шьют себе "наимоднейшие" плащи, лишая тем самым малолетних детей здорового и
сухого счастливого детства!.."
Дальше шли фамилии модниц и модников, но ни меня, ни Кости с Володькой
там, конечно, не было. Нам не по средствам было гнаться за модами. И я
понял: гроза миновала. Но ехать на Амушевский завод все равно надо - нечего
идти на попятный. Тем более - это ж и интересно.
x x x
В день отъезда я проснулся рано. То был день выходной. Костя и Володька
еще спали. Над тем местом, где прежде стояла койка Гришки, все висела на
белой изразцовой стене картинка: три верблюда идут через пустыню.
Мне стало грустно. У меня не было опыта вечных разлук. Первый живой
человек, которого я потерял, - это Гришка. Потеря доходила до меня
медленно, постепенно. Так, когда рвут зуб под новокаином, вначале вроде бы
все ничего, - а потом приходит боль, места себе не находишь.
До детдома Гришке приходилось плохо. Он, как и я, одно время
беспризорничал, и на его долю перепало немало оплеух и колотушек. Когда он
попал в наш детдом, ему стало житься хорошо. Детдом не считался каким-то там
образцовым, но воспитатели были неплохие. Обиды случались между нами,
ребятами, а воспитатели старались, чтоб мы жили дружно. И Гришка проникся к
воспитателям уважением. Он считал их представителями советской власти,
государства. Ведь спасло-то нас государство. Без него бы мы просто подохли.
Оно как-то разглядело нас со своей высоты - и вот мы живы. Ко всему, что
исходило от отдельных людей, Гришка относился настороженно. Они могут
поманить: "На, мальчик, конфетку", - а дать по уху. Сам он всегда был готов
прийти на помощь, он был добрым, - только от других он не ждал доброты.
Однажды он спас меня от смерти. Он вытащил меня из огня, когда случился
пожар на детдомовской даче. Случай этот как-то забылся. Если б Гришка жил
где-то далеко, я бы чаще вспоминал об этом случае. Но мы жили рядом, в одной
комнате, и нельзя было все время помнить об этом пожаре. Только иногда,
когда Гришка начинал ночью храпеть и когда я бросал сапоги в спинку его
кровати - а бросал я их часто, - только иногда сквозь полусон вспоминал я,
что меня бы давно уже не было, если б не Гришка. Я проводил руками по своему
телу - от колен до шеи - и убеждался, что я есть, что я живой - и
засыпал.
И в это утро, вспомнив о пожаре, я провел руками по телу - я живой, и
пора вставать. Сегодня я уезжаю.
9. САМООТЧЕТ НОМЕР ПЕРВЫЙ
Я сошел с поезда в тихом районном городке и вышел на большую площадь.
Такие большие площади бывают только в очень маленьких городках. По краю
площади тянулись каменные торговые ряды. Когда-то, наверно, в них бойко шла
торговля, но теперь окна и двери многих магазинов были заколочены, там
разместились какие-то склады и мастерские. Я подошел к одному из
незаколоченных магазинов. За пыльным стеклом на выгоревшей синей бумаге
лежал конский хомут, несколько зеленых с белыми крапинками кепок, там же
стояла пирамида из пачек суррогатного кофе "Здоровье", рядом
С ней - три флакона с одеколоном "Саддо-Якко". Перед торговыми рядами
шла торговля с саней. Слышались беспричинно тревожные голоса торгующихся,
безучастные лошади жевали сено из подвешенных к морде торб. Когда я
беспризорничал, до последнего нашего детдома, много повидал я таких
городков, и базаров, и людей, и коней, и ишаков, и верблюдов. И опаснее
всего на базарах для меня были люди, потому что денег у меня, конечно, не
водилось. На рынки я приходил для того, чтобы поклянчить какой-нибудь еды
или украсть ее. Иногда я даже пробовал работать по ширме, но я был неловок,
ширмач из меня никакой, и добром эти попытки залезть в чужие карманы никогда
не кончались. И только лошади (или ишаки, или верблюды) не принимали участия
в том, что начиналось, когда я попадался на воровстве. Они стояли в стороне
от всего такого.
Потом, когда я прочно вернулся в Ленинград, прижился в детдоме, я уже
не ходил на рынки - нечего было мне там делать. Иногда тянуло заглянуть,
потолкаться, но останавливал страх: а вдруг кто-нибудь крикнет: "Держи его!"
Как я докажу, что ни в чем не виноват?
А теперь я спокойно шел через базар. Я без страха подошел к какому-то
дядьке, продающему кислую капусту, и стал расспрашивать его, как пройти в
Амушево. И, разузнав все, что надо, я неторопливо пошел дальше. И тут мне
стало весело, радостно. Я вдруг понял, что детство мое давно ушло и что
никогда оно не повторится. Я давно уже взрослый, и всегда, до самой смерти,
буду взрослым, и никто не загонит меня в мое детство.
С такими мыслями пересек я эту большую площадь, перешел мост через
широкую реку со вспучившимся, посиневшим льдом. Внизу, в продолговатых
разводьях, выпукло чернела сильная, стремительная вода. Шоссе шло то рядом с
берегом, то отбегало в лес, чтобы снова вернуться к реке. Истолченный
копытами снег был коричневатым от навоза и рассыпчатым, как песок. Я снял
шарф, продел его в ручку чемодана и перекинул свой багаж через плечо; теперь
идти стало легче. От снега, от голого редколесья тянуло весенней, берущей за
душу сыростью. Порой на реке трещал лед - звуки были неожиданно резки и
коротки. Слева виднелся бор, такой густой и плотный, что казалось: упади на
него с неба - и не разобьешься, тебя только вверх подбросит.
Со взгорья, с поворота дороги, показалось Амушево. Небольшой поселок,
приткнувшийся к реке. За каменной церковью без креста, за деревянными и
кирпичными одноэтажными домиками, за пустынным заснеженным лугом стояли
красные с белыми подтеками корпуса завода. Над ними маячила высокая с
оттяжками железная труба - сразу можно было понять: это над котельной. Над
корпусами виднелось несколько невысоких труб - это трубы горнов. Виден был
и заводской двор с деревянными складскими помещениями для кварца, шпата и
каолина, и желтоватые горы битых шамотовых обичаек в конце двора, и рельсы
внутризаводской узкоколейки. Две большие цилиндрические цистерны - для
мазута - блестели свежей краской. Вдоль серого забора тянулись штабеля
метровых поленьев.
В небольшом здании заводоуправления я быстро нашел отдел кадров. И тут
я узнал, что не так уж я необходим заводу. Один мазутный горн уже пущен, он
работает нормально и без моей помощи, а два других будут зажжены только
месяцев через пять.
- Мы же второе отношение в техникум ваш послали, что планы изменились
и мы пока обходимся своими силами,- сказал мне завотделом кадров. Но потом
он направил меня к начальнику горнового цеха - пусть найдет временную
работу, раз уж я приехал.
Он выписал мне пропуск, и я, оставив чемоданчик в отделе кадров,
направился на территорию завода, в горновой цех. Начальник горнового цеха
перепоручил меня старшему теплотехнику Злыдневу. Тот сразу же спросил,
работал ли я когда-нибудь на фарфоровом заводе.
- Работал на "Трудящемся", - ответил я. - На мазутных и дровяных
горнах. На туннельной печи не работал.
- При какой температуре падает зегер-конус номер девять? - спросил
вдруг Злыднев.
Я ответил, я это, слава богу, знал. "Подловить меня хочешь?" - подумал
я и начал рассказывать ему о режиме обжига, обо всем, что знал по опыту
работы и в теории.
-Довольно, довольно, - прервал меня Злыднев.- Вижу, что знаете...
Только работы для вас нет, по линии ИТР зачислить не можем. Если хотите
поработать без всяких привилегий - есть временное место. У нас один кочегар
заболел, с почками у него, в больнице лежит. Хотите заменить его временно?
- Хорошо,- ответил я. Мне совсем не хотелось возвращаться в техникум.
Там могут подумать, что я просто словчил.
- Кочегары у нас не только на обжиге работают - предупредил меня
Злыднев. - Если недоработка по часам, то и по двору работают.
- Мне бара-бир,- ответил я.
- Что? Что?
- Бара-бир - это значит все равно, - объяснил я. - Это такое
азиатское выражение. Короче говоря, я на все согласен.
- Сегодня отдыхайте, а завтра вас оформят. Остановиться можете у
Никонова, это горновщик наш. У него и в прошлом году практиканты комнату
снимали. С ним и насчет кормежки договоритесь. - И Злыднев подробно
объяснил мне, как пройти к этому Никонову.
x x x
Вскоре я устраивался в отведенной мне комнатке. Прежде здесь жила дочь
хозяев, она уже год как вышла замуж и переехала в районный городок. На
стенах комнатки висели самодельные вышивки: ласточка, вьющаяся над кустом
сирени; зеленая лягушка, держащая в лапках, как копье, камышинку, - это на
фоне большого красного сердца; белый козлик на зеленом лугу, над ним -
радужная бабочка. На комоде стояли пустые флаконы от духов, к уголку зеркала
была приклеена переводная картинка: букетик фиалок. А в изголовье кровати
высилась пирамидка подушек; их было четыре, одна другой меньше. Или,
наоборот, одна другой больше. Смотря откуда считать.
Первым делом я раскрыл чемодан и выложил на столик у окна двадцать
пачек дешевых папирос "Ракета" и одну пачку дорогих - "Борцы": она была
куплена на всякий случай, для представительства - или "для понта", как
тогда говорилось. На видное место я положил бритвенный прибор, поставил
флакон с тройным одеколоном. Потом в идеальном порядке разложил взятые с
собой учебники. Затем, вынув общую тетрадь, я аккуратно вывел на ее обложке:
"МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА. Ежедневные самоотчеты". Раскрыв тетрадь, я на первой
странице четким чертежным курсивом вывел: "Самоотчет No I". Но дальше дело
не пошло. Самоотчитываться мне сейчас не хотелось, голова не тем была
занята.
Первый раз в жизни мне предстояло жить и спать в "своей" комнате - в
комнате, где стоит только одна кровать и где никого, кроме меня, нет. Меня
охватило странное чувство свободы и какой-то легкости - и в то же время
связанности. Вроде как в бане, когда, раздевшись догола, идешь по
предбаннику. Я начал шагать взад-вперед, потом подошел к зеркалу, сморщил
нос пятачком, выкатил глаза и оттопырил нижнюю губу - сделал мопсика, как
говорилось у нас в детдоме. Потом оглянулся по сторонам. Нет, никто меня не
видит, я совсем один. Могу делать мопсика, могу пройтись по полу на руках -
никто не увидит. Сняв ботинки, я прилег на постель. Она была узкая, но
удивительно мягкая: с толстым матрасом, с вышитым покрывалом поверх ватного
одеяла. Я и не заметил, что уснул, даже света не выключил.
Проснулся я ранним утром. Красное большое солнце горело где-то за
деревьями. Окно было прорублено так низко, что не то сад казался
продолжением комнаты, не то комната продолжением сада. Сугроб под окном,
покрывшийся настом от ночного морозца, был блестящ и клюквенно-красен.
Соскочив с постели, я побежал в сени и долго мылся из медного рукомойника
ледяной водой. Из-за приоткрытой дверки, ведущей в хлев, слышалось
добродушное дыханье коровы. Потом оттуда вышел большой рыжий петух и с
пристальным дружелюбием уставился на меня. Издалека послышался заводской
гудок. В Ленинграде они были уже отменены, и здесь этот резкий, почти не
смягченный расстоянием, глухо вибрирующий гуд казался неожиданным и
тревожным. Но все обстояло хорошо.
Потом в холодноватой большой комнате хозяйка Мария Степановна поставила
на стол большую фарфоровую кружку с молоком - это для меня.
- А что это у вас щека исполосована? - с незлой усмешкой спросила
она.
Я встал из-за стола, посмотрелся в зеркало. Действительно, вся щека
была в полосах от рубчатой вельветовой куртки.
- Это я в одежде заснул,-объяснил я.-Рука под головой лежала.
Выпив молоко, я увидел на дне кружки неискусное изображение голой
женщины. А по ободку шла довольно корявая надпись: "Хочешь видить миня -
выпей все до дна".
- Это наши после гражданской войны кустарничали,- пояснила хозяйка,
заметив, что я разглядываю кружку. - Завод ничей был, так самосильно один
горнишко жгли да вот такие бокалы по рынкам сбывали. Ну а потом дело пошло,
потом мы и волховстроевский заказ выполняли,-с некоторой гордостью
закончила она.
Затем она налила мне чаю и рассказала, что их завод очень старый и что
до революции он принадлежал родственникам Корнилова.
- Только не генерала Корнилова, а того Корнилова-фабриканта, у
которого был фарфоровый завод в Питере. А первый владелец нашего Амушевского
завода похоронен недалеко отсюда, на Пятницком кладбище. И похоронен он в
фарфоровом гробу - хотите верьте, хотите плюньте... Гроба этого никто не
видел, но старики говорят, что так оно и есть.
10. ЛЕЛЯ
Вскоре я отправился на завод оформляться. Это заняло не много времени,
ведь устраивался не на постоянную работу. Получив временный пропуск, я пошел
в горновой цех, и там мне выделили шкафчик и выписали наряд на спецодежду.
Не спеша я пошел на хозсклад. Торопиться было некуда, я должен был заступать
смену в двенадцать ночи и проработать до двенадцати дня - полсуток. Ведь
кочегары на фарфоровом заводе не станочники, кочегары зависят от горна.
Обжиг изделий идет в среднем тридцать шесть часов, потом горн охлаждается,
потом идет выборка товара, потом загрузка, потом печники заделывают забирку
(ход в горн) - и начинается следующий цикл. Поэтому кочегары в то время,
которое я описываю, обычно работали три дня по полсуток, а затем полагался
отгульный день.
Шагая по заводскому двору, я вскоре нашел небольшое кирпичное здание, в
нижнем этаже которого помещался хозяйственный склад. Там я быстро получил
подержанный комбинезон, рукавицы из мешковины и синие очки-консервы. Я уже
собирался отнести все это в цех, в шкафчик, но, выйдя из склада, увидел
другую дверь. Над ней была надпись: "Заводская библиотека-читальня - 2-й
этаж". И я решил зайти туда. Помню, на нижней площадке, на бетонном полу,
стояла открытая бочка с жидким мылом, лежали пустые бутылки от химикатов,
связки веревок; пахло рогожей и сыростью. Я поднялся по щербатой каменной
лестнице со старинными чугунными перилами на верхнюю узкую площадку, открыл
дверь, вошел.
Читальня была как читальня. Стоял длинный стол, накрытый красной
флажной материей с неясными следами букв,- видно, просто выстирали плакаты,
оставшиеся от праздника, сшили их, и получилась скатерть. По обе стороны
стола стояли длинные скамейки. На стене висел портрет Сталина с Мамлакат. В
большое вымытое окно лился мягкий, не слепящий весенний свет. Откуда-то
приятно пахло жженым сахаром. Вход в соседнюю комнату был перегорожен
барьерчиком, за ним стоял поцарапанный письменный стол, дальше виднелись
книжные стеллажи. Перекинутый через спинку стула, висел узкий лиловый
шарфик.
Я положил кепку, комбинезон и очки-консервы на край скамьи, взял со
стоявшей в углу широкой этажерки свежую газету и принялся за чтение. Все шло
по-прежнему: "Отдельные действия разведчиков вдоль франко-германской
границы"; "Английские самолеты пытались прорваться к Гамбургу". В Европе
продолжалась странная война.
Тем временем в читальне все сильнее пахло жженым сахаром. Запах этот
шел из соседней комнаты, откуда-то из-за стеллажей. А вскоре оттуда даже
дымком потянуло. Теперь пахло уже не жженым, а горелым. "Что такое? -
забеспокоился я.- Может, пойти туда, за стеллажи? Но вдруг кто-нибудь в это
время придет и подумает, что я полез воровать книги?"
Тут дверь с лестницы открылась, и в читальню неторопливо вошла девушка
в синем сатиновом халатике. Она положила на стол пачку газет, удивленно
понюхала воздух, удивленно и тихо сказала: "Да-да-да! Ведь это мой сахар!"
- и, приподняв доску барьерчика, бросилась внутрь комнаты, за стеллажи.
Вскоре она вышла оттуда, села за письменный стол и спросила меня:
- Сюда никто не заходил?
- Никто,- ответил я.-А что?
- То, что электроплитку здесь нельзя жечь,- наставительно сказала
она. - Но я иногда жгу, я варю себе сахарные тянучки. На этот раз он просто
сгорел. Да-да-да!
- Кто он?
- Да сахар же! - строго сказала девушка. - Вы хотите взять книгу?
Тогда на вас надо завести формуляр. Ведь вы приезжий?
- Да. Я из Ленинграда. А как вы догадались, что приезжий?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг