начали бегать вокруг стола, стираясь делать круги пошире...
-Раз!.. Два!.. Три!..- выкрикивал Костя.- Двадцать!.. Двадцать
семь!..
Каждый виток вокруг стола заменял в тепло-калориях одно полено. Этот
способ отопления придумал Гришка. Реальных дров у нас не водилось. Правда,
нам выдавались дровяные деньги, однако они уходили на другое. Даже в эту
лютую зиму, когда под Ленинградом померзли все яблони, мы жили без дров. Мы
норовили по ночам держать дверь комнаты открытой, чтобы к нам шло тепло из
коммунального коридора.
Когда "камин был протоплен" и мы немного согрелись, я пошел на кухню
готовить ужин, - сегодня я дежурил. Первым долгом разжег примус и поставил
вариться сардельки. На керосинку взгромоздил большой чайник, потом
подготовил кастрюлю, чтобы заварить в ней сухой кисель. Супы у нас были не в
моде. Из месяца в месяц питались мы сардельками, сухим киселем и, конечно,
хлебом. Такой сарделечно-кисельный уклон ввел Володька, Это он стал кормить
нас так в дни своих дежурств, - а придумал он такой рацион от лени, великая
лень натолкнула его на это великое открытие. А Костя подхватил эту идею
потому, что она была рациональна. И Гришка тоже нашел такой способ питания
удобным и целесообразным, и я тоже ничего не имел против. И теперь мы со
стипендии сразу накупали сухого киселя впрок, а сардельки прикупали через
день. Иногда за неделю до стипендии денег на сардельки не хватало, - тогда
мы питались одним киселем с хлебом. Не так уж это страшно: кисель тот очень
питателен.
4. ПЕРВАЯ СМЕРТЬ
Я принес еду в комнату, вынул из шкафа три тарелки - на Костю, на
Володьку и на себя - и расставил их на столе. Четвертая тарелка осталась в
шкафу - ведь Гришка Семьянинов лежал в госпитале, на Охте. Во время финской
кампании он вступил добровольцем в лыжный батальон, и его тяжело ранило под
Кирка-Кивенаппа.
- Садитесь, господин Синявый, кушать подано, - объявил я Косте. - А
Володька опять где-то шляется!
- За Володьку не бойся,- усмехнулся Костя.- Он на литкружок остался.
Но к сарделькам он еще ни разу не опоздал. Поэт - поэт, а жратву за версту
чует.
Действительно, не успели мы приступить к киселю, как ввалился Володька.
Он быстро вымыл руки и кинулся к столу.
- Внемлите и трепещите! - сказал он, принимаясь за еду. - С
Амушевского завода пришло в техникум письмо с просьбой временно выделить им
одного студента-теплотехника. Они горны с дров на мазут переводить будут. На
этот Амушевский завод никто добровольно кочегарить не пойдет, так что будут
выделять добровольца.
-Где ты это разнюхал? - спросил я.- И какое отношение это имеет к
литературе?
- К литературе - никакого. Просто это мне сообщил Малютка
Второгодник, он все знает. Я его встретил у техникума, он шел с
дополнительных занятий.
Женька Рябинин, длинный и нескладный парень, прозванный Малюткой
Второгодником, действительно всегда все знал - все, за исключением того,
что он выслушивал на лекциях. Учился он туго, зато все слухи прямо-таки
липли к нему, и он ими охотно делился со всеми.
- А на литкружке что сегодня было? - спросил Костя. - Выявился ли
новый гений?
- Сегодня разбирали мои стихи, - скромно ответил Володька. - Как я и
ожидал, всем очень понравилось мое "Предчувствие". Особенно начало. Ну да вы
знаете:
Мы будем все мобилизованы.
Вдали военный слышен гром,
Воины ботинки зашнурованы
Тугим бикфордовым шнуром.
Все громче с Запада доносится...
- Мы этот твой гром уже слыхали,- перебил его Костя. - Ты уже раз
десять топтал нас этими несчастными ботинками.
- Почему "несчастными"? - взъелся Володька и даже тарелку с
сардельками отодвинул от себя - правда, не очень далеко.- Сами вы
несчастные! Все говорят, что это творческая находка.
- Пользуйся своими находками единолично, не дели их с нами, - сурово
проговорил Костя. - Или читай свои вирши глухонемым, этим ты убережешь себя
от побоев.
- Тупицы вы недорезанные, товарищи, вот вы кто! - с печальной улыбкой
сказал Володька.
-От тупицы слышу! - крикнул Костя. - Бейте его! - С этими словами
он схватил с койки подушку и подбежал к Володьке. Володька бросился к своей
постели и тоже схватил подушку. Вооружился и я. Через мгновенье с хохотом
бегали мы по комнате за Володькой, били его подушками, а он отбивался от
нас.
Вдруг раздался стук в дверь.
"Опять недоволен сосед", - подумал я.
В соседней комнате жил бухгалтер, который любил тишину, и он иногда
просил нас вести себя потише. Это был человек пожилой, и мы всегда выполняли
его просьбу. Но нет, на этот раз в дверях показалась тетя Ыра, жиличка из
комнаты, что рядом с кухней. Когда-то в этой квартире жила девочка, которая
не выговаривала буку "и". Девочка выросла, вышла замуж и переехала. А тетя
Ира навсегда осталась тетей Ырой.
- Вас к телефону, Константин Константинович!- сказала тетя Ыра.
-Объявляется перемирие!-крикнул Костя, бросая подушку на койку.-
Через пять минут избиение поэта продолжится.
Володька тоже бросил подушку и сел доедать сардельку. На него приятно
было смотреть, когда он ест. Он ел не причавкивая, как некоторые, ел
аккуратно - но очень быстро и целеустремленно. Он не был жаден, не был
запаслив, не был скуп - но он был очень прожорлив. Несмотря на
прожорливость, у него была дурацкая привычка не есть хлебных корок, это при
здоровых-то зубах. Он норовил забрасывать корки на печку, и мы всегда ругали
его за это. Вот и теперь, видя, что Костя вышел и что ругать буду только я,
он ловко метнул на печь выгрызенную горбушку.
- Все-таки свинья ты,- сказал я.- Говорим, говорим тебе...
Из коридора послышались Костины шаги. Это были какие-то медленные шаги,
обычно Костя ходил быстро. Он вошел в комнату, и по лицу его я понял, что
что-то произошло. Но что - понять было трудно. Такого лица у Кости я еще не
видел.
- Гриша умер, - почему-то очень громким голосом сказал он. - Он еще
днем умер, они второй раз звонят. Днем не дозвонились сюда... Это из
госпиталя звонили. - Костя торопливо подошел к столу, взял пачку "Ракеты" и
жадно закурил папиросу. Лицо его покрыла бледность, и от этого еще
отчетливее стали видны на нем синие порошинки.
Мы молчали. Володька положил недоеденную сардельку на тарелку и
испуганно посмотрел на койку Гриши Семьянинова.
- Неужели Григорий умер? - спросил я, ни к кому не обращаясь, и сам
почувствовал, как по-дурацки звучит мой вопрос и в особенности это полное
имя - Григорий. Никогда мы не звали его ни Григорием, ни Гришей - всегда
Гришкой или даже Мымриком - его детдомовской кличкой. А теперь как его
называть?
- Они ничего не могли сделать, - сказал Костя. - Ранение было
тяжелое, и все это было предрешено. Это они по телефону сказали.
Володька тоже закурил "Ракету", а за ним и я. В холодном воздухе
комнаты дым легко подымался вверх, скапливаясь у потолка. Мы курили одну
папиросу за другой и изредка обменивались какими-то ровно ничего не
значащими словами. У нас еще не было опыта потерь, и мы не знали, что надо
говорить в таких случаях и надо ли вообще говорить. Для меня это была первая
смерть. Родителей своих я не знал, их вроде бы и не было, мне некого было
терять. Смерть я видел только издали - когда похоронные процессии проходили
по тихой Похоронной линии к Смоленскому кладбищу,- туда, где у тихой речки
стоят спокойные старые деревья.
x x x
Мы легли спать в обычное время, но почему-то впервые не погасили на
ночь свет. Голая стосвечовая лампочка, висящая на запыленном проводе,
казалась мне ослепительно яркой, и я долго не мог уснуть, но не хотелось
вставать и бежать по холодным плиткам пола к выключателю. Опершись локтем на
подушку, я лежал на боку с открытыми глазами. Мне видна была койка Гришки
Семьянинова,- она была аккуратно застелена. У изголовья Гришкиной постели
виднелась открытка, приклеенная хлебным мякишем к холодной изразцовой стене.
Там три верблюда шли по желтым песчаным барханам. Странно, Гришка (теперь он
Григорий) был хорошим лыжником, умел крутить слалом, но мечтал о Средней
Азии, о Каракумах, - оттого и приклеил он эту картинку. Он умер, а
верблюды, тяжело и медленно преодолевая пески, все идут и идут сквозь зной к
своему неведомому оазису.
Мне стало грустно смотреть на этих верблюдов, и я перевел глаза к
Костиной койке. У его изголовья тоже висела картинка - по его вкусу. Это
был город будущего, весь состоящий из нагроможденных друг на друга кубов,
призм и треугольников; город, где поезда мчались сквозь дома, - город,
который мог построить только сумасшедший для сумасшедших, но который
нравился Косте потому, что все там было рационально. "Нет, не хотел бы я
жить в таком городе, - подумал я,- вот у Володьки над постелью висит куда
лучше картинка: море, корабль, на пирсе девушка прощается с моряком.
Открытки этой с моей постели не видно, но я ее отлично помню... Странно,
Володька человек мирный, войны он не хочет, но вешает на стену такие вот
рисунки, читает Клаузевица, книги о морских боях, пишет стихи о будущей
войне. Странный наш Володька..."
А у меня над изголовьем висела картинка, вырезанная из дореволюционной
"Нивы". Она называлась так:
"Когда улетают ласточки". Там был нарисован какой-то старинный дом, и
сад, и листья, падающие с кленов. И девушка с красивым и задумчивым лицом
смотрит на улетающих ласточек. На ней длинное темное платье, и она в нем
такая легкая и стройная... Когда я глядел на нее, мне становилось и грустно
и радостно, и начинало казаться, что в моей жизни должно когда-нибудь
случиться что-то очень-очень хорошее и что я буду счастлив.
Но пока что счастья в моей жизни не прибавлялось, оно даже убывало. Вот
было нас четверо - теперь нас трое. Умер Гришка (теперь он Григорий). А
верблюды на картинке все идут и идут сквозь зной пустыни к неведомому
оазису.
5. В ТО ВРЕМЯ КАК...
На следующий день мы все трое опоздали на занятия. Нас разбудила тетя
Ыра. Перед самым уходом на работу она постучала нам в дверь. Мы сразу
проснулись, но вставать не хотелось. В комнате было очень холодно, - на эту
ночь мы не открыли дверь в коммунальный коридор.
- Вставай, Чухна! - крикнул мне Костя.
- Вставай, Шкилет! - крикнул я Володьке, соскакивая с постели. В
серьезные моменты жизни мы всегда звали друг друга по старым детдомовским
кличкам. А сейчас момент был серьезный: за опоздание могло здорово влететь,
в особенности мне. Ведь я уже на примете после вчерашнего. Да и Костя тоже
на плохом счету.
Я быстро оделся и побежал к умывальнику. Над фарфоровой раковиной, на
гвоздике, вбитом в зазор между облицовочными плитками, висела на веревочке
фанерка - ее повесил Костя, когда стал капитаном комнаты вместо ушедшего на
финскую Гришки. На фанерке Костя вывел синей тушью:
ППНЧ
(Полный Процесс Наведения Чистоты)
1. Чистка зубов.
2. Умывание лица и рук.
3. Причесывание головы.
4. Чистка обуви.
5. Заправка коек.
Но если мы торопились, Костя перевертывал табличку другой стороной -
этого проделать он никогда не забывал. А на той, другой стороне было
написано красными тревожными буквами:
КУУО
(Краткое Ускоренное Упрощенное Омовение)
Костя во все вносил систему. Если б он задумал утопиться, то и здесь он
прежде всего разработал бы для себя инструкцию, как надо тонуть. Но, при
всей своей любви к порядку, человеком он был беспечным и безалаберным. И
если он хорошо учился, то не за счет старательности, а из-за общего
развития. Да и память у него была очень хорошая.
В это утро, совершив КУУО, то есть наскоро ополоснув лица, мы надели
свои нетяжелые пальто, съели по куску хлеба и вышли в коридор. Дверь мы
закрыли, но не заперли - она у нас не запиралась. В квартире жили люди
честные, да и воровать у нас нечего было.
- Постойте, ребята! - серьезным голосом сказал вдруг Володька. Затем
он кинулся обратно в комнату, открыл шкаф, вынул оттуда хлеб и отрезал себе
два куска. На один кусок насыпал сахарного песку и прикрыл его вторым. Шкиля
Володька всегда помнил о еде. Если бы Земле угрожало столкновение с Луной,
то он, за пять минут до мировой катастрофы, воспользовавшись всеобщей
паникой, забрался бы в продовольственный магазин и погиб бы не из-за
столкновения миров, а из-за своей прожорливости.
Дожидаясь Володьку, я бросил взгляд в нашу комнату. Койки, конечно,
остались неприбранными. И только постель Гришки была аккуратно заправлена.
Серое, с тремя синими полосами одеяло лежало ровно, без единой складочки, и
подушка в изголовье белела, как маленький сугроб, пухлая и непримятая.
Мы добежали до трамвайной остановки, и скоро подошел наш номер. Ехать
было не близко: техникум находился на другом конце города, на окраине. В
трамвае было свободно, главный поток пассажиров уже схлынул. Нам достались
сидячие места. Вагон был весь проморожен, он скрипел от тряски. Пассажиры
стучали ногами в пол, чтобы хоть немного согреться. В вагоне стоял топот -
можно было подумать, что мы не едем, а все куда-то бежим на месте. На
стеклах лежал толстый бархатистый слой инея, и на нем видны были следы
метлы, - должно быть, ночью в трампарке пробовали счистить со стекол
людское дыхание, да так и не счистили, а за утро иней нарос сызнова. Мне
было зябко в моем полубумажном пальтеце. Морозы все продолжались, хоть
теперь они стали не такими лютыми, как в дни недавней финской войны.
Я сидел, топал ногами и думал о том, как же это так вышло с Гришкой.
Когда его привезли с Карельского перешейка в госпиталь, нам сразу же
позвонили и сказали, что у него серьезное ранение, но первые четыре дня к
нему не пускали. Наконец позвонила дежурная сестра и сказала, что впуск к
Семьянинову свободен и что Гришку мы можем посещать втроем, по его личной
просьбе. И вот мы поехали к нему в гости все втроем. Потом мы навещали его
поодиночке.
Когда мы пришли все трое, гардеробщица вначале заартачилась и не хотела
дать сразу три халата для посещения одного больного. И тогда Костя пошел к
дежурному врачу. Пришел дежурный врач и коротко приказал гардеробщице выдать
халаты всем троим. Он быстро и внимательно оглядел нас и ушел, ничего больше
не сказав. А мы помогли друг другу напялить на себя белые халаты, и нас
сразу охватило чувство необычности происходящего.
- Значит, тяжелый, если так вот родню пускают,- сказала гардеробщица.
- Он и не родня нам, - с какой-то непонятной обидой буркнул Володька.
- У нас нет родни. И у него нет.
Мы молча поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по
коридору. Коридор тоже был очень широкий, чистый и почти безлюдный. Я
ожидал, что здесь обязательно будет пахнуть лекарством, но нет, -
лекарствами не пахло, и вообще больницей почти не пахло. Только от нагретых
батарей слегка тянуло запахом масляной краски. Окна госпитальные были
высоки, с полукружьями наверху. Стекла были чисты, свет морозного дня легко
ложился на чуть блестящие серые стены, на коричневый линолеум пола.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг