рассказывала, что давно, еще до революции, в этот пролет бросилась девушка.
Ее соблазнил один молодой человек - и вот она бросилась и разбилась.
- В порядке мести и запугиванья, - машинально добавил я.
- Что? - удивленно переспросила Леля.- В порядке чего?
- Нет, это я так,- дядя шутит. Она просто дура.
- Совсем не дура, а несчастная. А если и дура? Дуру ведь тоже жалко,
она тоже только раз живет... Ее весь дом хоронил. И она лежала в белом
гробу, вся в цветах, как живая. - Эту фразу Леля произнесла нараспев,
подражая кому-то.
- Она была отсталая, - сказал я. - В наш век нормальная девушка не
станет из-за такого дела сигать в пролет. Ты ведь не стала бы?
- Не знаю, меня еще никто не соблазнял, - Леля тихо засмеялась. -
Мне еще рано прыгать в пролеты. Вот когда меня кто-нибудь соблазнит...
Она легко соскочила с подоконника и, взбежав на один марш, позвонила в
свою дверь. За дверью сразу же послышались шаги, и сердце мое тревожно
забилось. Не привык я бывать в чужих квартирах.
Дверь открыла седая, но не очень старая женщина в синей кофте с
большими карманами.
- Тетя Люба, это Анатолий, я тебе о нем говорила, - каким-то
небрежно-выжидательным тоном сказала Леля, когда мы вошли в прихожую.
- Здравствуйте, Толя, - приветливо сказала тетка. Она протянула руку,
и даже в этой слабо освещенной прихожей я сразу заметил, что кончики пальцев
у нее желтые, - такие бывают у тех, кто курит самокрутки. - Толя, вы
вермишель любите?
- Он любит кисель и сардельки, - заявила Леля. - Но он ест и все
остальное.
Квартира у них была отдельная, но совсем маленькая, деленная. В ней
царил какой-то привычный, устоявшийся неуют. В главной комнате высился
громоздкий буфет, на дверцах которого виднелись резные яблоки и виноград.
Под самый потолок уходили два шкафа с небрежно расставленными книгами. Книги
лежали и на подоконнике, и валялись на широком диване, на обеденном столе -
на клеенке, где в синих квадратиках были нарисованы гуси и ветряные
мельницы. На стене, оклеенной тусклыми холодно-голубоватыми обоями, косо
висели холсты, они просто были прибиты гвоздями. Там кто-то изобразил
масляной краской дворы, кусты, стены, но все казалось незаконченным, чего-то
не хватало, хоть я и не мог понять чего.
- Это все наброски тети Любы,- пояснила Леля.- Она когда-то
занималась живописью, еще до войны и до революции. А теперь она уже давно
работает в бухгалтерии, на фабрике Урицкого.
- Оттуда же можно хорошие папиросы выносить, а она самокрутки вертит,
- удивился я.
- А вот она ничего с фабрики не выносит, - ответила Леля. - Разве
это плохо?
- Нет, это не плохо... А почему она сейчас с нами не обедает?
- Потому что потому!.. Потому что она болезненно тактичный человек,
вот почему. Она не хочет нам мешать. Она считает, что между нами серьезные
отношения.
- Но они и есть серьезные. Ведь я не трепач какой-нибудь, да и ты не
потрепушка.
- Конечно, серьезные, - согласилась Леля. - Но она, наверно,
считает, что совсем серьезные... А у тебя со многими девушками были совсем
серьезные отношения?
- Я ж тебе говорил, что были. Но с немногими. Комната Лели была
крошечная; стол с чертежной доской занимал чуть ли не всю эту комнату. Над
столом в белой рамке, рядом с двумя рейсшинами, висело фото красноармейца,
парня моих примерно лет. Лицо у него было доброе.
- Вот это мой брат, - сказала Леля. - Я ему о тебе писала, целый
твой устный портрет дала. Он о тебе очень хорошего мнения.
- Интересно, что ты там обо мне накатала?
- Не скажу! А то ты возомнишь о себе слишком много... Он красивый,
правда?
- Раз он похож на тебя - значит, наверно, красивый. Но я в мужской
красоте ничего не понимаю, я понимаю только в женской.
- Ты и в женской ничего не понимаешь...- засмеялась Леля. Она
положила руку мне на плечо и подтолкнула к зеркалу. - Значит, ты вот эту
Лельку считаешь красивой? Вот эту рыжую Лельку!
Тут из прихожей послышался звонок. Леля торопливо вышла. Через
несколько минут она вернулась с пачкой денег в руках.
- Думала, это от папы телеграмма, а это он мне денег прислал. Вот!
Теперь я к зиме сошью самое модное пальто - коричневое с капюшоном. Ты рад?
- Мне все равно, - ответил я. - Наденешь ты на себя мешок или самое
фасонистое что-нибудь - ты для меня одна и та же Леля... А сейчас я домой
пойду, позырю, как там Костя. Сегодня я дежурный по пище.
- Но завтра ты приходи ко мне, - сказала она. - Хочешь, поедем на
лодке кататься?
20. ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ
Когда я пришел домой, то застал Костю в довольно бодром состоянии. Он
тоже только что вернулся, но откуда - не сказал. Наверно, со свидания с Л.
- Слушай, Толька, - обратился он ко мне, - ты не можешь завтра днем
смыться куда-нибудь из дому?
- Могу, - ответил я. - Я могу даже на ночь куда-нибудь смотаться.
Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.
- Ты - рыцарь постельной любви! - взъелся Костя. - Не говори мне
пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.
- Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?
- Своей болтовней, - ответил Костя. - Ты можешь разболтать Любе
что-нибудь из моих прошлых ошибок. Или просто брякнуть какую-нибудь
глупость. Да и вообще-ты только не обижайся,- одно твое присутствие может
создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.
- Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.
- Ну спасибо, - оттаявшим голосом молвил Костя.- У тебя все-таки
есть отдельные хорошие качества. Только не забудь, что сегодня ты дежурный.
Кисель и сардельки в шкафу.
Я медленно пошел на кухню и принялся за готовку обеда. Кроме меня в
этот час там держала свою кухонную вахту тетя Ыра; она была в отпуску, но
проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она,
старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: "Святые
и "пророки" в свете современной материалистической науки". Потом, устав от
чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.
Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.
- Ты тут в командировке был, а тут без тебя чудо случилось, - тихо
начала она. - В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают.
Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот
какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит -
навстречу ей женщина самоходом идет по воздуху. То, конечно, не женщина
была, а святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: "Не по мужу
плачь, по себе плачь. Готовь себе смеретное к осени, к наводнению великому.
Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет!" Тут эта вдова
бряк с катушек - час пролежала.
Я ничего не сказал тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной.
Я понимал, что ее не переубедишь. И тогда она завела разговор на более
конкретную тему:
- Вот ты обед готовишь ничего себе, аккуратно, а вот Костя не так
готовит. Он человек хороший, ничего не скажешь, а киселя его я бы есть не
стала. Я уж давно заметила: он кисель в том кипятке разводит, что от
сарделек остается. Я ему раз намек об этом сделала, а он мне: "У вас, тетя
Ыра, старые понятия".
Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно,
до своего отъезда в Амушево, заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе
попадаются жиринки, а иногда даже и веревочки. Значит, это было из-за
сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.
- Да, это правда! - нахально ответил Костя.- Этим я экономлю
керосин, время и труд. Это рационально - следовательно, я за этот способ. А
ты просто отсталый мещанин.
- А ты просто лодырь! - рассердился я.
- Пойми, мы живем в век техники, в век конструктивизма, - начал
подводить Костя научную базу. - Пищу тоже надо готовить конструктивно. Вкус
пищи - внешний, привходящий фактор. Главное - калорийность и витамины.
Если в моем киселе попадаются жиринки от сарделек, то это надо только
приветствовать - кисель становится более питательным. Я за конструктивизм в
кулинарии!
- А ты бы жареную крысу стал есть, она тоже калорийная?!
- Не прибегай к демагогическим приемам в споре! - огрызнулся Костя и
с умным видом уткнулся в учебник неорганической химии. Прозрачная жизнь
продолжалась уже шестые сутки.
На следующий день Костя с утра принялся наводить в комнате порядок.
Хоть в ней и так было чисто, но он заново подмел мокрой шваброй белые и
голубые плитки пола, и они заблестели, как новенькие. Он даже попытался
кое-где протереть той же шваброй стены, но кафельные белые квадраты не стали
от этого светлее, а даже немного помутнели. Костя бросил это дело, занялся
сам собой и произвел ППНЧ (Полный Процесс Наведения Чистоты). Надев чистую
рубашку и повязав сиреневый галстук, он с самодовольным лицом уселся за стол
и стал ждать, когда я наконец уберусь из комнаты. Но я не очень-то
торопился: неудобно было идти к Леле в такую рань. Я заставил Костю
накормить себя - благо дежурным был он - и, наевшись, начал задавать ему
провокационные вопросы.
- Костя, а где твоя Люба учится? - спросил я. - Или она работает?
- Она не моя, не навязывай мне частнособственнических взглядов. Люба
учится в институте имени Лесгафта. Точнее - она еще не учится там, а
готовится учиться в будущем году. В этом году она не смогла сдать экзаменов.
- По здоровью? - коварно спросил я.
- Нет, она вполне здорова, - терпеливо ответил Костя. - Ей не
повезло с русским языком и политэкономией.
- Ну, для физкультурного института это неважно - русский язык,
политэкономия. Главное там - уметь прыгать, бегать и кувыркаться. Не
огорчайся за нее, она еще сдаст.
- Я огорчаюсь не за нее, а за тебя, - печально произнес Костя. - У
тебя идиотское представление об этом институте.
- А тебе очень нравится имя Люба?
- Какое твое дело, что мне нравится и что мне не нравится! - уже
сердясь, ответил Костя. - Если уж на то пошло, то все эти так называемые
христианские имена - предрассудок. В будущем людей будут называть по
цветам, по растениям, по предметам заводского оборудованья, по предметам
быта. Например: Фиалка Гиацинтовна, или Фреза Суппортовна, или Резец
Победитович. Такие имена рациональны, и они быстро привьются.
- На всех цветов и суппортов не хватит, - возразил я.- А ты бы
назвал своего сына Стулом или дочку Этажеркой? Этажерка Константиновна. А то
еще хорошо такое имя-отчество: Унитаз Константинович.
- Когда ты наконец выкатишься отсюда! - возмутился Костя. - Ты вчера
обещал очистить помещение на день. Будь человеком!
- Сейчас выкатываюсь, - ответил я. - Желаю вам приятно провести
время в очищенном помещении.
Я зашел за Лелей. Она уже ждала меня. Вскоре мы перешли по деревянному
Тучкову мосту на Петроградскую сторону и взяли лодку на прокатной станции,
что против стадиона Ленина. Леля села на корму, я на весла; и вот из узкой
Ждановки я быстро выгреб на широкую Малую Неву.
Опять стоял серенький, теплый, безветренный день. Лодка легко шла по
течению - мимо стадиона, мимо Петровского острова с его высокими деревьями.
Мы замедлили ход возле темного скопленья старых судов, стоящих на приколе в
затоне около верфи. Это были отплававшие корабли, предназначенные на слом. У
них не было уже имен, ничего нельзя было прочесть на бортах - все съела
ржавчина. Их очертания были странные, угловато-наивные. От обшарпанных
бортов пахло солью и запустением. Вместо стекол иллюминаторов зияли круглые
дыры, и за ними была натянута плотная, как черное сукно, темнота. Торопливый
буксир, прошедший мимо, всколыхнул воду. Волны, заходя в узкие темные
промежутки между бортами, екали, глухо вздыхали. Старые корабли сонно и
скрипуче покачивались. Им было уже все бара-бир. Казалось, они сами пришли
сюда умирать, в этот тихий затон. Так умные старые звери, чуя смерть,
забиваются в самые глухие места.
Когда мы выгребали в залив, там шла легкая волна, над отмелями Лахты
вились чайки. Яхты стайками торчали у горизонта - ждали ветра. Вдали, по
морскому фарватеру, медленно шел большой океанский пароход.
На черном его борту, от самой ватерлинии, белел огромный квадрат, а в
квадрате был нарисован красный флаг. Леля удивилась, зачем это.
- Теперь такой порядок для нейтральных стран,- пояснил я со знающим
видом. - Каждое нейтральное судно должно иметь свой флаг на борту, чтобы
его немцы или англичане не потопили по ошибке. С подводных лодок этот флаг
очень хорошо виден. Это по-моему, очень умно придумано.
- Ничего не умно,- сказала Леля.- Все это плохо...
- Что плохо? - не понял я.
- Да вся эта война... Я за Колю беспокоюсь.
- Чудачка ты, мы ведь не воюем.
- Все равно все это плохо... Давай повернем назад. Мне что-то холодно.
Ты поверни лодку, и я сяду на весла.
Мы осторожно поменялись местами. Теперь я сидел на кормовой банке,
лицом к городу. Слева виден был огромный бурый земляной кратер - чаша
будущего стадиона, намытая землесосами. Впереди, как большой сложный цветок,
всплывший из моря, раскрывался город. Петропавловский шпиль торчал над ним
золотой тычинкой. С залива теперь тянуло ветром, он дул нам в корму. Легкая
серая облачность, с утра висевшая над землей, кое-где прорвалась, и над
Ленинградом плыли широкие солнечные блики. Я смотрел то на город, то на
Лелю. У нее было озабоченно-грустное лицо, и мне хотелось сказать ей
что-нибудь хорошее и веселое, но что сказать, я не знал. Вскоре мы вошли в
устье Ждановки; от "Красной Баварии" вкусно и терпко потянуло солодом. Я
снова сел на весла и, когда мы менялись местами, успел обнять Лелю.
- Не смей больше этого делать, - уже с улыбкой сказала она,- в лодке
обниматься нельзя. Ты читал Кони?
- Нет,- признался я.- Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?
- У него там описано одно судебное дело. В этой Ждановке один человек
утопил свою жену.
- Ну, ты мне еще не жена,- ответил я,- так что я тебя не утоплю. Но
читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.
- А как его прозрачная жизнь?
- Продолжается. Сегодня к нему должна прийти некая Л. Я боюсь, не
вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.
- Один?- спросила Леля.- А я?
- Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то в комнате только
двое.
- Вот и причал, - сказала Леля. - Ты меня до дому проводишь, а потом
я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.
Проводив Лелю, я пошел шляться по городу, чтобы попозже вернуться
домой: ведь я же обещал Косте очистить от своего присутствия комнату до
вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился
к воде. Внизу, у подводного основания камней, колыхались тонкие
темно-зеленые водоросли. Нева текла светло-серая, небо опять задернулось
бездождевой сизоватой дымкой.
Не спеша пошел я мимо университета к Дворцовому мосту. На набережной
было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек
попадалось мне навстречу. Но теперь я уже не думал, как прежде, что вот
хорошо бы познакомиться с этой, и с этой, и с той, и вот еще с этой, что в
берете. Девушки не стали хуже, а я не стал лучше - но теперь я шагал по
городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь
стало по-другому.
Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я
теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за
двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным - и еще отдельно мне.
Теперь он принадлежал всем остальным - и еще отдельно двоим: Леле и мне.
Перейдя мост, я сел у Штаба на трамвай, поехал по Невскому, сошел у
Владимирского. У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного,
я медленно, с удовольствием зашагал по нему. Это был очень уютный проспект,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг