личину на гордого боярина. Михаил Петрович в негодовании сорвал и
растоптал мерзкую харю, громко приговаривая: "Ужель я, родовитый русский
боярин, позволю насмехаться над собою, ужель я стыда не ведаю!.." Седмицы
не прошло, как строптивца убили в церкви. Вот какие были Репнины! Но
Александр-то Андреевич отличался усердием, нынешнему царю с твердой верой
служил. И говорить обидное о Шуйском при Александре Андреевиче - мало что
дерзость, крамола явная.
Однако первый воевода лишь слабо шевельнулся у горячих изразцов,
переступил с ноги на ногу. "И печь-то не греет его",- сочувственно подумал
Алябьев.
Узкое, с глубоко запавшими глазницами лицо Репнина оставалось
бесстрастным. Он стоял с закрытыми глазами, будто вслушиваясь в какие-то
свои мысли, вяло поглаживал короткую сивую бородку. Могло подуматься, что
он засыпает, а Алябьев ведет разговоры сам с собой.
С недавним приходом Репнина на воеводство в Нижний стали кругами
расходиться нелестные слухи о нем, как они распространялись о всяком, кто
в прежние лета не избежал опалы. Алябьев мог подтвердить, что лет десять
назад, при Годунове, был Репнин унижен по службе перед боярином князем
Иваном Сицким. И тогда кем-то из Оболенских, не стерпевших такого
посрамления своего рода, была подана челобитная царю, что-де сделано это
по злому умыслу брата жены Сицкого Федора Никитича Романова. Сделано для
порухи и укора от рода Романовых роду Оболенских. И что же? Годунов тогда
не воспользовался случаем местнического раздора, чтобы укротить своего
завистливого врага Никитича, метившего на престол, затушил опасную искру,
а Репнин безропотно стерпел обиду и даже виду не подал. Перекидывали его,
терпеливца, воеводой сторожевого полка из городка в городок: то в
Переславль-Рязанский, то в Калугу, то в Епифань. А он мог бы по
родовитости и в престольной с любым боярином потягаться. Не пожелал,
подальше держался от царского двора - все на отшибе, все с войском на
ветру и холоду, в пыли и слякоти. Велика ли честь? И все же Алябьеву,
изрядно наторевшему в хитрых службах при дворе, пришлась по нраву
доброчестивость своего нынешнего начальника в те поры, когда другие алчно
делили меж собой жирные куски. И не мог он найти вины, за которую Годунов
наложил на Репнина опалу, в конце концов все-таки затеяв дело против
злокозненных Романовых.
- Что же ты молчишь, Александр Андреевич? - спросил Алябьев.
- Правда твоя,- помедлив, словно давая себе время отвлечься от своих дум,
тихо промолвил первый воевода.
- Может, горько тебе было слушать мои грубые речения? Не суди уж строго.
- Али попрека ждешь, Андрей Семенович? Нет, битый я и терзаный, потому
одной праведностью дорожу. И не утаю от тебя, что я тоже в смятении был,
да рассудил иначе.
- Откройся, коли так.
- Поистине, не высок, а низок Василий-то Иванович Шуйский. За свои лета
проведал я многое про него да и сам к нему близок был: все его нутро
вызнал. Лжа в нем. На плаху Шуйского за козни не зря водили. Страху
великого он натерпелся, ан не образумился. На престол влез тоже, почитай,
по лжи, лукавил, боярам поноровку чиня. Власть самодержавную принизил,
извечными царскими устоями поступился - токмо бы выше всех сести. Ему бы
по-стариковски на печку лезть, ан властолюбие очи затмило. Кой прок в
хитрости без ума, во власти без силы?
Репнин наконец покинул облюбованное место, подошел к окну, глянул сквозь
завлажневшую слюду на повисшие плетями ветки берез, с которых сползал
мокрый снег.
- Поотпустило никак. И силы небесные в сумятице. Вдругорядь жди, повернет
на стужу.
Он сел за стол, закутался в широкий охабень, устроился в нем, как в
гнезде. Не владычный воевода - стареющий, покорно сносящий все напасти
человечишко. И однако же в нем нельзя было не видеть высокородного
достоинства и горделивости.
- Правда твоя, Андрей Семенович,- повторил ровным голосом Репнин,- да
токмо, отступись мы от Шуйского, вовсе погибельную поруху содеем. Больше
шатости у нас будет, а на земле нашей усобиц.
- Куда ни кинь,- всюду клин,- со вздохом отозвался Алябьев.
- К добру ли, коли всяк себя царем возомнит да своевольничать пустится?
Потому, мыслю, покорство худому царю ныне достойней непокорства. Развеем
все по ветру, отпустим вожжи, и нам самим же не поздоровится. Смекаешь?
Жигимонт-то, король польский, токмо того и ждет. Новым самозванством он,
аки копьем в стену, тычет, крепка ли еще у нас стена, або вовсе с гнилью:
ах, мол, с гнилью, так мы вам своего плотника поставим, раз бросили без
призора и починки. Глядь, а на престоле-то русском уже иноземец.
- Не приведи бог!..
- Начеку быти надобно. Я уж грамоты и в Пермь, и в Вологду, и в Новгород,
и в ины города, и Строгановым готовлю. Докричуся ли токмо, пройму ли?..
7
Еще не заледенели на легком морозце тела повешенных над крепостным рвом
Тимохи Таскаева и его сподручников, а уж новая волна тушинских
возмутителей подкатывалась к Нижнему.
В полутора верстах от верхнего посада, на Арзамасской дороге, у самой
Слуды - обрывистого, заросшего по кручам вековым лесом высокого окского
берега,- собрались нижегородские ратники. Между Слудой, справа, и покатыми
долами с вырубками и редколесьем, слева, через все голое поле, заглаженное
неглубоким снегом, протянулась неширокая заграда из саней, жердевых
рогаток и бревен. Несколько затинных пищалей, снятых со стен крепости,
было установлено повдоль всей линии защиты. Среди стрельцов и ратников
мелькал посадский люд в потрепанных зипунах и овчинных шубейках.
Алябьев стянул сюда все силы. Немало оказалось и добровольцев. Даже
обозники, вооружившись копьями и рогатинами, встали у заграды.
Стужа была невелика, но люди томились с рассвета и потому озябли. Пытаясь
разогреться, топтались, подталкивали локтями друг друга, похлопывали
рукавицами, затевали возню, кое-где уже заколыхались дымки костров.
Поневоле спадало напряжение, расстраивались ряды, скучивались толпы вокруг
шпыней да бахарей, громче становились разговоры и смех, словно все забыли,
что не на гульбу, не на торг явились, а на опасное, смертное дело.
У одного из костров собрались посадские, бойко переговаривались.
- Куды в огонь лапти суешь, спалишься!
- Пугай!
- Бедовый, зрю.
- На небушко с дымом взлететь мыслит. Там бух боженьке в ноги: "Не вели
казнить, вели миловать. Принимай паленого!" - "Ах, паленого,- молвит
боженька.- Тады не ко мне, а к чертям на противень".
- Гы-гы-гы!..
- Эх, милуй правого, лупи виноватого!
- А ты чего излатанную тегиляшку напялил? Кольчужку хотя б старенькую
попросил, я б удружил.
- У него заплаты заговоренные, поди, крепче брони.
- Сошел с нагорий святой Егорий!
- Гы-гы-гы!..
У другого костра велся чинный разговор о добрых и злонравных царях.
- Вот Федор Иоанныч был, царство ему небесное, благостен, ласков, денно и
нощно молился за нас.
- И намолил Юрьев день!
- Так то все Борискиных рук дело, цареубийцы.
- Вали на Годунова! Доподлинно царевич Дмитрий сам в Угличе убился, в
трясучке на нож упал.
- Откедова ж другой вылупился, опосля еще один, нынешний?
- Жигимонт от своих ляхов насылает. А первого, истинного-то, нет, его
прах, вестимо, Шуйский в Москву перевез.
- А Жигимонт чего ж?
- Лиходейничат. Да ты проведай у нашего литвина.
- Эй, Иванка, молви словечко про ляшского короля, - обратился один из
ратников к мрачно стоящему поодаль литвину Йонасу, отец которого еще в
пору войны со Стефаном Баторием был взят в плен, сослан в нижегородские
пределы и благополучно прижился тут, обзаведясь семьей.
- Псам его под хвост! Рупуже вельню!3 - выругался литвин.
- Вона что? Лютый, чаю, Жигимонт.
- У немцев тоже был король, так и прозывался Лютый.
- Лютер, - поправил замкнутый литвин.
- Един хрен: Лютый або Лютер. Токмо ныне у них никакого нет.
- Совсем без царя?
- Совсем!
- А у кого ж непутевый-то? Про коего бают, что без толку веру меняет, вино
хлещет да к девкам под подол лазит.
- То Андрей Веселый4, он будет франкский. А немцы, вот те крест, без царя.
- Лжа! Ужель можно без царя? За что же их бог наказал?
- Нашли диво! А в аглицких землях баба правит.
- Будя народ-то потешати! Право, охальники вы, мужики!..
Уже недолго оставалось до полудня, а сигнала о появлении тушинцев все не
было, хотя скрытно рыскавшие по дальним перелескам вершники донесли
Алябьеву, что враг на подходе: "Гуртом, ровно стадо, тянутся". Эта весть
несколько успокоила одолеваемого сомнениями воеводу. Войско он выстроил
верно.
Съехавшись в окруженной заиндевелыми березками ложбине, Алябьев вместо со
своими помощниками Яковом Прокудиным и Федором Левашевым, а также с
шереметевскими головами Андреем Микулиным и Богданом Износковым
обговаривали ход сражения. Ласково тормоша гриву всхрапывающего жеребца и
нетерпеливо ерзая в седле, розовощекий, с кудрявой русой бородкой и
озорными глазами Левашев под конец этого тяготившего его длинными
пересудами и уточнениями совета вдруг объявил:
- А по мне лучше бы в крепости ждать. Пущай сунутся - мамаевой ордой не
одолеют. Да и нам теплее за стенами-то. Алябьев осуждающе посмотрел на
него.
- Тогда уж, Федор Васильич, на горячую печь немедля правь! Можем ли мы
посад на разорение оставить? Иной оборот - людей бы нехватка, а то, чай, у
нас за две тыщи тут.
Осанистый и строгий по натуре начальник нижегородских стрельцов Прокудин
покачал головой.
- Эк хватил, Федор! Неужто мы впустую совет держали?
Микулин с Износковым даже не сочли нужным вставить свое слово. Здравые
рассуждения опытного Алябьева о действиях ратников вполне убедили их, тем
более что на их конников, как и под Балахной, воевода надеялся больше
всего и ставил их выше нижегородского наспех собранного войска. Будь
по-иному, Микулин с Износковым сразу бы дали понять, с кем нижегородцы
имеют дело. И не только Левашев, слова которого нельзя было принять
всерьез, но даже и сам Алябьев им не указ, вздумай он пойти наперекор их
желанию. Воевода тоже чувствовал это: не напирал и назначил им особую
задачу, от чего и зависел весь успех.
Не просто было в ту пору добиться единодушия среди ратников, не проще, а,
пожалуй, еще тяжелее было установить согласие между начальными людьми:
каждый, потеряв опору в непрочной царской власти, искал праведности только
для себя, дотошливо подсчитывая свои обиды и заслуги. Где еще такое было,
чтобы дворяне легко смыкались с крестьянскими буянами, шли за смутьянным
вожаком Болотниковым и так же лепко потом возвращались под милостивую
царскую руку?
Алябьев, убежденный недавними доводами Репнина, не разделял и не
поддерживал раскольных разговоров и поступков, все его мысли теперь были
обращены к повседневным заботам служаки-воина, и слабо подтянутая подпруга
на лошади беспокоила его больше, чем все досужие тревоги. Вот почему перед
сражением он хотел только одного: полной единой готовности к отпору. А то,
что при успехе не ему достанутся самые великие почести, дело не самое
важное, как и то, что при неудаче всю вину придется брать на себя. Главное
- по совести исполнить свой долг.
8
- Идут! - долетел до ложбины всполошный крик, заставив всех, кто тут был,
невольно вздрогнуть и немедленно разъехаться по своим полкам. Направив
коня к центру заграды, Алябьев, к своему удовлетворению, нигде не заметил
ни растерянности, ни суматохи: нарушенная линия защитников быстро
выровнялась, у пушкарей уже дымились фитили-пальники.
Тушинцы двигались скученно, темной тяжелой грудой, ощетиненной частым
гребнем бунчуков и копьев. Приближаясь, эта груда мешкотно и неровно
расползалась в стороны. Конные и пешие были вперемешку и потому на ходу
перестраивались, разъединяясь и снова спутываясь. Мнилось, широко клубится
и никак не может обрести покой в бесконечном самодвижении и круговерти
огромная туча. Грозовыми ударами гремели набаты. Пурпурное знамя с черным
двуглавым орлом то пропадало, заслоняемое всадниками, то оказывалось
впереди, хлопая и расправляясь.
Алябьев не напрасно таил надежду, что тушинцы, среди которых было немало и
окрестных смутьянов, уверенных в поддержке посадского люда, еще ничего
толком не слышали о приходе подмоги от Шереметева и беспечно рассчитывают
самим своим появлением рассеять истощенные силы защитников, которые, к их
удивлению, так рискованно далеко выдвинулись за городскую черту.
Когда нападающие приблизились на расстояние пищального выстрела, из-за
наспех устроенной загороди грянул первый залп. Облака порохового дыма
окутали поле, и чуть он рассеялся, стало видно, что тушинское войско
приостановилось в замешательстве, словно им никто не управлял.
Но вот вперед выехал всадник в золотистом шишаке и блескучем бехтерце, он
резко взмахнул саблей и, увлекая за собой отделявшиеся от рядов ватаги
казаков, помчался к загороди. С устрашающими свистами, наклонив копья,
неслась конница. Все больше и больше верховых присоединялось к ней, резвее
двинулись и пешие. От гула и топота задрожала земля.
- Не пужайсь, православные! - лихо крикнул один из стрельцов, вскочив на
сани и для примерки в полную силу размахнувшись бердышом. Копья и рогатины
выставило встречь войско нижегороддев. Снова грянули пищали.
Сбивая жердевые рогатки, сворачивая сани, тушинцы с разгона врезались в
загородь. Но плотная стена нижегородцев стойко встретила их, не давая
продвинуться вглубь.
И в то же мгновенье, спокойно выехав из дола, слева на тушинцев ринулась
конница Микулина и Износкова.
Теснимые ею, растерявшиеся тушинцы еще сильнее навалились на загородь. В
давке ломались копья, падали щиты, сминались доспехи, в клочья рвалась
одежда. Нельзя было свободно взмахнуть ни саблей, ни топором. Некоторые,
бросив оружие, думали только о том, как выбраться из этой погибельной
толчеи. А шереметевские ратники все напирали и напирали, не давая
перевести дух и сгоняя всех в еще более плотную кучу, словно сторожевые
псы стадо.
- Р-руби, не щади! - ликующе рычал разгоряченный Микулин, сбивая конем
пешую рать. Ярая свирепость владела им.
Паника охватила вражеское войско. Мало в нем было тех, кто знал ратное
дело, большинство - пахари да бортники, да арзамасские холопы, да
ожесточенная от поборов и притеснений мордва. Были тут и прежние
болотниковцы, и всякий скитальческий люд, не имевший ни крова, ни семьи,
были и падкие на легкую наживу загульные казаки.
Сквозь толпу тщетно пытался саблей достать Микулина казачий атаман Тимофей
Лазарев. Закружила и щепкой понесла его людская коловерть, пока он не
слетел с коня и не упал прямо под ноги своих донцов. Еле живого,
истрепанного и окровавленного, его захватили микулинские стрельцы.
Не сумев пробиться через загородь, упорно теснимые слева шереметевской
подмогой, тушинцы все более подавались к обрыву. И уже повалились с кручи
десятки конных и пеших, сминая друг друга, разбиваясь и калечась о стволы
деревьев.
Истошное ржание лошадей, причитания, стоны заглушались гулом и грохотом
свергающихся тел, лязганьем железа, хряском обламывающихся сучьев. Как
огромная несуразная птица, взвился над головами чей-то изодранный
армячишко. Подпрыгивая на корнях деревьев и уступах, звонкими горшками
катились шлемы и скрепленные железными пластинами шапки. Снег сползал с
откоса смятым окровавленным покровом, обнажая мерзлую закаменевшую глину.
Добрые полтысячи человек оказались прижатыми к опасной круче, пытаясь
вырваться в открытое поле к беспорядочно отступающей толпе.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг