Салтыкова, согнали с патриаршего двора, а двор заодно разорили и
разграбили. Церковный владыка жил теперь в одиночестве, под строгим
надзором, и к нему не пускали никого, опричь чудовских монахов,
приносивших еду.
Михаиле Глебовичу архипастырь был ровно кость в горле. Только крайняя
нужда заставила его навестить опальника. Патриарх никак не хотел приложить
руку к грамоте, которую московские бояре направляли своему посольству,
призывая его покориться воле польского короля и принудить воеводу Шеина к
немедленной сдаче Смоленска. Несговорчивых упрямцев Ивана Воротынского и
Андрея Голицына, сидевших в своих теремах под стражей, боярство заставило
подписаться силком, но Гермогена уломать не смогло. А без весомой
патриаршьей подписи грамоте не высока цена: и у Филарета, и у Василия
Голицына она тотчас вызовет недоверие. Нужно было Салтыкову приневолить
Гермогена и на послание к Ляпунову, чтобы тот оставил попытки собрать
земское ополчение.
Михаила Глебович выбрался из возка, сапогом толкнул косоватую забухшую
дверь. В домишке было сумеречно, душно пахло ладаном. Гермоген,
бодрствующий за налоем, ткнув костлявый перст в строчку пухлой книги,
поднял голову и туманным взором посмотрел на вошедшего.
Не в сияющей дорогими каменьями тяжелой митре и узорчатом золотом
облачении, в каком он, величавый и благолепный, являлся в Успенском соборе
на литургии, а в суровом черном куколе, перепоясанный грубым вервием,
патриарх ничем не отличался от смиренного гробового старца-схимника.
Истонченный, восковой желтизны лик его был отрешенно замкнут. От
патриарха, мнилось, отступили все земные страсти.
Но вот взгляд его прояснился, отвердел и, будто огнем, опахнул боярина
презрением и ненавистью. Михаила Глебович в ответ лишь криво усмехнулся:
патриарх был в полной его власти. Отведя глаза на иконы, он трижды
перекрестил лоб и по-хозяйски небрежно сбросил шубу на лавку у дверей.
Гермоген же снова склонился над книгой, седая голова его подрагивала.
- Напоследок пришел спросить,- жестко сказал Салтыков,- не вразумился ли?
А то дело будет ино.
Патриарх не поднял головы, молчал. Загородив широкой спиной оконце,
Михаила Глебович сел на лавку, откинулся, заткнул руки за пояс с круглыми
серебряными бляшками.
- Небось, тешишься думкой: на твое поворотит? Лазутчиков привечаешь.
Ведомо, ведомо мне, что у тебя намеднись из низовских краев, из Нижнего,
ходоки были - сын боярский Роман Пахомов да посадский человечишко Родька
Мосеев. Ведомо, что ты им словесно наказывал: де подымайте землю на
Москву. И твои увещевательны грамотки, в коих крамоле прямишь, я перенял.
Лютую смуту сеешь, патриарше, грады мутишь и за сию вину казни достоин...
- Голос у Салтыкова был сиповатый, утробный. - Твой-то любленник, келарь
троицкий Авраамий, - продолжал терзать патриаршью душу Михаила Глебович, -
мудрее тебя поступил, явил покорство, за то и облагодетельствован королем.
Пожалован поместьем да прочими дарами. Кинул он гиблое посольство, с
добром отъехал от Смоленска восвояси, ныне уж в Троице пребывает. Лучшие
люди тебя предают, на едину чернь не обопрешься.
Патриарх наконец поднял голову, сказал смиренно:
- Мнози волцы воссташа на ны. Мне же ниотколе помощи бысть, токмо в
милосердии всещедрого господа и в заступлении пречистые богоматери.
Изрек одно - мыслил об ином. Крепился, чтобы сохранить невозмутимость, но
огонь в очах выдавал силу гнева. Салтыков не позволил себя провести,
вызывающе хохотнул.
- Лукавишь, патриарше! Из пастыря в стадну овечку обернуться хочешь. Не
блазни, не на того наскочил.
- Вота, вота, - ссохшейся дланью похлопал Гермоген по книге, все еще
сдерживая себя. - Ветхим заветом ублажаюся. И тебе бы, Мишка, время о
спасении души воспомнити пред грядущей последней седмицей Великого поста,
воспомнити и библейски заповеди...
- Не убий, не укради, не солги, не корыстуйся, не возжелай жены ближнего -
стары погудки. Да ежели бы стало так, род человечий давно бы пресекся. То
ладно в келье, а не в миру.
- Измену свою блудными словесы покрываешь, - задыхаясь, сдавленным шепотом
отвечал патриарх, уже еле справляясь с собой. - Не сквернит в уста, а
сквернит из уст. Отпустил яз грехи тебе, персты на окаянную главу твою
возложа. Ан ты новые уж уготовил. Анафеме предам, каиново семя, прокляну,
отлучу.
- Стращай! - со злобной веселостью отмахнулся Михаила Глебович и на угрозу
ответил угрозой.- Сам лишен сана будешь. Прежний-то патриарх Игнатий, что
при самозванце был, никуда не сгинул, возле тебя в Чудовой обители в
чернецах томится. Его и призовем сызнова.
- Побойся бога, что мелешь! - выплеснул-таки свой гнев Гермоген, его
качнуло к стене, рука судорожно искала посох. - Блудов сын, пес смердящий,
богоотступник! На православие замахиваетеся, бояре, на веру истинную!
Оскудеше умами своими, помрачиша бо ся очеса дурней! Глум и сором, сором и
глум паки и паки! Чай, запамятовали, что Игнатий, советчик рас-стригин,
церковь продавал, иезуитам сраки лизал. Отдали Москву ляхам, отдаете и
веру. Не допущу!
Михаила Глебович с нарочитой ленцой поднялся с лавки, приблизился вплотную
к Гермогену, нагло уставился в его выбеленные яростью глаза.
- Хочешь быти патриархом, подпиши грамоту нашу в Смоленск, укроти Ляпунова.
- Прочь, нечестивец! - со всей силой ткнул Гермоген в грудь Салтыкова
рукоятью посоха.
С боярина слетела шапка, он невольно отступил на шаг. Обнажившаяся лысина
и скуластое хищное лицо его побагровели, глаза сверкнули лютым
разбойничьим блеском. Он выхватил из ножен клинок, выбил посох из рук
патриарха. Не крик, не вопль, а свирепый звериный рык исторгся из его
распяленного рта:
- Распотрошу!
Отпрянувший было Гермоген тут же пришел в себя, распрямился и без всякой
боязни пошел на Салтыкова, творя крестное знамение.
- Святой крест против злодейского ножа твоего, святой крест! Навеки
проклинаю тя!..
Боярин нехотя опустил клинок, прошипел сквозь зубы:
- Посчитаемся еще. Ох, сочтемся! Адским мукам позавидуешь, патриарше!
- Из донских казаков яз, - с достоинством сказал Гермоген, - и гнут, и
терт, да не ломан. А за веру христианскую, за народ русский любые муки
претерплю.
Он снова, будто ничего страшного не приключилось и опасности не было,
встал к налою, полистал свою книгу, задумался на миг.
- Вона смоленские сидельцы велию скорбь и тесноту терпят, твой король их
нещадно огнем палит, обаче они тверди тверже на славу и хвалу, на честь и
память в роды и роды. И пребудет тако у всякого истинно русского! И Москва
еще опамятуется, прозревши...
Михаила Глебович уже не слышал последних слов упрямого архипастыря,,
выскочил из домушки, забыв и шапку, и шубу. Его челядинец сунулся в дверь,
подхватил боярские одежды и, торопясь обратно, в изумлении глянул на
застыло стоящего у налоя смиренного старца. Тихий шепот донесся до него:
- "Блаженны вы, егда будут поносити вас и гнати, и всячески неправедно
злословити за мя..."
6
На Лобном месте голов никогда не рубили, с Лобного места оглашали
государеву волю и сзывали для совета народ. Многим разным и утешительным,
и увещевательным, и дерзким речам внимали тут москвичи: одни лились,
словно тихая речка меж ракитами, иные возгорались сухой берестой, чтобы
через мгновенье погаснуть в черной копоти, третьи громыхали грозным
набатом. Сюда на всенародный позор бросили хладеющее тело Гришки
Отрепьева, напялив на его изуродованную голову скоморошью личину. Отсюда в
счастливых слезах простирал к народу руки еще только помышляющий о царском
венце лукавый Василий Шуйский.
Ныне пусто Лобное место, нет охотников поглаголить. Позади него,
обнесенного железной сквозной оградой, дивной игрушкой красуется храм
Покрова - гордость и слава Русии, изумляя множеством кокошников, витыми
цветными куполами. С его мощной крытой галереи враждебно смотрят теперь
муш-кетные дула наемной стражи. Конные дозоры кружат возле, стерегут
подневольный покой.
Обочь храма, у кремлевских стен, есть глубокий ров, и там, за решеткой,
издыхает от стужи и голода обессилевшая львица. Кто и когда ее туда
посадил, для потехи ли, для устрашения, москвичи уже не помнят, да и
недосуг и не время любопытствовать о том.
Порывистый жгучий ветер взметывает космы снега с земли, бросает в ров. Но
львица даже не шевелится. Снег скользит по ее впалым буроватым бокам,
нарастает рядом сугробиками.
- Неуж околела? - с жалостью спросил Фотинка Огария.
Они стояли, наклонясь надо рвом. Львица очнулась от близкого человечьего
голоса, простуженно кхакнула и приподняла морду, но, обессиленная, тут же
вновь уронила ее на вытянутые лапы.
- Пойдем! Все едино не .выручим, а глазети тошно, - потянул дружка за
рукав Огарий и поежился. - Экий студень! Пасха на носу, а весной и не
пахнет.
Они побрели мимо Лобного места через Пожар к торговым рядам, туда, где,
поджидая ездоков, толпились у своих упряжек извозчики. Вчера приятели были
в Замоскворечье, разыскивали Ивана Колтовского: князь Пожарский наказывал
ему о согласном выступлении. Там и задержались. Ночь провели среди тайно
сошедшихся стрельцов в тесной и дымной посадской избе, слушали буйные
речи, не сомкнули глаз. Вялые и сонные возвращались домой. Перешли реку у
Кремля и порешили нанять на торгу извозчика, чтобы быстрее добраться до
ожидающего вестей князя.
И вот здесь, среди извозчиков, углядели конного латника. Он что-то сердито
кричал и махал плетью. Извозчики же, будто не слыша, отворачивались от
него к лошадям, безмолвно поправляли упряжь, рыхлили заиндевелое сено в
санях. Ничего не добившись, латник развернул коня и, пришпорив его, помчал
к Кремлю. Мерзлые комья так и полетели из-под копыт в стороны. Один из них
угодил в Фотинку.
- Фу ты, бес! - от неожиданности ругнулся детина и обратился к мужикам: -
Пошто он?
- Пушки с Пожара к Водяным воротам свозити велит, дабы на стены тягать.
Вишь, что удумали! Страшатся - сполох будет, вот и убирают пушки, -
ответил за всех высокий извозчик с огненно-рыжей лопатистой бородой.
- Хватился поп попадьи, - с досадой шепнул Фотинке Огарий.- Наших оплошка,
промешкали. В Белом городе токмо и поживилися, а и то всего
пушчонку-другую со стен сволокли, окаянство!
- Чую, не отвяжутся от нас ляхи, - накручивая на руку веревочные вожжи,
сказал рыжебородому пожилой угрюмого вида возчик. - Увещатель-то наш за
подмогой утек. Убратися бы нам отселя подобру-поздорову.
- Стой покамест! - прикрикнул на него бородач. - Мало мы перед имя шапки
ломаем да холопствуем! Те помыкати - а наш брат, ровно тля под сапогом, уж
и слова праведного страшится. Будя! Пущай токмо посмеют понудить нас, язви
их, телячьи головы!..
- Ишь расхрабрился, Сидор! - подскочил к нему ладный мужик в распахнутом
зипуне и лихо примятом колпаке.- У них пушки, а у нас руки пусты. На
Цветной неделе похотели мы подняться да осеклися. Узрели, како воинство
супротив встало. Почитай, весь Кремль громыхал от доспехов. Шествие-то
патриаршье от Успенья до Покрова сплошь ляшским железом ограждено было. А
ты: "Пущай!"
Фотинка с Огарйем тоже видели, каким унылым было это шествие. В мрачном
молчании тянулся из Кремля на площадь сверкающий ризами суровый клир с
иконами. За ним, опустив голову и ни на кого не глядя, ехал патриарх на
мохнатом заморенном лошаке взамен отсутствующего осляти, которого по
обычаю должен был вести под уздцы сам царь, а за неимением царя вел некий
Андрей Гундоров. Следом тащились большие сани с поставленным на них голым
деревом, увитым лентами и увешанным цветными шарами-яблоками, а в санях
сидел и надрывными печальными голосишками пел ребячий хор. А уж потом
пестрым скопом хмуро, как на заклание, шли бояре и князья, дьяки и
торговые именитые гости. Нет, не вышло праздника под наставленными на
людей пищалями, алебардами и копьями. Собравшийся у Покровского собора
народ потоптался, пошептался, помаялся на стуже да и разошелся. Уже всяк
прознал, что извещенные кем-то поляки подготовились к отпору. Лишь на
Кулишах в Белом городе в этот день случилась драка со смертоубийством, но
Гонсевский немедля пресек ее.
- Муха обуха не страшится, - вступил в разговор с мужиками, словно и тут
его за язык тянули, нетерпеливый Огарий. - Раз не посмели - другой
отважимся. Удастся - квас, а не удастся - кислы щи. Не нам, а ляхам
надобно таиться. Слыхали, каки рати к Москве двинулися?
- Слыхать слыхали, а проку что - далеко они,- почесал в затылке пожилой
возчик.
- Близко, уж близко,- обнадежил Огарий.
- Ну-ка, ну-ка, поведай, малой,- с живым любопытством, но и настороженно
оглядел уродца молодцеватый мужик. Складно и красно умел говорить Огарий,
да уж больно обликом не удался - не внушал веры поначалу.
- Прокофий Ляпунов миновал уж Коломну, - бойко вел пересчет Огарий,- князь
Василий Мосальский вышел из Мурома, а из Нижнего давно в пути князь
Репнин. Из Суздаля поспешает Андрей Просовецкий, на нашей стороне он ныне.
Заруцкий с Трубецким тож - из Тулы да Калуги наладилися. А из Вологды -
воевода Федор Капустин, а из Галича - Петр Мансуров, а из Ярославля с
Костромой - Иван Волынский да Федор Волконский. Вся земля подымается,
будет на Москве звону.
- Ладно бы так, а не по-иному,- вздохнул кто-то
- Пущай сунутся! - погрозил кулаком в сторону Кремля Сидор. - Не одни мы
тут, постоит за себя Москва! - И вдруг он напрягся, сказал тихо и с
растяжкой: - Эхма, сам пан ротмистр Казановский со свитою к нам жалует,
держись заедино, робята.
На извозчичью стоянку ретиво рысили несколько конных, за ними поспешали
десятка два жолнеров. Осаженные кони взвились на дыбы прямо перед
мужиками. Ротмистр, щекастый, длинноусый, с пышными перьями на шлеме,
тужась и багровея лицом, закричал:
- Зараз ту беньдже пожондэк!45
- Живо, живо к пушкам, скоты! А то жареного с пареным отведаете! -
по-своему перетолмачил ротмистра один из его спутников: видно, что
русский, но в польских доспехах.
- Мы тебе не скоты, мы вольные люди,- сурово глядя в ледяные рысьи глаза
его, молвил Сидор.
- На дыбу захотел, хам! - сразу рассвирепел польский потатчик. - Честь
скотам оказываем, по-доброму просим, а они смуту чинить?
- Что вам по-доброму, нам по-худому, - высказался лихой мужик в
распахнутом зипуне.
- Служишь панам и служи за пански объедки, а нас не трожь, сами с усами, -
неколебимо поставил на своем Сидор.
Резко дернув коня и вырвав ногу из стремени, остервенелый всадник кованым
сапогом ударил Сидора в лицо. Сидор покачнулся, но устоял. Кровь залила
его лицо.
- Ловко,- прохрипел он, выплюнув выбитый зуб. - Не бей по роже: себе
дороже!
- Наших бьют! - крик пронесся из края в край извоз чичьей стоянки,
мгновенно достигнув торговых рядов.
Отовсюду, словно в готовности дожидались этого клича и наконец дождались,
бежали люди. Фотинка поспешно вывора чивал оглоблю из чьих-то саней. Глядя
на него, стали вооружаться чем попало и другие. Смыкающейся грозной толпой
пошли извозчики на чужеземцев.
Медленно отступая, поляки выхватывали из ножен сабли. С лица ротмистра
сходила краска, но он еще не поворотил коня. А сбоку на крайнего всадника
уже обрушилась оглобля да с такой силой, что глубоко промяла шлем и
разлетелась в щепки. Всадник замертво свалился с коня.
- Пан Грушницки! Пан Грушницки! - завопили поляки, с отважной яростью
бросившись на толпу... Закипела, заклокотала кровавая схватка.
- Эй ты, "муха обуха не страшится"! - заметив позади толпы снующего
Огария, позвал его Сидор. Он все еще оставался на месте, обтирая лицо
полой зипуна. Озабоченный Огарий подбежал к нему.
- Гляжу, мечешься ты, а с чего? Али трусишь, али дело у тебя тайное -
ждать не может? - стал допытываться приглядчивый извозчик.
- Угадал, дело,- ответил Огарий, приподнимаясь на носки и стараясь
углядеть в толпе Фотинку.- Дело всей Москвы касаемо. А мой удалец куды-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг