В комнату боком просунулся дядя Личность.
-К вам тут пришли...- невнятно проговорил он и скрылся в коридоре. В
комнату вошла Любовь Алексеевна, Лелина тетка. Она была бледна, губы у нее
дергались. Шляпка из черного потертого плюша сидела набекрень, будто у
пьяной.
- У нас несчастье, - сказала она, глядя не на меня, а куда-то в
стену. - Вы можете пойти к нам?
Я молча подошел к нашей красной вешалке, взял пальто и торопливо начал
напяливать его на себя. Оно вдруг стало каким-то узким и никак не налезало
на плечи. "Что случилось? - крутилось у меня в голове.- Леля под трамвай
попала?.."
- Что такое случилось? - спросил я вслух.
- У нас несчастье, - повторила Любовь Алексеевна. - Несчастный
случай... Нет больше Коли... Несчастный случай на ученьях... Я боюсь за
Лелю.
Костя подошел ко мне и помог надеть пальто. Потом он быстро подскочил к
столу, схватил пачку "Ракеты" и сунул мне в карман.
- Ну, иди, - сказал он. - Тут все будет в порядке. Ты иди...
На улице стоял холодный туман, окна сквозь него светились неяркими
размытыми пятнами. Над горящими фонарями стояли чуть заметные мутные и
бледные радуги. Когда мы свернули на Большой - на проспект Замечательных
Недоступных Девушек, - там было еще много гуляющих. Мы шли по "холостой"
стороне навстречу их потоку, и некоторые с удивлением посматривали на нас.
Асфальт был влажно-черен, капли сгустившегося тумана падали с ветвей на
жухлую траву, на опавшие листья. Любовь Алексеевна шагала быстро, будто
хотела обогнать меня. На ходу она бессвязно говорила о срочном вызове к
военкому, о сообщении из части. Отец Лели тоже извещен, он должен
приехать... Колю уже похоронили там... Может быть, отец и Леля поедут в
часть...
А здесь, на Большом, все было в порядке. Шло вечернее гулянье,
неторопливая шлифовка мокрого асфальта. Много девушек - и ни у одной не
погиб брат, - иначе не пришли бы они сюда, а сидели бы дома и плакали. У
подвальной пивной со сводами, где не раз я бывал и с Гришкой, и с Костей, и
с Володькой, стоял пьяный и, держась за поручень витрины, быстро, не в такт
перебирая ногами, выкрикивал:
За кукараччу, за кукараччу
Я жестоко отомщу!
Я не заплачу, я не заплачу,
Но обиды не прощу!
Трамваи шли как им положено - не тише и не быстрее, чем всегда. На
концах бугелей вспыхивали от сырости яркие зеленые всполохи, и на мокрые
рубероидовые крыши сыпались красные крупные искры, как при электросварке.
Редкие автомашины торопливо пробегали мимо нас, неся перед фарами два мутных
клубящихся конуса, - как всегда в такую вот погоду. В том-то и дело, что
все было как всегда.
Мы быстро поднимались по лестнице. Еще недавно Леля и я так легко
взбегали по ней, и, казалось, дом поднимался к небу вместе с нами. А теперь
лестница была темна, и чем выше, тем плотнее приникал к ее окнам туман.
Вот-вот он поднажмет и выдавит стекла.
В прихожей пахло валерьянкой. И мне на миг почудилось: то, что
произошло, не так уж страшно. Дело в том, что у нас в техникуме некоторые
девушки в дни зачетов бегали в медпункт, и там Валя поила их для бодрости
валерьянкой. Потом девчонки преспокойно сдавали зачеты - они, конечно,
сдали бы их и без всяких лекарств, просто у них такая мода завелась. И
потому этот запах у меня был связан с чем-то не очень серьезным. Меня только
испугала тишина, стоявшая в квартире. Я думал, что еще из прихожей услышу
плач, но никто и не думал плакать. Вся квартира была набита тишиной.
- Идите к ней, - тихо сказала Любовь Алексеевна. - Уговорите ее хоть
что-нибудь поесть.
Я вошел в маленькую комнату Лели. Леля сидела, оперев локти о пустую
чертежную доску. Она не была ни очень бледна, ни даже заплакана. Просто она
сидела и смотрела в одну точку. Она даже поздоровалась со мной, но потом
сразу как-то забыла, что я здесь. И я не знал, что мне делать. Стоял в
сторонке и молчал. И она молчала. В комнате было холодно и сыро, и
единственное, что я сообразил, это что хорошо бы закрыть форточку.
- Леля, ничего, что я форточку закрою? - спросил я.
- Ничего,- не оборачиваясь, ответила она. И я закрыл форточку и снова
не знал, что же мне делать, что говорить. У меня не было опыта в утешении,
мне никогда никого не приходилось утешать. И сам я никогда не терял родных
- я просто не знал их, я был застрахован от потерь. Но от этого мне было
нисколько не легче.
- Леля, тут очень холодно, - сказал я. - Я затоплю печку, хорошо?
- Хорошо,- ответила она.
Я пошел к Любови Алексеевне, постучался к ней. Она сидела на потертой
ковровой кушетке и тихо плакала. Комнатка у нее тоже была небольшая, не
больше Лелиной, но казалась совсем тесной из-за темно-вишневых обоев. На
стенах, как и в гостиной, вкривь и вкось пестрели всякие недорисованные
холсты. Еще здесь висел фотопортрет молодого военного с усиками, в форме
царской армии. Под портретом на черной ленте приколот был букетик
бессмертников. Над стареньким комодом виднелась цветная репродукция. Она
изображала город - просто белые кубики домов, - и вокруг города, зажав его
в кольцо, лежал какой-то огромный не то дракон, не то змей. "Град
обреченный" - гласила подпись под этой картиной. Лампа с неуклюжим
темно-зеленым абажуром, подвешенная на фарфоровом блочке, горела ярко, будто
вот-вот готова была перегореть, но все равно комната оставалась темной и
неуютной. И все же, именно из-за того, что здесь так мрачно, и из-за того,
что Любовь Алексеевна плакала, а не сидела молча, как Леля, мне стало здесь
немножко полегче. Здесь я хоть мог что-то сказать.
- Любовь Алексеевна, так я схожу за дровами, - сказал я.- Вы только
дайте ключ от сарая... И не плачьте, ведь слезами вы ему не поможете. Вот
сидите и плачете, а он уже не плачет. Ему теперь все бара-бир.
- Что? Бара-бир? - спросила вдруг Любовь Алексеевна.
- Ну да! Ему теперь бара-бир. Бара-бир - это значит: все равно. Это
такое азиатское выражение.
- Да, ему теперь все равно, - согласилась Любовь Алексеевна.- Но
нам-то...- Она заплакала еще сильнее, и мне стало не по себе: не обидел ли
я ее?
Однако она не обиделась. Вскоре она даже немного успокоилась, вышла со
мной в кухню, дала мне ключ, керосиновую лампу, ватник и толстую веревку для
дров и объяснила, где находится их дровяной сарай.
Я надел ватник, перекинул веревку через плечо. Спустившись до нижней
площадки лестницы, через боковую дверь прошел во двор, миновал прачечную и
на заднем дворе отыскал нужный подвал. Там лежали пиленые, но еще не колотые
чурки, и я нашел в углу топор и начал их колоть. Я колол их от всей души, не
жалея силы. Лампа стояла на земляном полу, и тень моя качалась на
поленницах, на стене, и черная голова в кепке моталась на потолке, где шли
железные балки и, между ними, бетонные плоскости со слоистыми следами
дощатой опалубки. Устав колоть, я сел на широкий чурбан, и меня обступила
тишина. Не та печальная тишина, что была сейчас там, наверху, в Лелиной
квартире, а спокойная сыроватая подвальная тишина, вроде как в лесном
овраге. Слышно было, как в трубах тихо-тихо журчит вода. Можно сидеть и
сидеть так, слушать и слушать - и не надоест. Но потом мне стало совестно,
что я сижу здесь, в этой тишине, будто прячусь от другой тишины, верхней. Я
торопливо стал накладывать дрова на веревку.
Я внес вязанку в гостиную, осторожно опустил ее перед печкой. Печка эта
выходила тылом в Лелину комнату, и я знал, что, когда протоплю печку, у Лели
там будет тепло. А печи топить я, слава богу, умел - это мне часто
приходилось делать в детдоме, в дни дежурства. Первым делом я открыл трубу,
поставил стоймя дрова в печку, оставив между ними маленький коридорчик,
потом нащепал лучины и напихал ее в этот коридорчик между поленьями. Потом
горизонтально, между лучинами покрупней, просунул несколько совсем тоненьких
лучинок и зажег их. Огонек робко спрятался между маленькими лучинками, потом
осмелел, забегал по ним и, тихо пощелкивая, перепрыгнул на лучинки потолще.
Потом занялись и дрова. Но печь давно была не топлена, дымоход еще не
прогрелся, в нем пробкой стоял сырой воздух - и из топки вдруг полыхнуло
дымом. Внезапно вошла Любовь Алексеевна, села на стул и сказала:
- Господи, точно ладаном...- Она опять заплакала.
- Сейчас хорошо потянет, - успокаивающе сказал я. - Сейчас все будет
в порядке. - И действительно, больше дыма из печки не выкидывало. Огонь уже
крепко вцепился в поленья, теперь его не оторвать было от этой работы.
Лелина тетка ушла, затем притащила подушку и темно-зеленое одеяло и положила
их на клеенчатый диван. Потом принесла горячий чай.
- Хлеб и масло в буфете, - сказала она. - Я раньше Лели ухожу на
работу... Вы завтра заставьте ее пойти на работу. Ей надо быть сейчас на
людях, тогда легче будет... И хоть утром заставьте ее поесть.
Она ушла. Я походил по комнате взад-вперед, налил Леле чаю, отрезал
хлеба, намазал маслом, снес ей в комнату. Леля лежала на постели лицом в
подушку. На ней был синий сатиновый халатик, в котором я увидал ее в первый
раз в библиотеке, в Амушеве.
- Леля, ты спишь?
Она ничего не ответила. Я поставил чай на чертежный столик, сходил в
соседнюю комнату, взял предназначенное мне одеяло и набросил его на Лелю. Не
гася света, чтобы ей не стало вдруг страшно, когда проснется, притворил за
собой дверь и вернулся к топящейся печке. Открыв дверцу, сел на пол перед
огнем. Дрова горели красиво, нарядно - все в лентах пламени, в красных
бантиках огня. За окном теперь шел снег. Он торопливо, по прямой, падал на
город крупными влажными хлопьями.
Этой ночью мне плохо спалось. Лежа в одежде на клеенчатом диване, я
ворочался и, когда, казалось, уже начинал засыпать, вдруг вздрагивал, будто
меня кто-то ударял из темноты. Ночные мысли текли бестолково. Многие из них
никакого отношения не имели ни к Леле, ни ко мне, и вообще ни к кому и ни к
чему на свете. Иногда всплывала мысль, что когда-нибудь действительно будет
война. Та большая война, о которой не раз говорил Володька... Володька редко
теперь бывает у нас, он теперь военный курсант. Но, в общем-то, он все такой
же, только бросил писать стихи. Может быть, просто некогда?.. Если в
Германии произойдет революция, то войны и вовсе не будет. А если Гитлера не
свергнут, то война, наверно, все-таки будет. Но это еще не скоро, не
скоро... Она будет еще не скоро, но она уже подкрадывается, уже отправляет
людей на тот свет поодиночке - вот как Лелиного брата. Он погиб вроде бы и
не на войне, а вроде бы и на будущей войне. На войне, которой еще нет.
Утром Леля разбудила меня. Она тронула меня за плечо, и я сразу
проснулся и вскочил с дивана. Мне стало стыдно, что не я ее разбудил, а она
меня. Леля была аккуратно одета, челочка причесана, лицо блестело от
умывания.
- Иди помойся, - сказала она мне. - И будем пить чай... Ты молодец,
что протопил печку.
Мы молча позавтракали. Потом я помог Леле надеть пальто и сам надел
пальтуган и кепку. Мы уже готовы были выйти на лестницу, но тут Леля
вспомнила, что не взяла портфель. Она пошла за ним в свою комнату - и вдруг
выбежала оттуда в слезах, громко плача, будто увидала там что-то страшное. Я
обнял ее и стал говорить ей сам не помню что, а она все плакала и плакала.
Потом немного успокоилась, пошла к крану, умыла глаза, и я проводил ее до ее
работы.
В техникум я опоздал, но это сошло. Ничего я, конечно, не объяснял
никому, да никто ничего и не спрашивал. Я давно заметил, что если происходит
какая-то большая неприятность, то мелкие неприятности расступаются перед
ней, добровольно уступают дорогу. Потом они еще возьмут свое.
- Ну, как? - спросил Костя, когда я уселся рядом с ним в аудитории.
- Ничего веселого, - ответил я. - Чего тут поделаешь?..
- Ничего тут не поделаешь, - согласился Костя.
23. НОВЫЙ ГОД
Берег былого постепенно скрывается из памяти, сливается с темным морем
забвения. Но минувшие праздники, как маяки, светятся позади - и не гаснут.
Конечно, погаснуть и им суждено - но вместе с нами.
К Новому году мы с Костей справили себе костюмы. Ордера на материал нам
выделили еще к двадцать третьей годовщине Октября. Косте по жребию достался
отрез серого шевиота "прима", мне - темно-синий бостон. И вот двадцать
седьмого декабря мы принесли костюмы из мастерской. Пиджаки - с
богатырскими ватными плечами; брюки - настоящий Оксфорд, не подкопаешься:
они были так широки, что закрывали кончики ботинок. Когда мы облачились во
все это и поглядели друг на друга, наша изразцовая комната показалась нам
убогой.
- Мы будто иностранцы, - заметил Костя. - Интуристы герр Чухна и
мистер Синявый соизволили посетить скромное жилище советских студентов... Но
ничего! Общее благосостояние повышается. Через год-другой, когда будем
работать по специальности, мы еще не такие клифты и шкары оторвем!
Трепещите, кошки-милашки!.. Ты, впрочем, к тому времени уже женишься, тебе
не до кошек-милашек будет.
- А ты? Ты, может, еще раньше женишься.
- Ну, не с моим ликом, - не то сердито, не то печально сказал Костя.
Он плюхнулся на кровать, вытащил из-под нее гитару и с надрывом запел:
Он юнга, родина его Марсель,
Он обожает шум кабацкой драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль,
Он любит девушку из Нагасаки.
У ней следы проказы на руках
И шелковая кофта цвета хаки,
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Я слушал его не перебивая. Я знал, что про эту девушку из Нагасаки
Костя поет в тех случаях, когда ему становится грустно, когда он вспоминает
про свои неудачи с интеллигентными девушками, когда он размышляет о том, что
прозрачная жизнь все ускользает от него.
Я терпеливо дослушал песню до ее печального конца, где юнга горько
плачет, узнав, что пьяный боцман зарезал девушку из Нагасаки.
Костя сунул гитару под кровать, встал, подошел к зеркалу - и
отвернулся от него. Зеркало было маленькое. Костя в нем видел только свое
лицо, а не костюм. А ведь лицом-то своим он и был недоволен.
- Пойдем к тете Ыре,- предложил я.- Посмотримся в трюмо.
Хоть тетя Ыра жила бедновато, но у нее имелось самое большое в квартире
зеркало. Правда, левый нижний угол у него был отбит.
- Ой, и модные ребята вы стали! - заявила тетя Ыра, оглядев нас. - Я
помню, парни узенькие брюки носили, в трубочку, чем ужее - тем моднее, а
нынче чем ширше - тем красивше... Теперь вы, ребята, модностью на пять лет
запаслись. Носить вам не переносить.
Она быстро-быстро извлекла из-за иконы, висевшей в красном углу,
какую-то мензурку из дымчатого стекла. Потом сизым, наверное, голубиным,
пером, торчавшим из мензурки, быстро-быстро побрызгала на наши пиджаки
какой-то прозрачной жидкостью.
- Это святая вода,- пояснила она.- Это чтоб обновки ваши хорошо
носились, это чтоб бесы вас в них не захороводили.
- Мы же неверующие, - сказал Костя. - Мы просвещенные атеисты,
святая вода нас не интересует. Нам бы чего покрепче.
- У меня и другая вода есть, - подмигнула тетя Ыра. - Сейчас спрыски
устроим.
Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вытащила оттуда поллитровку
горькой и три стопочки из толстого зеленого стекла. Потом повернулась к
подоконнику и перенесла оттуда на стол тарелку с ливерно-гороховой колбасой
- неофициально колбаса эта в те годы называлась мюнхенской.
Мы присели, выпили по первой, потом по второй. После третьей глаза у
тети Ыры оказались на мокром месте.
- Гриша-то из вас самый порядочный был, вот его бог и прибрал к себе,
- заявила она, всхлипывая. - Гриша сейчас на небесах радуется, что вы
модные двойки себе справили... Сам-то до хорошего костюма не дожил...
Когда бутылка опустела, мы поблагодарили тетю Ыру и пошли мотаться по
всей квартире. Заходили в каждую комнату и просили дать нам посмотреться в
зеркало. И все жильцы поздравляли нас с приобретением, и все говорили нам
только хорошее. Костино самочувствие резко повысилось, и, когда мы вернулись
в нашу комнату, он сразу же извлек из-под кровати гитару и запел:
Я вчера играл в лото,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг