил я, не
зная, что говорить.
- Закрыт был, ничего не купила, - без сожаления ответила она.
- А где же ты так долго была?
- По лесу гуляла, веночки плела,- нараспев ответила Леля. И она
раскрыла свою сумку и вынула из нее два желтых венка, аккуратно сплетенных
из придорожных одуванчиков. - Ну-ка, снимай кепку.
Я снял кепку, и она напялила мне на голову желтый венок.
- Тебе очень идет. Ты на кого-то в нем очень похож.
- На кого?
- Не знаю на кого, - засмеялась она. - А мне идет?
- Тебе очень идет,- сказал я.- Хоть они и желтью... Тебе все идет.
- Ну, все да не все.
Мы подошли к переправе и встали на дощатом причальном мостике,
облокотившись на перила. Ни здесь, ни на другом берегу никого не было видно.
Уже смеркалось, на воду наплывала серая дымка.
- Дядя Афоня! Дядя Афоня!- закричал я, сложив рупором ладони.
- Не кричи,- негромко сказала Леля, тронув меня за рукав. - Он там
пассажиров поджидает. Из-за нас двоих он паром не погонит, ему одному и не
справиться.
Мы стали ждать. Локоть Лели чуть касался моего локтя, мне было очень
хорошо стоять так рядом с ней. Но она молчала, и я тоже молчал. Не знал, о
чем говорить. Когда я бывал у нее там, в библиотеке, разговор заводился
как-то сам собой, а здесь, на реке, рядом с лесом, в этом открытом
вечереющем пространстве, я не знал, о чем говорить. Но мне казалось, что
молчать нельзя - вдруг она сочтет меня глупым, неинтересным, ненаходчивым.
Я вспомнил, что в техникуме в нашей группе есть такой Вася Абанеев,
известный бабник, которому удивительно везет с девушками. Он -
остряк-самоучка, у него запасено несколько ключевых вопросов, после которых
разговор катится как по рельсам.
- Что ж ты, Леля, молчишь? Расскажи какой-нибудь фактец из твоей
интимной биографии,- нерешительно произнес я одну из абанеевских фраз.
Леля отодвинулась и со строгим недоумением посмотрела на меня.
- Не понимаю, что ты такое вообразил... Ты слишком много воображаешь о
себе, - сердито, почти грубо сказала она.
- Леля, не сердись... Я совсем не то хотел. Я просто дурак.
- Дядя Афоня, наверно, заснул на том берегу, - спокойно сказала
Леля.- А ты рыбы не наловил?
- Не клевала. Ленька, правда, кое-какую мелочь, поймал.
- А ты - ничего? Значит, зря просидел?
- Нет, не зря! - возразил я.
- Но ведь ничего не поймал - значит, зря. - Она пристально взглянула
на меня и перевела взгляд на воду.
- Нет, не зря! - повторил я.- Потом когда-нибудь я тебе скажу,
почему не зря... Но ты и вправду в этом венке очень красивая. Девочка - дай
бог на пасху!
- Не говори глупостей. Давай лучше бросим венки в воду, поглядим, куда
они поплывут. Ты брось мой, а я брошу твой. И пусть каждый задумает, что
захочет. Здесь так гадают.
Мы обменялись венками и бросили их в реку. Венки поплыли рядом. Потом у
маленького выступа, где ополз кусок берега, где торчали коряги и между ними
бурлила и вспучивалась еще не сбывшая вода, Лелин венок отклонился от курса.
Его потащило течением в сторону, втянуло под нависающие корни, и он где-то
там скрылся. А мой венок поплыл дальше по темной вечереющей реке.
- Ты в приметы веришь? - спросила Леля.
- Мы - приматы, приматы,
Мы не верим в приметы,
Мы судьбой не примяты,
Мы тверды, как кастеты,-
ответил я.
- Что это за стихи? - удивилась она. - Почему кастеты?
- Это ты у Володьки Шкилета спроси, почему кастеты. Это из его
стихотворения, он нам все уши им прожужжал. А вообще-то он больше пишет о
будущей войне. Он думает, что война обязательно будет.
- Господи, война же только что была, с финнами. Какую ему еще нужно
войну?
- Шкиле-то? Ему никакой войны не нужно, но он считает, что она
когда-нибудь да начнется, может быть, даже скоро. Это у него бзик.
- Зачем вы его скелетом дразните? - спросила Леля. - Разве это
хорошо!
- Не дразним, а зовем. И то только в особых случаях. Когда он в
детдоме появился, он был очень тощий, его прозвали Шкилет - Семь Лет. А
потом сократили в Шкилю, так и осталось. А я вот - Чухна, а Костя -
Синявый. А Гришка был Мымрик...
- А девочкам вы тоже давали прозвища? Если б я была в детдоме, меня бы
тоже как-нибудь прозвали?
- Тебя бы прозвали необидно, потому что ты симпатичная... Леля, пойдем
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг