свиное брюхо!" Из-за этого мое имя стало казаться мне плохим и обидным.
И вот как-то весной, в выходной свой, повезла меня мать на Петроградскую
сторону, в Петропавловскую крепость. Мы прибились к группе туристов,
посетили равелины, казематы. Потом вошли в Петропавловский собор -
поглядеть на надгробья царей и цариц.
Среди императорских могил охватила меня грустная зависть. У гробницы моего
тезки Павла Первого - никакого оживления; экскурсанты мельком глянут на
его надгробную доску и прут мимо, будто его и на свете никогда не было. А
там, где Петр Первый похоронен,- там публика толпится, толчется, топчется,
с почтением глядит на его надгробье, и даже букетик кто-то на мрамор
положил. Вот что значит быть не Павлом, а Петром! Ах, тут мне с новой
силой припомнились дразнительные слова той ядовитой девочки!
- Мама, зачем ты с папой назвала меня Павлом, а не Петром?! - сердито
обратился я к матери.- То ли дело: был бы у тебя не какой-то там
Павел-Павлуха, а Петя-Петенька!
Мать при этих моих словах вдруг побледнела и, схватив за руку, торопливо
вывела вон из собора. В глазах ее стояли слеэы. Я, по малолетней своей
глупости, решил: это она потому заплакала, что ей жаль Петра Великого,
ведь он жил не очень долго, об этом экскурсовод говорил.
В тот же день вечером мать пошла к соседке по квартире - тете Клаве. Эта
тетя Клава иногда за воротник закладывала, и такой черты в ней мать не
одобряла. А тут и сама от нее чуть-чуть под градусом вернулась.
VII
Да, имя мое в те годы мне крайне не нравилось. Напрасно мать убеждала
меня, что до меня оно принадлежало многим великим и интересным людям,- я
был глуп, как жабий пуп, и считал себя обиженным.
Когда я начал учиться в школе, то подружился с мальчишкой, который тоже
был ущемлен в этом смысле, и даже побольнее, чем я: Авенир - вот какое
имечко присобачили ему родители. Все в классе, конечно, звали его
Сувениром, и он очень злился. Один я никогда его не дразнил, на этой
зыбкой почве мы и подружились.
У этого Авенира-Сувенира имелся один заскок: он придавал очень большое
значение числам и цифрам. Раз ехали мы с ним на Крестовский остров, в
детский плавательный бассейн (у нас абонемент был), и вдруг Авеня глянул
на свой трамвайный билет и заявляет мне: "Сегодня в бассейн не пойду, не
хочу утопленником стать! Смотри, у меня билет на четыре четверки
оканчивается! Страшный сигнал!"
Я стал доказывать ему, что никто еще в бассейне не утонул, но мои слова -
как о стенку горох. На первой остановке Авенир выскочил из трамвая и
потопал домой.
Посмеивался я над этими гаданьями Авени, а потом незаметно и сам заразился
от него цифирным синдромом и стал верить в счастливые и несчастные числа,
в четы и нечеты.
Вообще-то важные повороты в судьбах людских зависят порой не от больших
событий, не от больших чисел, а от микрособытий и микровеличин. Так
сказать, не от царей, а от псарей; не от начальников станций, а от
стрелочников. Тысячи стрелочников управляют поездом твоей жизни; некоторых
из них ты и в глаза не видел и слыхать о них не слыхал, и они тебя тоже не
знают. Но все решают они.
В 1963 году, когда учился в восьмом классе, в конце января подхватил я
простуду.
Жизни нет, счастья нет,
Кубок жизни допит,-
Терапевт-торопевт
На тот свет торопит.
Впрочем, до больницы на этот раз дело не дошло. Отлежал дома четыре дня, а
на пятый, в воскресенье, был уже на ногах. Поскольку телефона в квартире
нашей не водилось, я решил пойти к кому-нибудь из одноклассников пешим
ходом, чтобы узнать, что прошли за это время и что на дом задано.
В то время Авенир жил уже в другом районе, а дружил я с Гошкой Зарудиным и
Валькой Смирновым. Когда я часов в шесть вечера вышел из подворотни своего
дома на Большую Зеленину, я еще не знал, к кому именно пойду, к Вальке или
Гошке. Дружен я с ними обоими был в равной степени, и жили они оба на
одинаковом расстоянии от меня; только к одному надо было идти направо, в
сторону Геслеровского, а к другому - налево, по направлению к Невке. И вот
я, вынырнув из своей подворотни, стоял на тротуаре, как буриданов осел, не
зная, какой путь выбрать.
И вдруг вижу - идет симпатичная девушка в синем пальто. Вот она сняла
перчатку и вытряхнула оттуда белый прямоугольничек; по его размеру я
понял: это автобусный билет. Я поднял его и, не глядя, загадал: четный
номер - к Вальке пойду, нечетный - к Гошке. Потом взглянул. Номер кончался
на девятку. И я направился в сторону Невки.
Эта незнакомка в синем пальто была стрелочницей моей судьбы. Благодаря ей
я стал миллионером.
Я, значит, пошагал по Большой Зелениной налево. Когда поравнялся с винным
магазином (там и в разлив всякие вермуты продавали), выходят оттуда двое
мужчин среднего возраста, оба сильно навеселе.
Все смеются очень мило,
Всех вино объединило,
У Христа и у Иуды
Расширяются сосуды.
- Ты, Фаламон, не падай духом! - услыхал я голос одного из них.- Доведу
тебя до дому, гадом буду, если не доведу!.. Ты с какой стороны-то в шалман
завернул, а?
- Не помню, родной...- тоскливо и еле внятно ответил второй.- Не помню,
друг...
- Ты в други мне, змеюга, не лезь! - меняя милость .на гнев, взбеленился
первый.- Чего вяжешься ко мне, курвяк! От пятерки уводишь... Васька-то мне
должен!
Резко оттолкнув своего недавнего подопечного, он повернулся на сто
восемьдесят градусов и, выписывая кренделя, поперся обратно к винному
магазину. А Фаламон прислонился к водосточной трубе. Лицо у него было
доброе, только совсем одуревшее. Мне стало жаль его, я подумал, что, если
бы мой отец был жив, он был бы сейчас в таком же возрасте. Правда, отец-то
не пил, да и пьянчуг не любил - я со слов матери знал. Но это уж дело
другое.
Пьяный оторвался от трубы, зигзагами побрел в сторону Глухой Зелениной,
свернул на нее. Эта улочка и днем-то малолюдна, а тут, когда вечерело, да
мороз под двадцать, да еще в тот вечер по телику фильм из быта шпионов
давали,- совсем пустая была. А он вдруг сделал поворот в Резную улицу,
совсем безлюдную в те годы; туда выходили тылы каких-то мастерских,
складов, гаражей. Он прошел шагов сто и плюхнулся на скамейку в
палисаднике. Перед скамьей стоял стол с врытыми в землю ножками; здесь
летом складские ребята в перерыв козла забивали. Он посидел, опершись
руками на стол, и вдруг боком сполз в снег: шапка с него слетела. Я
подошел, наклонился, нахлобучил ушанку ему на башку, стал трясти его и
говорить, что замерзнет он тут. На миг он приподнял голову, уставился на
меня.
- Дяденька, где вы живете? - крикнул я.
- У Хрящика...- пробормотал он.- Сволота ты, Хрящик, твой отец приказчик!
Вина для гостя пожалел!
И тут у меня мелькнула одна умная догадка.
Поскольку по молодой своей дурости я считал свое имя неудачным, я очень
внимательно приглядывался и прислушивался к чужим именам и фамилиям. Так
вот, еще в самом начале своей дружбы с Гошей Зарудиным я, поднимаясь
однажды по лестнице в его квартиру (а жил он на четвертом этаже),
машинально прочел на двери в третьем этаже список жильцов и кому сколько
звонить. И мне запомнилась такая фамилия: Хрящиков. И вот теперь, услыхав
слова замерзающего Фаламона насчет Хрящика, я опрометью побежал в Гошин
дом и позвонил в ту самую квартиру на третьем этаже. Мне открыл дверь
долговязый пожилой человек мрачного вида.
- Дяденька, тот дяденька, которого Фаламоном звать, в Резной улице лежит!
Он в два счета замерзнет! - выпалил я.
- Не Фаламон, а Филимон,- сердито поправил меня мужчина, а потом сразу же
побежал в одну из комнат и вернулся оттуда уже в пальто. С ним вместе
вышла женщина немолодых лет. Мы втроем отправились в Резную. Женщина на
ходу всхлипывала. В дальнейшем выяснилось, что она приходится Филимону
женой, а Хрящикову двоюродной сестрой. Она с мужем приехала погостить в
Питер, Филимон и Хрящиков по случаю встречи выпили, Филимону захотелось
еще, а у Хрящикова заначки не было. Филимон пошел купить бутылочку, но
задержался в разливном магазине и там настаканился. Тот переменчивый тип,
который провожал его, а потом бросил, был просто случайный человек, они
познакомились ненадолго за пьяной беседой в том же магазине.
В Резной мы нашли Филимона на том же самом месте и в том же лежачем
положении. Хрящиков с Ларой (так женщину эту звали) отбуксировали его на
квартиру; своим ходом он, понятно, идти не мог.
Я замыкал шествие.
Когда мы поравнялись с их площадкой, женщина пригласила меня зайти
обогреться. Но я сказал, что обогреюсь этажом выше, у Зарудиных. Дело этим
не кончилось. Дело только разгоралось. На следующий день вечером к нам
домой закатилась эта самая тетя Лара (так она велела себя называть). Адрес
мой и имя она выведала у Зарудиных - и вот явилась с огромным тортом и
объявила моей матери, что я - спаситель Филимона Федоровича, ее, тети
Лариного, законного супруга. Не будь, мол, меня, он бы или замерз
насмерть, или бы его хулиганы обчистили и прикокнули. Тем более у него в
кармане полторы сотни новыми было. И вот в результате моей помощи и
человек цел, и деньги живы!
Мать была удивлена и обрадована. Я ей вчера об этом событии ничего не
сказал. Как-то неловко было бы рассказывать, рассусоливать. Ведь ни
храбрости, ни сообразительности особой я не проявил, ничего этого и не
требовалось. Помог человеку - и все.
Шикарный торт, который принесла тетя Лара, не соответствовал внешнему виду
дарительницы: одета она была небогато и немодно. На поношенной кофточке у
нее выделялась медная брошка, большая такая, в форме лиры. Я мысленно
переименовал эту тетю Лару в тетю Лиру. Позже и в глаза стал так ее звать,
она не обижалась.
А торт мать мою очень растрогал: сразу понятно было, что не от избытка он
куплен. Мать расчувствовалась, стала говорить тете Лире всякие добрые
слова. Та в ответ начала прямо-таки требовать, чтобы летом .я ехал не в
пионерский лагерь, а к ней - на все каникулы. Они ведь с мужем не в городе
живут, у них свой домишко в Филаретове.
- Где? - переспросила мать напряженным голосом.
- В Филаретове,- повторила тетя Лира.- Да что с вами, голубушка?!
Тогда мать сказала ей, что именно около этого Филаретова погиб мой отец.
Но добавила, что, если я захочу провести там лето, она меня отпустит, она
не боится. Ведь туда, куда ударил один снаряд, второй никогда не ударит.
Мать пережила Великую Отечественную, мыслила военными категориями. Она
верила, что людские судьбы тоже подчиняются законам баллистики.
Мне ехать в это Филаретово вовсе не хотелось, я считал, что в пионерлагере
веселей. Но потом вышло так, что к тете Лире и дяде Филе я все же
отправился, и не одно лето бывал у них. Ничего плохого там со мной не
случилось. Правда, кое-что там со мной произошло, но это "кое-что" выходит
за грани плохого и хорошего.
VIII
Обычно мои архитектурные сновидения ничего не подытоживают и ничего не
предвещают. Поэтому я их быстро забываю. Но кое-какие помню.
Страшный сон увидел дед:
К чаю не дали конфет!
В ночь после посещения нас тетей Лирой спалось мне неважно: я объелся
тортом. Под утро стало легче, я уснул. Мне приснился какой-то покинутый
город. На улицах мелкой волнистой россыпью лежал песок. Людей нигде не
было. Не было и никаких следов военных или сейсмических разрушений. Я
заходил в пустые дома, поднялся на кирпичную башню,- и тут задребезжал
будильник.
По пути в школу я вспоминал сон. Чего-то не хватало в том городе, но чего
именно - припомнить я не мог. Помнил прочные, массивные стены с
обвалившейся кое-где штукатуркой, помнил балконы, где на нанесенной ветром
земле выросли кустики, помнил оконные и дверные проемы... И все же чего-то
там не было, или что-то было не так, как должно быть.
Когда человек о чем-то усиленно размышляет, он невольно замедляет шаг.
Поэтому я явился в школу с опозданием.
Опоздал я минут на пять. В то утро наш 8-а сдвоили с 8-б - у них учитель
заболел. Когда я вошел в химлабораторию, Валентина Борисовна, наша
химичка, стоя у доски, сделала мне выговор, но присутствовать разрешила.
В лаборатории стояли длинные черные столы и скамейки. Из-за того, что
классы объединили, все сидели тесно. Только на одной скамье оставалось
немного места. Я попросил девочку, сидевшую с края, подвинуться. Выполняя
мою просьбу, она задела локтем колбочку. Все пялились на доску, где
учительница выводила формулу, и никто не видел, кто именно уронил колбочку
со стола. Но когда послышался звон разбитого стекла, все уставились в нашу
сторону. Валентина Борисовна решила, что виноват я, и сделала мне второй
выговор. Я не стал оправдываться, голыми руками собрал осколки и отнес их
в угол, где стоял железный ящик. Когда я вернулся на место, девочка
шепнула мне: "Ты молодец, Павлик!"
Эту беленькую симпатичную девочку я не раз видел в школьных коридорах и
даже знал, что зовут ее Эла. Но я почему-то очень удивился, что и она
знает мое имя, и спросил ее, откуда ей известно, как меня звать. Она
ответила, что ее подруга, которая "все на свете знает", недавно в
переменку указала ей на меня и сказала, что это мои стихи в стенгазете.
Действительно, в январском номере школьной стенгазеты было помещено мое
стихотворение "Новогодний клич", ознаменовавший собой мое первое
проникновение в печать. Я спросил Элу, очень ли понравился ей мой "Клич".
Она ответила неопределенно, из чего я понял, что в поэзии она разбирается
слабо. Но я все готов был простить ей за то, что она назвала меня
Павликом. В ее устах это имя прозвучало как музыка, и в первый раз в жизни
оно показалось мне не таким уж плохим.
Через несколько минут Эла снова обратилась ко мне по имени.
- Ой, Павлик, у тебя вся рука в крови,- тревожно прошептала она.
В самом деле, из двух пальцев моей правой руки обильно струилась кровь -
это я порезался осколками. И вот я поднял окровавленную ладонь и обратился
к преподавательнице:
- Валентина Борисовна, разрешите сходить на перевязку. Я вам клянусь, что
скоро вернусь!
Химичка сделала мне третий по счету выговор (якобы за паясничанье), но в
медпункт отпустила.
В тот же день я проводил Элу до ее дома; она жила на Петрозаводской. Наша
дружба, скрепленная кровью, ширилась и разрасталась. На ходу я устно
ознакомил Элу со своими лучшими стихами. Она слушала внимательно, но без
должного волнения и вскоре стыдливо созналась, что стихи - не только
классиков, но даже мои - ее не очень занимают. Она интересуется зодчеством
и каждое воскресенье бродит по городу, рассматривая дворцы, церкви и
просто старинные жилые дома; иногда она и зарисовывает увиденное. В
будущем она надеется стать архитектором.
- А снятся тебе архитектурные сны? - спросил я.
- Нет,- ответила Эла.- Мне иногда снится, будто я - Люба... Вот и сегодня
приснилось - мать меня будит: "Люба, Любаша, вставай! В школу опоздаешь!"
Я так обрадовалась, что меня Любой звать, что от радости проснулась. И
тут-то сразу вспомнила, что не Люба я, а Эла...
- Разве Эла - плохое имя?! - возразил я.- Имя что надо!
- Эла - это сокращенно. А полное имя - Электрокардиограмма. Так я и в
метрике записана,- с печалью в голосе призналась девочка.
И тут она рассказала, почему ее так обидели. Ее папаша - боксер в
отставке, а ныне - завхоз живорыбной базы,- всегда мечтал о сыне, из
которого он выковал бы боксера, чтобы тот приумножил семейную славу. И вот
жена родила девочку; ей дали имя Вера. Затем родилась вторая девочка, ее
назвали Надежда. Когда на свет появилась третья, с отцом от огорчения
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг