- Ой ли? - засомневался плосколицый.- Запри в клеть, наутро проведаю. Сам
держи язык за зубами.
- Вестимо.
Только Биркин вышел, кабатчик обернулся к путникам.
- Утекайте, ребята, от греха. Оный злыдень с вас шкуру спустит.
- А ты?
- Отбрехаюся, не впервой.- Хозяин помолчал, а затем, глядя не на Фотинку и
Огария, а на беспробудно спавших казачков, присоветовал: - Лошадушек-то
своих мне оставьте, несподручно вам с ними будет, издаля сторожа услышат
да и перехватят...
Ночь была звездная, белесая, ветреная. Пробираясь от избы к избе,
запыхавшиеся Фотинка с Огарием остановились передохнуть в каком-то затишке.
- Вот те, бабушка, и царик! - весело проговорил Огарий.
- А кабатчик-то, кабатчик-то ловок,- смеялся Фотинка,- с умыслом нас
остерег да и прибрал лошадок.
- Что жалеть? Где найдешь, там и потеряешь,- безмятежно махнул короткой
ручкой Огарий.
На рассвете беглецы были уже далеко за валами тушинского лагеря.
Глава третья
Год 1609. Зима - весна
(Под Муромом. Нижний Новгород. Владимир)
1
После каленых крещенских морозов взыграли на своих резких
свистелках-рожках истошные вьюги. И понеслись сломя голову во все стороны
по логам и долам косматые метельные табуны, замелькали белесо, закружили,
забуянили, взвихривая снежный прах.
Такая неуемистая бушевала непогодь, что бывалые обозники, крестясь,
поговаривали меж собой, как бы она не удержалась до самого
Афанасия-ломоноса, до конца января.
Альябьевские отряды напрочь увязли в снегах. Головные силы приостановились
в тридцати верстах от Мурома, в большом селе Яковцеве, обочь Оки.
Пережидая ненастье, ратники десятками набивались в курные избы. Накидав
соломы, вповалку укладывались на полу и беспробудно похрапывали, благо дни
были с заячий хвостик, а ночи - долгими и без всякого сполоху: окрест
сплошь непролазь и завируха.
Нюхать печный чад да вонь что стрельцу, что посадскому тяглецу в привычку.
Все бы ладно, да кончились кормовые припасы для лошадей. И когда поутихло,
Алябьев наказал разослать по весям за кормами обозных мужиков. Отправился
и Кузьма с четверыми посадскими вкупе.
- Не маловато ли нас, Минич? - заопасался один из них, робковатый и
тщедушный Гаврюха.- А ну как напоремся на лиходеев!
- По сугробищам-то малой кучкой ловчей уйти от погони, - успокоил его все
предусмотревший Кузьма.- Да и кто, окромя нас, в такое время по округе
шастать будет? Супостаты давно уж нигде носу не кажут.
Увалистые долы холодно взблескивали под выплывающим из мути солнцем. По
ним белыми потоками струилась поземка. А на высоких застружистых уметах
радужно вспыхивала множеством мелких острых звездочек, слепила морозная
пыль.
Выбирая путь между заносами, Кузьма весело щурился, ласковым почмокиванием
бодрил лошадь и, время от времени опираясь на луку седла, оборачивался,
поглядывая, как мешкотно, но упорно тянется за ним обоз из десятка
розвальней и волокуш.
Любое странствие для Кузьмы было в усладу. Легко дышалось ему в дороге,
ничто не сковывало и не томило, словно все худое оставалось позади, а
впереди ждало только хорошее. Вот и сейчас хоть и не забывались, а все же
как бы притуманивались неотвязные разладные думы последних дней.
Рачительный во всяком деле Кузьма никак не мог взять в толк, почему чем
дальше уходила от дома рать, тем меньше в ней оставалось согласия и
пристойности. Встав под начало Алябьева, он словно бы честно вступил в
долю, когда достоинство всех - и его достоинство, а чья-то неправедность -
укор каждому. На доброе дело поднялись и вершить его надо бы по-доброму.
Однако почем зря иные из дворян и детей боярских на всем пути утеснения
чинят: жгут и зорят, побивают и секут людишек, якобы все, кто на виду
оказался,- сплошь воры и супостаты. Своих же мужиков из избенок на стужу
выгоняют, последнюю овечку отнять - не позор. Глядя на начальных людей,
некоторые стрельцы да посадские тоже озоровать принялись. Ровно тати
какие, валят на свои сани всякое брошенное рухлядишко, а то и схватываются
из-за неподеленной тряпицы. Чем выше чин, тем больше тащит. Один из ловких
стрелецких сотников возит за собой кованые ворота от церковной ограды,
куда как с добром! Обоз уж не от воинского припасу - от нахватанной утвари
трещит. Неужто вовсе разбойникам уподобились?
А воеводе за всем не углядеть, на всякого лихоимца управы не найти да и
усердия у него на это не хватает - в избяное тепло тянет воеводу, а не на
коня: свои недуги его гнетут. Коль слаба власть - велико попустительство.
Когда, еще до Рождества, крепко побили тушинцев под селом Ворсмой,
довольный победой Алябьев и препятствовать не стал злоумной ретивости
привыкших к своеволию шереметевских молодцов: не дай бог, не угодишь - так
оставят войско! Микулинцы же, вступив в село, мигом подпалили его, даже
божьего храма не пощадили. Кузьма с обозниками принялись тогда добро
спасать, стали иконы из горящей церкви на снег выбрасывать. И вновь Кузьме
пришлось столкнуться с крутым стрелецким головой. Прямо по иконам, сбивая
с них краску, подскакал он к обозникам, гневно взмахнул плетью.
- Блудуете, в креста мать! Ворогу на поблажку! Али сами перекинуться к
нему норовите?
- Греха не хотим,- спокойно шагнув прямо под плеть, ответствовал Кузьма. -
Где ж святости быть без святынь?
Черные хлопья пепла летели в лицо Микулину, конь отступал то ли от
пыхающего пламени, то ли от сильной руки Кузьмы, пытавшегося взять его под
уздцы. Не находя слов, Микулин с ненавистью взирал на крепкого и
рассудительного мужика, в который раз вставшего ему поперек дороги.
- Добро, - наконец угрожающе выдохнул он.-.Придет пора, сочтемся, купец!
Тугой тетивой напрягся тогда Кузьма, сдерживая себя, а теперь только
усмехнулся, вспомнив про запальчивую угрозу стрелецкого головы: суетны
слова, молвленные сгоряча. И что Микулин! От него ли одного доводилось
терпеть напраслину? Редкий из начальных и приказных чинов не отличен
спесью и гордыней. Плетью обуха не перешибешь. Однако правда едина и для
высших и для низших. Едина, как солнце и небо, как утеха и скорбь земные,
как вот эти неоглядные снега, их запах и блеск. И Кузьма правдой не
поступится.
Заваленная сугробами деревенька из пяти дворов казалась давно вымершей: ни
шевеления, ни звука, ни даже тропки нигде. Только над одной кровлей
калачиком свивался жидкий дымок.
Разметав сапогом снег с приступка, Кузьма вошел в избу. Тяжелым духом
прелой соломы, смердящей затхлости и сырости пахнуло на него.
Приглядевшись, он увидел перед собой при блеклом свете волокового оконца
широкий кутник, на котором в соломе и тряпье недвижно лежала остролицая
изможденная баба с тремя ребятишками. Услыхав стук двери, они слабо
завозились, не в силах подать голос. Кузьма подошел и склонился над ними.
В оспенной коросте, расцарапанные, измазанные гноем, с распухшими
слипшимися глазами личики их были так страшны, что Кузьма, какой ни
обладал он выдержкой, отпрянул в ужасе.
У печи он заметил еще одну живую душу - тоненькую и хрупкую, в длинном
грязном рубище девчушку лет двенадцати, которая только вяло глянула на
него и, не отрываясь от своего дела, продолжала подбрасывать в устье на
чуть мерцающие угли клочки соломы, что сразу же вспыхивали и прогорали.
- Бедуете?
- Погибам, - слабеньким голоском ответила девчушка, с трудом разлепив
обметанные серыми струпьями губы, и подняла на Кузьму большие истомленные
глаза. Они не жалобились и ни о чем не просили, в них была по-старушечьи
остылая печальная покорливость.
- Хозяина нету?
- Нетути, сгинул. В Муром тута всех скликали. Кто не захотел - посекли.
- Деревня-то пуста?
- Пуста. Которы - в Муроме, а которы - в нетях. Все разбеглися. Одне мы
тута, хворые.
- Матка не подымается? - кивнул на кутник Кузьма.
- Вечор вставала, печь топила, а ныне уж не встает, скорчило ее.
Выйдя из избы, Кузьма долго молчал, захватив в кулак бороду, потом
хрипловато сказал подъехавшему Гаврюхе:
- Тащи-ка мой хлеб сюды. Да дров округ посмотри!..
- Ужо, Минич,- отозвался с розвальней Гаврюха, дивясь убитому виду никогда
еще не терявшего степенности Кузьмы.
2
До другой деревни тащились долго. Встречались заготовщикам малые починки,
но все они были безлюдны, и взять там было нечего. Проехали и мимо
сгоревшего селения, где из снежных наметов сиротливо торчали черные
избяные остовы.
Запустение сокрушало мужиков, и седобородый угрюмый обозник Ерофей Подеев,
качая облезлым меховым колпаком, говорил, что такого разора не помнит он
со времен страшного черемисского нашествия, которое случилось лет тридцать
назад. По всему югу Нижегородского уезда тогда, по Березополью и
Закудемскому стану рыскали буйные орды, сжигая мирские жилища, истребляя
людишек. На многие годы давались потом новым поселенцам беспошлинные и
безоброчные права на землю, чтобы не зарастали тут диким лесом пустоши.
Нещадно подкосило крестьянина и не такое уж давнее голодное лихолетье. И
вот сызнова доводилось видеть приметы вымирания и злой порухи.
За полдень въехали в большую, разметанную по нагорью со своими гумнами,
овинами и сенниками деревню. Увязываясь за обозом, остервенело забрехали
собаки. Но, к удивлению путников, они не заметили ни души, а двери всех
домов были распахнуты настежь.
- Что за диво? - остановив коня и озираясь, озадачился Кузьма. И тут же
прямо перед собой увидел свежую, недавно протоптанную стежку.
Не успели обозники переговорить меж собой, как оказались окруженными
молчаливой толпой мужиков, которые, прихватив топоры и вилы, торопко
выбирались из задворных банек и амбарушек, спеша наперехват.
Перед Кузьмой встал высокий сухожилый крестьянин с черной острой бородкой,
оскалил щербатые зубы и задиристо спросил:
- Чьи таки будете?
- Нижегородски,- с невозмутимостью ответил Кузьма.- По корма едем. Сенами
не богаты?
- Не равно разговор ведем. Слазь-ка с лошади, боярин,- усмехнулся
перехватчик.
Кузьма сметливо глянул на него, слез с коня, которого сразу кто-то ухватил
за поводья. Но неопасливый нижегородец и глазом не повел.
- Избы-то что выстужаете? - полюбопытствовал он.
- Избы-то? А тараканей да блох морозим. Заели, ровно приказные подъячие.
Крестьянин внезапно нахмурился.
- Одне скотинку нашу почти вчистую свели, а иным сено запонадобилося. Что
самим-то останется?
- Мы ж к вам по добру, по чести, - как бы повинился не за свои грехи
Кузьма.
- Высока честь! Слыхал небось байку про некоего честного татя? Не слыхал,
так поведаю. Почал, слышь, тать в крестьянску клеть ночью спускаться по
верви, а сам рече: "Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево
китово, а я - в клеть крестьянску".
- И сыскал на блюде, - не растерявшись, подхватил знакомую притчу Кузьма,-
калач да рыбу и учал ести, а сам молвит: "Тела Христова примите, источника
бессмертного вкусите".
- И выбрал тать все из клети, - с насмешливым вызовом глядя прямо в глаза
Кузьмы, продолжил высокий, - а сам опять же рече: "Чист сей дом и
непорочен..."
Крестьянин хитровато сощурился, ожидая, что ему ответит незваный гость,
который, как он видел, тоже был не лыком шит. Но Кузьма молчал. В
напряженной тишине резко звякнули над головами мужиков вилы о вилы.
- Ладно, коли так,- наконец удрученно вздохнул Кузьма,- воля ваша. Все ж
напрасно нас татями посчитали. Чай, едину ношу несем, едину государеву
повинность...
- А ты поведай, кто у нас царь, - сердито крикнули из толпы. - Митрий або
Шуйский?
- Судить можно всяко,- обернулся на голос Кузьма,- да покамест еще Москва
стольный град. И где же быть царю?
- Царь тот орел, токмо бесперый да без клюва и когтей!
Частым горохом сыпанули дерзкие смешки. И вот уже вся толпа заколыхалась
от смеха, кто-то разбойно свистнул, кто-то заулюлюкал. Построжал Кузьма,
упрекнул:
- Не дело поносить свое для ради чужой корысти.
- И то правда, - словно бы поддержал его, а вышло, что съязвил, высокий. -
Падет камень на горшок - худо горшку, падет горшок на камень - опять же
худо горшку.
- Истинно,- закивали мужики-насмешники.
- К чему клонишь? - не уразумел Кузьма.
- А к тому, что царь царю рознь, а поборы едины.
- Пущай так,- согласно кивнул головой Кузьма. - Но неужто за отчу землю
крепче будет радеть пришлый, чем свой?
- Куды уж! Да вот никак не угадам: кто свой, кто чужой. Все стронулося,
одне мы на месте с прорехами своими.
- А земля и вера наша? - не отступал Кузьма.- Куды они подевалися? Тута
они, при нас. За них и надобно держаться, за них и зорителям отпор дать.
- Так-то оно так,- сдвинул треух на затылок высокий.
- Эх, умна шея без головы,- не скрыл досады Кузьма и обратился к своим.-
Поворачивай-ка оглобли, ребятушки!
- Погодь! - ухватил его за рукав высокий,- Мы тебе открылися, а ты, не
чиняся, нам. По-людски и поладим. Погодь! - И через толпу углядев кого
нужно, крикнул: - Эй, Микита, сколь у тебя было кошено?
- Кошено было, кошено,- согласно закивав головой, но хитря и потому не
договаривая, отозвался здоровенный полнолицый мужик в новой шубе с
повязанным пониже живота кушаком.- Ежели на заполосках, да на закраинах,
да на пожнях-то...
- Не криви,- засмеялся высокий.- Чай, не обирают тебя. Сколь, по совести,
накосил?
- Ежели, - снова начал, замявшись, Микита.
- Копен волоковых14 сколь? - как бы осердился высокий.
- Да копешек двадесять,- явно прибеднился мужик.
- Ай и лукав бес! А ты, Гришуха? - обратился высокий к другому мужику,
мрачно сжимающему вилы.
- Поболе. Сам ведаешь.
- Смекай, каки у нас скрытники,- подморгнул высокий Кузьме.- Нипочем
голыми руками не взяти. - И снова обернулся к мужикам: - Поделимся
четвертиной, что ль?
- Алтына два с денежкой за копну положити надоть,- прикинул тороватый
Микита.
- И три не грех. Самая ноне цена, по-божески,- встрял в разговор все еще
бычившийся Гришуха.
- Эх, мужики, не на торгу, чай, - урезонил высокий загалдевших крестьян.
- Лошадку обозную за корма оставим,- пообещал Кузьма.- Добрая лошадка,
хотя и поранена. С бою-у Павлова острога имали.
Толпой подошли к указанной Кузьмой лошадке и, осматривая ее, уже
заспорили, кому она нужнее, никто не хотел уступать...
Когда обоз, плотно нагруженный сеном, готов был тронуться в обратный путь,
высокий подошел к Кузьме.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг