улыбнется и скажет: "Да-да-да! Я помню!" Это, конечно, если буду жив.
Вот дом, где живет Леля. Он в полном порядке, пробоин нет. Правда, окна
заколочены фанерой, но это уже давно, тут уж ничего не поделаешь. Я стал
взбираться по лестнице. Она оказалась не такой скользкой, как в прошлый раз;
лед, наросший на ступени, теперь густо посыпан золой. Я довольно быстро
добрался до верхней площадки.
Осторожно постучал в дверь и стал ждать. Но никто не торопился впустить
меня в прихожую. Было тихо. Я постучался сильнее и приложился к двери щекой.
Сквозь шапку-ушанку ничего не слышно. Развязав тесемки, я приник к двери
голым ухом. Дверь очень холодная. В квартире стыла тишина. Я принялся
колотить в дверь изо всей силы.
Тогда открылась дверь квартиры напротив. Вышла женщина в серой беличьей
шубе, в толстом сером платке.
- Вы зря стучите, - сказала она. - Любовь Алексеевна три недели как
в стационаре.
- А Леля? - спросил я.- А где Леля?
- Лели нет,- ответила женщина.- Уже дней...- она прищурила глаза,
припоминая. - Уже недели две.
- Леля эвакуировалась, да?
-Лели нет,- повторила она.- Леля при обстреле убита.
Женщина притворила за собой дверь и стала говорить мне, что Леля с
Риммой из девятнадцатой квартиры пошли в тот день на Неву за водой, и
начался обстрел. Их убило первым же снарядом...
- Нет ли у вас хлеба? Я, конечно, вам заплачу.
- Вот, нате,- я вынул из противогазной сумки кусок хлеба и протянул
ей.
- Сейчас я вам вынесу...- она открыла дверь.
- Нет, не надо... Вы не знаете, где похоронили?
- Теперь никто не знает, где кого хоронят,- ответила она. Потом
повторила: - Теперь никто не знает, никто... Ну, спасибо вам большое.
Она вернулась в свою квартиру, а я еще постоял перед Лелиной дверью.
Потом начал спускаться. Костя как-то сказал, что у меня плохая
теплопроводность, как у кирпича, - все до меня очень медленно доходит. И
теперь до меня доходило очень медленно. Я понимал, что все так оно и есть, а
поверить сразу в это не мог.
Может быть, и сейчас, через двадцать четыре года, это еще не совсем
дошло до меня.
34.ОКОНЧАНИЕ
Из батальона выздоравливающих я попал в пехотный полк, который держал
оборону правее Белоострова. Летом сорок третьего меня направили из части в
Ленинград, в школу младших лейтенантов. Казарма помещалась на окраине, но
теперь опять ходили трамваи, и по воскресеньям, получив увольнительную, я
ехал в город. Первым делом заходил домой - занести тете Ыре чего-нибудь
съестного. Потом направлялся на Симпатичную линию, тихо проходил мимо
Лелиного дома. По лестнице не поднимался: не к кому. Лели нет на свете, а
тетя Люба эвакуировалась на Большую землю еще в апреле сорок второго.
Но однажды, когда я поравнялся с домом, начался обстрел района, и
дежурные загнали меня в подъезд. Теперь уже не по своей воле очутился я на
знакомой лестнице. Я и те несколько прохожих, которых загнали вместе со
мной, и те, которых на время обстрела выставили из аптеки, стояли и ждали
отбоя на той самой площадке, где когда-то в незапамятные времена разбилась
"соблазненная" девушка и где когда-то шлепнулась на плитки коробка с
пирожными от "бывшего Лора".
Сквозь зафанеренные окна лестницы слышался грохот разрывов. Снаряды
рвались где-то на соседней улице или даже в ближних дворах. Мы стояли и
нервно молчали. Каждый старался не шуметь, не шевелиться - каждый слушал и
соображал: приближаются или отдаляются разрывы. И вот, в промежутке между
двумя ударами, мне послышались Лелины шаги, откуда-то с третьего иди
четвертого этажа. Будто это она там поднимается по лестнице. Может быть, она
жива? - мелькнуло у меня. Я сорвался с места и побежал вверх. На лестнице
никого не было. Но когда я добежал до пятого этажа, мне снова послышались ее
шаги, а потом будто бы хлопнула дверь на шестом этаже.
Я взбежал выше и стал колотить кулаками по Лелиной двери и по жестяной
кружке для писем. Потом опомнился, понял, что просто психанул. Надо скорее
уходить отсюда, а то я здесь совсем свихнусь. Стал спускаться, но, когда
дошел до площадки четвертого этажа, меня будто кто-то ударил по поджилкам.
Ступеньки вздрогнули под ногами, раздался резкий оглушающий грохот, внизу
сразу стало светло - это взрывной волной высадило из лестничных окон
фанеру.
Когда я спустился на площадку перед аптекой, там пазило тротиловым
дымом и горячим железом, в воздухе густо висела известковая пыль. Снаряд
разорвался в самых дверях парадной. Из аптеки слышались крики и плач - туда
втащили раненых. Женщина в синем платье, которая стояла справа от меня,
пережидая обстрел, и мужчина в железнодорожной форме, который стоял от меня
слева, неподвижно лежали на плитках пола.
Ко мне подошла дежурная и сказала, чтобы я шел в аптеку. Я не понял
зачем. Потом увидел, что с рук у меня течет кровь. Это я исколотил их о
дверь и о пружку для писем. С такими царапинами стыдно было идти на
перевязку, когда тут же рядом лежат убитые и когда перевязывают раненых.
Дождавшись отбоя, я пошел на свою линию, домой. Тетя Ыра обмыла мне руки
кипяченой водой и смазала коллодием, потом дала выпить полстакана водки. Она
ни о чем не стала меня расспрашивать, а мне не хотелось рассказывать, где
это я искровенил руки.
В следующее воскресенье я не поехал на Васильевский. Сойдя с трамвая на
Невском, я побрел вдоль канала Грибоедова, по четной стороне. Чем дальше я
шел, тем тише и малолюднее становилась набережная. Многие умерли, многие
эвакуировались; никогда город не был таким безлюдным, как в то лето.
Начавшийся было утром обстрел давно прекратился, и лежала такая тишина,
будто настал вечный мир. Там, где канал делает поворот, я остановился,
прислонился к решетке. Вода в канале текла совсем чистая, как в лесной
речке; над нею толклись мелкие комарики. Мальки, будто серебряные иголочки,
сновали над зелеными водорослями; подплыв стайкой к замшелой гранитной
стенке, они делали поворот все вдруг и уходили в глубину.
Все кругом было очень странно, вроде как во сне. Издали, далеко позади
меня, слышались шаги двух прохожих, а впереди, по ту и по эту сторону
канала, - ни души. Стоял не солнечный, но светлый августовский день, а мне
да миг почудилось: это белая ночь. Если б Леля была рядом со мной, я сказал
бы ей об этом и она сразу бы поняла. "Да-да-да. Это белая ночь,- серьезно и
тихо ответила бы она. - Второй такой белой ночи не будет в этом городе
никогда, никогда, никогда..."
Я ушел с канала, сел на Сенной площади на трамвай и поехал в сторону
техникума. Давно я там не был.
На здание техникума упала пятисотка, а может быть, и тонная. Среди
развалин высились две стены с отслаивающейся масляной краской. Из щебня
торчали погнутые взрывом ржавые двутавры перекрытий. На кирпичных обломках,
на мусорных осыпях уже вовсю росла сорная трава. Подойдя к уцелевшей правой
стене, я спустился к железной двери бомбоубежища, заглянув в подвал. Там
неподвижно стояла густая черная вода, пахло тиной и тлением. В зарослях
крапивы возле другой стены я заметил несколько осколков стекла телесного
цвета - все, что осталось от Голой Маши. "Надо поскорее уходить отсюда, -
подумал я. - Здесь тоже мало радости".
До вечера было далеко, и я решил зайти к Люсенде и Веранде, благо их
дом близко от техникума. Интересно, в городе ли они?
Дверь мне открыла Люсенда. Она открыла, не спрашивая кто, и, увидев
меня, побледнела. На ней было платье "день и ночь", волосы причесаны гладко
- почти такая же Люсенда, как до войны, только глаза грустнее.
- Ты... - сказала она. - Ты...
- Я. А что? Ты недовольна, что пришел?
- Я рада... Я думала...
- Знаю, что ты думала. Это, конечно, еще может случиться. Но пока жив
и здоров.
- Идем, идем ко мне в комнату, - заторопилась она. - Я тебе так
рада, что ты даже не знаешь как!
В комнате по-прежнему было очень пусто. Возле двери на гвоздиках висели
два одинаковых серых пальто. Они сразу бросились мне в глаза.
- У меня всего по двое, - сказала она, перехватив мой взгляд. - Два
пальто, два выходных платья, две пары туфель... Всего по двое, а я одна.
Сестренки нет.
- Когда это случилось? - спросил я.
- В прошлом году, в феврале.
- Леля тоже в феврале в прошлом году, - сказал я.
Потом начал рассказывать Люсенде все, что пережил за это время. Она
слушала молча. Если б она начала меня утешать, начала бы говорить, как
говорят в таких случаях, что, мол, все перемелется,- я бы просто повернулся
и ушел. Но она слушала молча. Потом тихо заплакала. И тогда утешительные
слова стал говорить я. И еще я сказал ей, что мне стыдно: взвалил на нее
новое горе, будто у нее своего мало.
- Но ведь мы друзья, - ответила она. - Так и должно быть между
друзьями... Сейчас мне пора на работу, а ты не забывай меня и заходи, когда
можешь. А если будешь далеко - пиши. И скажи мне, когда кончится война?
-Не знаю, когда она кончится, - сказал я.- Чем кончится - знаю, а
когда кончится - никто не знает.
x x x
Осенью 1945 года я по демобилизации вернулся в Ленинград в звании
старшего лейтенанта с тремя орденами и двумя нашивками за ранения. Через
несколько дней после получения паспорта я расписался с Люсей в загсе. С того
дня прошло много лет. Мы живем дружно. У нас взрослые сын и дочь. В
позапрошлом году мы переехали в новую отдельную квартиру, в новый дом,
расположенный в новом районе. Это на самой окраине города, но близко к
Люсиному и к моему месту работы. И это очень далеко от Васильевского
острова.
Иногда по выходным я встаю раньше всех в квартире. Тихо завтракаю, тихо
надеваю лучший костюм, тихо выхожу на лестницу. Люсенда знает, куда я
собрался, но ни о чем не спрашивает. Она настоящий друг, она не ревнует к
прошлому. А если и ревнует - никогда этого не покажет.
Трамвай везет меня долго-долго. Я схожу у стадиона Ленина и иду через
мост. Он теперь не деревянный, а бетонный, и настил не дощатый, а
асфальтовый, и нет больше тех темно-зеленых перил, которых коснулась
варежкой Леля при последней нашей разлуке, сказав: "Вот Тучков мост".
Опять я на своем Васильевском острове.
Я начинаю бродить по проспектам и линиям, переименованным мною и
непереименованным. Вот Кошкин переулок - это Леля присвоила ему такое
наименование; он все такой же узкий, и такие же невзрачно-уютные в нем дома.
Вот Четвертая линия. Здесь Леля бросила на булыжную мостовую флакон
"Камелии". Теперь улица залита асфальтом, но мне чудится, что сквозь асфальт
пробивается слабый-слабый цветочно-спиртовой запах. А вот Приятная улица.
Вот роддом имени Видемана, где родилась Леля. Вот Пивная линия, но уже нет
той пивнушки, в которую мы - Костя, Гришка, Володька и я - иногда
заглядывали. А Похоронную линию надо бы переименовать: хоть она по-прежнему
ведет к кладбищу, но на Смоленском давным-давно не хоронят, ворота его
открыты только для живых.
Я выхожу на Большой, на проспект Замечательных Недоступных Девушек.
Потом сворачиваю на ту линию, где стоит мой дом. Он теперь покрашен в
светло-желтый цвет. Интересно, кто живет в нашей кафельно-изразцовой
комнате? Ведь кто-нибудь да живет там. Но теперь это трудно узнать. Знакомых
там нет, тетя Ыра давно обменялась. В прошлый Костин приезд мы с ним
подвыпили, поехали на Васильевский и хотели было зайти в наше прежнее жилье.
Уже дошли до площадки, и тут Костя заявил:
- Чухна, а зачем это? Давай будем думать, что в той комнате обитаем
мы. Все четверо, как прежде. Ведь если считать, что время не просто
промежуток между двумя событиями, а субстанция, то все существовавшее в
прошлом так же реально, как и все существующее в настоящем
Костя остался работать в Челябинске. Он прочно женат, У него тоже
взрослые дети, но душевно он мало изменился. Мне даже кажется, что он
по-прежнему лелеет мечту о прозрачной жизни, только никому не говорит об
этом. Почти каждый год, во время отпуска, он приезжает в Ленинград и
останавливается у меня. К его приезду Люся запасает "Волжского" - как
теперь называется плодоягодное вино. Первый стакан мы пьем молча - за
отсутствующих. После второго Костя говорит:
- Люсенда, поставь что-нибудь довоенное-несовременное.
Люся долго выбирает в шкафчике пластинку, потом ставит ее на радиолу.
Пластинка шипит и не помнит, что на ней записано. Потом, под уколами
корундовой иглы, начинает что-то припоминать. Чем ближе к концу, тем яснее
можно расслышать слова:
Не опаздывай в строй, наш боец молодой,
Береги ты родные края,
А вернешься домой - и станцует с тобой
Гордая любовь твоя.
Костя закуривает "Шипку" и неожиданно высказывается:
- И не такие уж мы старые! Если начнется какая-нибудь военная
заваруха, мы еще пригодимся как боевые единицы. Детдомовцы не подведут!
Верно, Чухна?
- Верно, Синявый!
x x x
Я возвращаюсь на Большой и с него сворачиваю на Симпатичную линию.
Лелин дом - на месте. Вхожу в парадную. Из-под дверей аптеки тянет
горьковатым полынным сквозняком. По лестнице подниматься нет смысла: в
Лелиной квартире давно живут чужие люди. Но не хочется сразу уходить из
этого дома. У меня есть законный повод задержаться - сердце последние два
года пошаливает; я захожу в аптеку и спрашиваю таблетки валидола. Потом
выхожу на площадку и прислушиваюсь. Но шагов не слышно.
И опять иду бродить по василеостровским линиям и проспектам.
От того, что я не видел, как ее убило, и даже не знаю, где она
похоронена, я не могу представить ее себе мертвой, Я помню ее только живую.
Она живет в моей памяти, и когда меня не станет, ее не станет вместе со
мной. Мы умрем в один и тот же миг, будто убитые одной молнией.
И в этот миг для нас кончится война.
1963-1968
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 28.09.2001 14:49
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг