послезавтра в кино, а?
- В кино? Хорошо... Вот и дядя Афоня едет на лодке, он нас
перевезет... Хорошо, я пойду в кино.
14. ЗАКОН ЯЩИКА
Крысиный король уходил из города. Вернее, его уносили крысы на своих
спинах. Они под ним сгрудились в тесную массу, в серую, чуть-чуть
шевелящуюся площадку,- и он восседал на этой живой платформе. Он был, этот
король, с шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными головами
- и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый
венок, не то шестерню, не то штурвал: в центре - сросшиеся хвосты, от них
отходят серые туловища, и шестнадцать пар крысиных умных глаз смотрят по
кругу во все стороны. Чуть поодаль от крыс, несущих короля, шли
крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и
складов. Шли выдающиеся крысы - крысы-крысавцы и крысы-крысавицы. За ними
шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая
ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые, но очень
серьезные, сосредоточенные. Уже крысиный король со своей личной охраной
свернул с Большого ив Первую линию, а они все шли и шли мимо меня, и мне
стало грустно и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король
уходит куда-то из города, - а я не радовался. Потом я понял, что я во сне,
- и проснулся.
Я встал, умылся. На душе у меня было смутно. Но когда я выпил все
молоко из кружки "хочешь видить миня - выпей все до дна", увидел на дне
толстую голую тетку, мне стало веселей. "Черт с тобой, крысиный король, -
подумал я, - меня не запугаешь! Раз день начался с такого дурацкого сна,
значит, все в порядке".
Я давно уже заметил и принял к сведению, что если что-нибудь начинается
с удачи, с хорошей погоды, с хорошего настроения, с веселья, с добрых
примет, то потом добра не жди. Удача обернется неудачей, хорошая погода к
вечеру обернется моросящим дождем, веселье обернется такой тоской, что хоть
плачь, добрые приметы напророчат какую-нибудь дребедень. "Лучше уж пусть
хуже будет вначале - зато потом будет лучше. Моя жизнь началась неважно,
детство у меня было не очень веселое - значит, в будущем меня ждет счастье,
- так втайне думал я.-Да здравствует закон ящика!"
Однажды наш завхоз привез в детдом ящик купленного по дешевке
подпорченного мыла. Когда ящик открыли, оттуда пошла такая вонь, что хоть
нос затыкай: верхние куски напоминали какую-то слизь, от них несло тухлым
салом и еще чем-то совсем уж противным. Мы с отвращением мылись этим мылом и
проклинали завхоза. Но чем ближе ко дну ящика - тем мыло ряд за рядом
становилось лучше. И когда содержимое ящика было на исходе, мы мылись уже
отличным мылом. Я до сих пор помню эти большие куски, белые с синими
прожилками, похожие на мрамор. Их резали на кусочки и раздавали нам перед
баней. И всем мы были довольны. А ведь ящик могли открыть и с другой
стороны, и тогда бы все пошло наоборот, от лучшего к худшему. Нет, пусть уж
сперва плохо, а потом хорошо... Мне уже, кажется, начинает везти в жизни, и
- согласно закону ящика - в будущем меня ждет безоблачное счастье.
Так размышлял я в то утро. Все мне казалось очень просто.
Вечером я ожидал Лелю у входа в кино. Оно помещалось в каменной церкви.
Церковь была довольно большая, когда-то богатая; ее построил еще первый
владелец Амушевского завода - тот самый, которого потом будто похоронили в
фарфоровом гробу. Сейчас у входа в кинозал висел вылинявший плакат "Добро
пожаловать", а пониже - рукописная афиша. Фильм этот я уже видел в
Ленинграде. Там шла речь об одном инженере, который чуть было не стал
вредителем, но вовремя одумался и исправился через любовь к одной умной и
принципиальной журналистке с красивыми ногами, и даже сам потом помогал
выявлять вредителей.
Пришла Леля. На ней серый костюмчик с приподнятыми плечами, черный
берет, в руках - сумочка.
- Леля, я почему-то думал, что ты не придешь.
- Почему? - спросила она, сделав удивленное лицо.
- Так... Просто не верил.
-А ты верь мне всегда...- не то серьезно, не то шутливо сказала она и
смахнула с моего рукава невидимую мне пушинку.
Мы вошли в церковь, уставленную скамейками, и сели в заднем ряду. Все
передние ряды, как это водится в таких провинциальных киношках, заняли
ребятишки. Они там возились и галдели. На стенах висели всякие диаграммы и
плакаты, а повыше, под куполом, можно было разглядеть ангелов и святых. Вид
у них был не очень кроткий. Один ангел стоял наклонись, с мечом, другой
держал копье, третий - хоругвь, на которой было что-то написано золотыми
славянскими буквами. Там у них шло какое-то свое небесное совещание. Вернее
даже - совещание уже закончилось, они там что-то уже порешили и
постановили.
Лампочки погасли. Где-то близко над нами заработал киноаппарат. Над
нашими головами протянулся длинный световой брусок, и экран заполыхал
ответным пульсирующим светом. Зрители присмирели. Начался киножурнал,
старенький, прошлогодний. Сперва показана была стройка, потом новая железная
дорога и поезд, идущий по ней, - на движущийся поезд никогда не надоест
смотреть. Потом дали иностранную кинохронику.
По шоссе двигалась немецкая пехота. Колонна снята была сбоку, с
обочины. Они шагали как бы мимо нас. По-видимому, батальон недавно вышел из
боя, у одного солдата виднелась на голове белая повязка, сквозь бинты
проступало темное пятно. Каски - у пояса, воротники курток расстегнуты,
штыки в ножнах висели на ремнях. Тускло блестели овальные коробки
противогазов из рифленого железа. До заключения с Германией договора о
ненападении у нас писали, что у немцев все держится на палочной дисциплине,
а потом перестали писать о таких вещах. У этих, на экране, палочной
дисциплины не чувствовалось. Они шли не спеша, но и не медля, выработанным
ходким шагом, шли в строю, но не соблюдая его строго, шли не по-парадному.
Шли так, как, наверно, удобнее всего идти в походе. И лица у солдат были не
угрюмые и не забитые. Офицер, шагающий сбоку, не подгонял их, он шел, сшибая
тросточкой травинки. Вряд ли он лупит этой тросточкой солдат. Нет, тут
действовала какая-то другая, непонятная мне дисциплина - не добрая, но и не
палочная.
Я взглянул в купол - мерцающий отсвет с экрана скользил по лицам
ангелов, по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми
письменами колыхалась от света, как от ветра. Экран на мгновенье померк,
потом пошли новые кадры: пляжный сезон в Копакабане. Красивая смуглая
женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.
Затем начался художественный фильм. Мы досмотрели его до середины, и
тут я сказал Леле:
- Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.
- Нет, еще собака будет, - ответила Леля.
- Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?
- Смотрела. А что?
- Так. Значит, ты очень любишь кино?
- Нет, не очень люблю кино. Только я об этом никому еще не говорила.
Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.
- Я тоже люблю читать. Только дивана у нас в комнате нет... Знаешь,
Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком
умственной отсталости. Я ему говорю: "А Чарли Чаплин, а "Чапаев"?" - а он:
"Эти "ч" - случайные жемчужины в большой куче "г"".
- Ну, это уж очень...- поежилась Леля.- Но раз человек так думает -
пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?
- Поумнее меня, - признался я. - И даже умнее Володьки, хоть
Володька и стихи пишет... Но Косте не везет. Он несколько раз пробовал
начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.
- А какую это прозрачную жизнь? - спросила Леля.
- Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.
- Пожар начался, - тихо сказала Леля. - Смотри свой пожар.
- Знаешь что? - предложил я.- Погасят его - и давай смоемся. Или
подождем твоей собаки?
- Можно, пожалуй, и не ждать... А ты любишь собак?
- Не знаю. Если по-честному - мне больше нравятся кошки. В них
никакого холуйства нет, что хотят, то и делают. От собак я добра не видел,
они меня только кусали. Собака хороша, если она твоя. А кошка хороша, если
даже чужая или вообще ничья.
- Пожар погасили,- сказала Леля.
- Ну, давай просачиваться. - Я взял ее руку, и мы бочком, тихо-тихо
вышли из ряда, на цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на
паперти.
В темной реке отражались звезды, они были воткнуты в нее, как
булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели
следы костров. Поперек ручейка, впадающего в реку, мальчишки укрепили
камнями доску; под ивовыми ветвями, в зеленой темноте, вода, спадающая с
этой плотинки, была гладка, черна и плавна изогнута, как крышка рояля. Она
звенела тихо и однотонно. Здесь у реки, в этом ночном мире, Леля казалась
маленькой, хрупкой - прямо девчонка, а не взрослая девушка. В ней было
что-то беззащитное.
- Тебе холодно или просто ты задумалась? - спросил я.
- Немножечко холодно, - ответила она. - И задумалась.
- На тебе мою куртку, мне совсем не холодно. - Я снял вельветовую
куртку и накинул ей на плечи.- Теперь теплее?
- Теплее.
- А о чем ты думаешь, Леля?
- Эти солдаты в кино... Как по-твоему, может быть война? У меня ведь
брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.
- Не думай ты об этом. Ну кто на нас полезет! Вот в Норвегию они
влезли, так ведь там всего три миллиона населения, меньше, чем в Ленинграде.
А у французской границы они стоят, им ее слабо перейти. А мы-то не Франция
какая-нибудь. Пусть о войне Володька думает, он помешан на этом деле.
- А ты не думаешь?
- Тоже иногда думаю. Если начнется - пойду в армию. У меня отсрочка,
но тут ее снимут. Да я и сам пойду, снимут или не снимут. Ведь у нас особое
дело: нас государство вырастило. Без него бы мы скапутились под забором. Мы
должны идти на войну в первую очередь, а то это будет уже неблагодарность...
А я тебе не говорил, почему у меня отсрочка?
- Нет. Кажется, не говорил.
- У меня в детстве был туберкулез. Вернее, не в детстве, а когда мне
было пятнадцать лет. Меня даже на два месяца в санаторий отправляли. Потом
все прошло, но рубцы какие-то остались - вот и отсрочку все время дают...
Тебе не противно с бывшим туберкулезником под ручку ходить?
- А тебе не стыдно это спрашивать? - строго сказала Леля. - Какой
ты...
- Ну прости... Тогда я тебе еще одну вещь скажу. Ты, наверно, думаешь,
что я в институте учусь, а я всего-навсего в техникуме.
- Хорошо, что ты мне сказал. Я и сама уже догадывалась.
- А как ты догадывалась? По умственному уровню?
- Нет-нет-нет, не по умственному. Просто немножко догадывалась... Но
мне все равно, где ты учишься.
- Все равно? - разочарованно переспросил я.
- Да, все равно. Но не так все равно, как ты думаешь.
- А как?
- Где бы человек ни учился, я к нему одинаково отношусь... Ой, тут
топко!
- Дальше опять сухо будет, - сказал я. - Давай я тебя перенесу.
Перенести?
Она ничего не ответила. Я перенес ее через топкое место. Нести было
совсем легко.
- Ноги, наверно, промочил? - спросила она.
- Чуть-чуть... Леля, давай поедем на это... как его, Пятницкое
кладбище, за сиренью, когда она цвести будет. Я у своих хозяев лодку
выпрошу. Они дадут.
- Придется у тети отпрашиваться, - ответила Леля. - Она что-то
коситься на меня начала. Вчера спросила, действительно ли ты из детдомовцев.
Тут все быстро разносится... все о каждом знают.
- А ты что ей сказала?
- Сказала: ну и что ж, он же не виноват, что он был в детдоме.
- А она недовольна?
- Да, немножко. Она думает, что из детдома все... ну, испорченные, что
ли... Что там девчонки такие... Она мне два раза говорила: "Девушка должна
беречь себя, особенно в наш век". - Почему особенно в наш век?
- Ну, этого уж я не знаю.- Леля тихо засмеялась.- Так она сказала...
Пойдем обратно, пора домой.
- Поверху пойдем или опять низом? - спросил я.
- Давай опять низом.
15. ОДИН ДЕНЬ
Ночью мне не спалось. Я лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая;
это была счастливая бессонница. Бессловесное ощущение радости не давало мне
уснуть. Когда я пытался думать о будущем, то никакой ясной картины не
получалось, а просто голова начинала кружиться от счастья. Так если в ясную
звездную ночь лечь спиной на подоконник, и смотреть на звезды, и думать: вот
за этими звездами - еще звезды, а за теми - еще, и вообще им нет конца, -
то голова идет кругом, и чувствуешь, что этак и с ума недолго сойти.
А что такого вчера случилось? Когда я проводил Лелю до палисадника, она
сказала, что, может быть, скоро вернется в Ленинград.
- Я по тебе скучать буду, - признался я.
- Я тоже по тебе скучать буду,- негромко сказала она. - Ты мне пиши,
а когда вернешься в город - заходи. Да?
Вот и весь разговор, и из-за него мне не спалось. Но когда я поднялся с
постели и умылся, то почувствовал себя бодрым, собранным, будто крепко спал
всю ночь.
Хозяев в то утро дома не было, и я отыскал в кухне горячий чайник,
накрытый полотенцем и ватником, принес его в большую комнату и стал не спеша
завтракать. Буфет был открыт, шкаф с вещами не заперт. Меня с первого дня
моего приезда сюда трогала эта доверчивость хозяев ко мне, незнакомому
человеку. Но и пугала слегка: а вдруг что-нибудь пропадет - и подумают на
меня?
Сегодня меня ничто не тревожило, а все только радовало. Правда, в
местной районной газете, лежавшей на столе, были известия не слишком-то
приятные. Там, на последней полосе, под заметками "Обуздать завмага
Кривулина!" и "Порядок в Хмелевской бане будет наведен", шли коротенькие
сообщения из-за рубежа под рубрикой "В последний час": "Германские войска
пересекли границы Голландии, Бельгии и Люксембурга".
Я подошел к громкоговорителю, включил его. Из плоской черно-картонной
тарелки репродуктора послышалась негромкая приятная музыка. Потом запел
детский хор. Потом начались последние известия. Сперва дикторша сообщила об
отставке Чемберлена. Ее сменил диктор и передал военную сводку: германские
войска с боями продвигаются вперед, массированно применяя танки и выбрасывая
парашютные десанты... Дороги забиты беженцами... Есть основания полагать,
что в Европе начался новый этап войны.
Я подумал: "Вот Володька все время твердит, что нам придется воевать, а
война уходит от нас. Гитлер двигается на запад. Но почему немцы так сильны?
Солдаты Гитлера смелые - в этом им не откажешь. Но почему они смелые? Ведь
они воюют за плохое дело, они фашисты. Разве можно быть смелым, воюя за
плохое дело? Видно", можно. Они хорошо воюют за свое плохое дело, а другие
плохо воюют за свое хорошее..."
Смену мне надо было заступать в четыре часа, и я пошел бродить по
поселку. Стоял неяркий майский день.
Между землей и небом висела серая дымка, не предвещающая дождя. Сквозь
дымку лился ровный, неслепящий свет, и в этом свете все казалось ясным,
подчеркнутым. Я прошел мимо каменной двухэтажной школы, оттуда слышался
нарастающий гул - начиналась перемена. Распахнулись двери, и на утоптанную
физкультурную площадку, как выстреленные из пушки, вырвались первоклассники
- мальчишки и девчонки одновременно. Потом начали выбегать и выходить
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг