ляпуновский племянник Федор, склонявший князя к измене. Впустую угрожали
ему приспешники самозванца. И даже когда предавшаяся царику близкая
Коломна прислала в Зарайск своих наказных, взбунтовавших посад, не дрогнул
князь. Заперся в крепости, куда перед тем на случай осады посадские свезли
все свои пожитки и запасы, и строго сказал со стены:
- Кто на московском государстве царь, тому и служу, а иного не ведаю.
Понеже не станет царя Василия, его воспреемнику присягну. И вам так же
поступати, ворам не потворствуя!
Побунтовали бы еще мужики, да все добро и еда в крепости, в разум пришли,
усмирились. А князь им еще и про налета Лисовского напомнил, которому они
два года назад оплошно сдали город. Не их ли вина, что триста детей
боярских из Арзамаса, пришедших на подмогу, положили тут свои головы? Вон
он, курган, не осел еще над братской могилой арзамасцев!
Несворотим, как намертво вросший в землю жернов, был воевода. Но в
последние дни и он заколебался. Кому служить, когда не стало на Москве
царя? Семибоярщине, которая сама сдала власть полякам и в которой был его
недруг Лыков? Владиславу, что шагу не шагнет без отцовской указки и не
царем, а захватчиком объявится на Руси? Да и не объявился еще - пусто
царево место. И уж метит на него пакостная Маринка со своим новорожденным
волчонком.
Ревностно исполняющий службу и почитающий высшую власть, Пожарский по
указанию Москвы безоглядно присягнул Владиславу, но честь его была
уязвлена. Никогда еще он так мучительно не терзался сомнениями. И как
только пришла весть, что король наслал из-под Смоленска разбойных черкасов
зорить Рязань, а московские бояре угодливо присоединили к ним полк
Сунбулова, враз стало ясно князю, где правда, а где неправда. И он не
мешкая поспешил на подмогу Ляпунову, врасплох осажденному за Рязанью в
Пронске, и вызволил его.
Бритоголовая запорожская рать отпрянула в поле, выжидая другого удобного
случая.
- Ополчаться надобно. Всем нам ополчаться! - сверкая неистовым взором,
кричал Прокофий и судорожно хватал князя за рукав.- Сам же узрел: кругом
боярская измена. Не Владислава, а Жигимонта на выю хотят нам посадить.
Чуешь ли?
Приехав в Рязань, они всю ночь проговорили в тереме Ляпунова и порешили
скликать земское ополчение. Пожарский должен был отправиться в Москву и
тайно настроить посады к возмущению, Ляпунову же предстояло наскоро
собрать ратные силы и в урочное время соединиться с Пожарским. Оба
поклялись стоять заедино.
Дмитрий Михайлович оставил в Рязани почти всех своих ратников и с
небольшим отрядом воротился в Зарайск, чтобы закончить там свои дела.
Неожиданно ему донесли, что войско Сунбулова в одном поприще от города. Не
растерявшись, он начал готовить крепость к обороне.
2
Сунбулов подошел к Зарайску ночью. Бдительные дозоры увидели, как с южной
стороны заметались и замельтешили огни факелов на краю узкого посада.
Слитный конский топот и ржанье, перекличка возбужденных голосов,
нескончаемый хруст снега далеко разносились в темноте, обнаруживая
многочисленность войска.
Пожарский еще раз обошел боевые площадки и, к изумлению ратников,
распорядился развернуть более половины пушек, обратив их жерла внутрь
крепости. Особо он проследил за перемещениями в Никольской башне, а выйдя
из нее, долго вглядывался в едва различимые ниши внутренних бойниц.
Бесноватые отблески коптящих на снегу смоляных плошек озаряли его угрюмое
лицо.
Взмыленные пушкари, кряхтя от натуги и обдирая в темноте о невидимые
распорные брусья кафтаны, устало бранились в огромном чреве гулкой башни.
- С ума, что ли спятил князюшко-то?
- Своих побивати затеял!
- Своих не своих, а еще до сечи богу душу откажешь
- Кака измена? Михалыч на то не сподоблен. Блажь, верно, нашла.
- Нет, ребята, помяните мое слово: все ладом будет. Знаем, чай, князя: сам
сгинет, а уж нас не оставит.
- Мели, Емеля! Самому тож, поди, тошно!
- Ах, растак вашу, куды дулом вперлися! Как бы ни бранились пушкари, но
сошлись на том, что воевода умыслил явно опасное дело.
Едва забрезжил рассвет, с грохотом раскрылись ворота. Конница Пожарского
тесным строем ступила на мост через вал. Это обрадовало казаков. Приступая
к острогам, они вначале всегда старались, выманить врага: на глазах у него
поджигали посад, истязали пленных, гоняли кнутом нагих женок, похабно
дерзили, и, когда осажденные не выдерживали и всем скопом устремлялись на
вылазку, казаки схватывались с ними малыми силами, остальные же внезапно
нападали на крепость с тылу. Пожарский, по их разумению, сам глупо попер
на рожон.
Уклоняясь от ожидаемого прямого удара, казачьи сотни подались назад и
рассыпались за посадом в поле. Словно не поняв их уловки, зарайский
воевода повел своих конников вдоль вала, намереваясь, видно, обогнуть
посад и ринуться на черкасское войско сбоку. Это была безумная дерзость.
Сунбулов скривился в язвительной усмешке. Он видел с седла, какие
ничтожные силы выводил Пожарский, и даже рассудил пока не трогать его:
успеется. Разлетевшиеся казачьи сотни вновь смыкались на окрайке посада и
уж въезжали в тесные улочки, где густо скучивались бунчуки и копья.
Усмешливый взгляд Сунбулова обратился на еще не запертые ворота, в которых
замешкались последние выезжающие ратники.
Какой-то неловкий простоволосый детина вертелся там на коне и, взмахивая
кулачищами, то ли пытался вернуть всадников, то ли попрекал их за
нерасторопность. Хвост колонны оторвался от туловища: передние ратники
вместе с воеводой отъехали уже далеко.
Разбойный свист пронесся над казаками. Одна за другой сломя голову сотни
припустили к воротам. В божий свет пальнула пушчонка со стены. Зарайцы
всполошенно засуетились, затолкались и, вместо того чтобы податься назад и
захлопнуть за собой ворота, прянули в сторону.
Никакие препоны не мешали удалым черкасам. С разгону влетели первые из Них
в крепость, ликующий крик их потряс могучие стены.
Серым плотным облаком заколыхались бараньи шапки перед воротами.
Нетерпеливо напирая друг на друга, сотни проталкивались внутрь, заполняя
всю крепость. И когда у ворот уже не осталось никого, в спины ворвавшимся
казакам внезапно ударили затинные пищали. Дымом и пламенем жутко опахнуло
тесные ряды. И все враз очумевшее воинство метнулось вперед, прямо на
Никольскую башню.
Но и там его уже поджидали. В упор грянули пушки. Десятками валились
наземь казаки. В невиданной свалке бешено вздымались кони, ломались копья
и сабли, дико вопили раненые. И куда бы ни кидались черкасы, повсюду их
встречал смертоносный огонь. Они попали в хитрую ловушку. Снег посреди
крепости алел от крови убитых и раненых.
Ворота, в которые так лихо вломились казаки, были уже перекрыты зарайскими
ратниками. А с обратной стороны, через проходную Никольскую башню,
въезжала воеводская конница, беспрепятственно обогнувшая крепость. Смолкла
пушечная пальба, но налетчики не захотели сдаваться. Бились в слепом
отчаянье. Чтобы уберечь своих от напрасной резни, Пожарский повелел
выпустить из крепости оставшихся казаков. Жалкой растрепанной кучкой
вымахнули они в поле, по-собачьи оглядываясь и настегивая лошадей.
Озорные, насмешливые крики летели им вдогонку.
Князь строго посмотрел на подъехавшего к нему простоволосого Фотинку.
- Сколь тебя увещевать, чтобы шлемом покрывался?
- Дак помеха он, - заулыбался детина, - теснит.
- Дурень ты, дурень и есть,- еле приметно улыбнулся и Пожарский.-
Вдругорядь увижу, не быть тебе в войске, к челяди приставлю дрова сечь. А
ныне в дорогу укладывайся, Москва ждет.
Со стен и башен спускались пушкари. Снимая шапки, печально поглядывали на
груды убитых, подходили к Пожарскому.
- Поугроблено-то народу, поугроблено. Чего ж ради? Распроклятое наше
времечко!..
3
Не по себе становилось поручику Маскевичу, когда он проходил мимо этого
места. Вот и сейчас, как всегда, поручик замешкался у ворот, глянув поверх
их, туда, где под изуродованной иконой богоматери крест-накрест были
прибиты две отрубленные руки. Они почернели и заледенели на морозе и
походили на скукоженные вороньи лапы. Незнакомый поручику Блинский из роты
Мархоцкого, опившись хмельным, трижды выпалил в икону, за что и был
осужден на ужасную казнь. Это ему отрубили руки, а самого его тут же у
ворот поджарили на угольях разворошенного костра. Нестерпимо дикий вой
страдальца до сих пор стоял в ушах Маскевича.
Ухищренной расправой восхотел искоренить разгул и бесчинство в своем
войске староста московский и начальник стрелецкого приказа пан Гонсевский,
да только где там! Все знали, что Блинский был арианином и лишь потому не
пожалел его наместник, что легче найдет оправдание перед
королем-католиком, а заодно может покичиться своей строгостью перед
боярами. Тронь он кого из близкой ему шляхты - самому не поздоровится.
Казнь Блинского немногих устрашила.
Шум за спиной заставил Маскевича обернуться. Пущенная из арбалета стрела
намертво впилась в позолоченный церковный купол, не долетев до креста.
Скопившиеся возле паперти жолнеры пьяно загоготали. Нипочем им было
кощунство. Нипочем надругание.
Что хотело, то и творило хваленое польское рыцарство. Да и наемники не
уступали ему. Поодаль от церкви распаленные вином немецкие латники ловили
перепуганную посадскую девку. Она с воплями металась меж ними, словно
раскудахтавшаяся встрепанная курица, а они, гогоча, теснее сжимали круг,
жадно растопыривали руки. Один из них подскочил к девке и, обхватив,
повалил ее на снег.
- Зо, зо!39 - весело поощряли другие, радуясь собачьей потехе.
Поручика передернуло от омерзения. Ему было муторно в Москве. Всякий день
и всякую ночь бражничество да распутство. Маскевич разделял рыцарские
забавы, не считал за грех попойки, но тут деялось вовсе несусветное: ни
меры, ни предела. На караулы он, путаясь в ремнях и застежках, обряжался с
похмельной, будто набитой сырой глиной, головой и на чем свет стоит бранил
и себя, и своих беспутных приятелей.
Уже несколько месяцев назад, вслед за великим русским посольством, уехал к
королю расчетливый Жолкевский, прихватив с собой, как самый главный
трофей, поверженного Шуйского с братьями. Аж за Скородомский вал проводили
обходительного гетмана бояре, а опечаленный Мстиславский, на прощанье
обнявшись с ним, словно с родным братом, даже обронил слезу.
Было о чем жалеть: гетман умел умаслить и бояр, и шляхту. Нынешний его
воспреемник Александр Гонсевский сразу повернул по-своему. Боярская дума
уже пикнуть не смела, все принимала безропотно, что наущаемые наместником
Михаила Салтыков да Василий Мосальский, новоиспеченный посольский и
поместный дьяк Иван Грамотин да главный потатчик Андронов ни скажут.
Слышал Маскечич, как поговаривали бояре, что Гонсевский за старое на них
зло держит: после смерти первого самозванца, к которому Гснсевский был
прислан Сигизмундом для переговоров, Шуйский целых два года протомил в
Москве королевского посланника. А кому сладок плен? Вот, дескать, и мстит
Гонсевский за те два года, шпыняет русское боярство почем зря. А шляхта,
видя это, тоже натянула вожжи, помыкает москалями, как своими холопами.
Снесли москали клушинский позор и новый покорно сносят. Талько надолго ли
терпения хватит?
Огромна Москва, неоглядна. Ни Кракову, ни Вильне с ней не сравниться. И
Кремль ее тесно заставлен дворцами, теремами, церквями да монастырями. И
вокруг Кремля в Белом и Китай-городе сплошь кровли да купола. И дальше -
дворы да халупы смыкаются. Если весь люд оттуда вывалит - вмиг сомнет
шалое польское войско вместе с наемниками. Но никак москали не поладят меж
собой: их чужие бьют, а они за это друг друга нещадно крошат. Чудной
народ! Но умельцы среди него есть великие...
Маскевич любил заходить в торговые ряды, к шорникам. Приценивался к дивно
сработанным чепракам, седлам, сбруе. Не скрывал восторга, тешил душу.
И теперь ноги его сами понесли туда, но у сугробистой обочины он лицом к
лицу столкнулся с морщинистым востроглазым старцем, с трудом вылезающим из
развалистых саней с высоким ярко раскрашенным узорным передком. Повозка
походила на боярскую: шлея и постромки на рослой белой лошади были обшиты
красным бархатом, на хомуте висели шкурки соболей, сани застланы медвежьим
мехом. Но обвислый берет на голове старца, подстриженная и подвитая
бородка и блеснувшее из-под распахнувшейся лисьей шубы серебряное шитье
камзола выдавали не боярина, а богатого иноземца.
Маскевич узнал в нем пронырливого немца Конрада Буссова, который давно
прижился в Москве и умудрялся процветать в наемничестве у всех царей
попеременно, начиная с Годунова. Видно, старец возвращался из гостей, от
него разило хмельным, но был он не весел, а угрюм. Крючковатым пальцем
Буссов загадочно поводил перед самыми глазами поручика и предупреждающе
прохрипел:
- Московит ист рейбер. Московит анруфт цум ауфштанг фольк унд штрельци,
одер... Малюм консилиум консультори пессимум!..40
Однако поклепные слова важного немца не насторожили Маскевича. Учтивый
поручик легко завязывал знакомства с москалями, бывал на их пирах и
свадьбах и даже близко сошелся с боярином Федором Голицыным, который
держал в доме множество книг. Ничего дурного русские ему не чинили,
поэтому выпад Буссова он посчитал напраслиной: буянисты москали, да
отходчивы, шумливы, да уговорчивы, и тех, кто с ними по-доброму, привечают
сердечно.
Без всяких колебаний Маскевич двинулся своей дорогой и вскоре был уже
среди гомонящей толпы в торговых рядах Китай-города.
Тысячи заснеженных лавок были окружены толпами народа, для которого торг -
и купля-продажа, и зрелище, и утеха, и место встреч и обмена новостями.
Чинно похаживали знатные горожане, ломились напролом бойкие посадские, с
оглядкой поспешали приезжие мужики, топтались на углах площадные подьячие,
хватали всякого-любого и тащили к своим лавкам зазывалы-купчики, липли к
сердобольным молодицам и бабкам нищие, шныряли мальчишки. Острые запахи
дегтя, кож, мочал, теса, горелого железа, горячего сбитня, квашеной
капусты, свежего хлеба, солений и пряностей смешивались и волнами
разливались по морозному воздуху.
Там и тут среди одетого в темные и серые зипуны простонародья выделялись
яркие одежды поляков, праздными ватажками гуляющих по торгу. Легко можно
било приметить, как при их приближении стихали голоса, люд порассеивался,
иные отворачивались, торговцы скрывались в глуби лавок, захлопывали лари,
прикрывали рогожками и рядном свои кади и кули.
Маскевич был один и потому никого не смущал. Он остановился у лавки, где
на обзор были выставлены чернильницы и песочницы, большими стопами лежала
бумага. Несколько монахов и приказных служек толклись тут же, выбирая
товар и переговариваясь.
Вдруг поручика кто-то дернул за рукав. Глянув через плечо, он увидел возле
себя двух насупленных мужиков в войлочных колпаках и драных шубейках.
- Эй ты, телячья голова, - наскочисто задрался один из них, с лицом в
крупных щербинах, - кую ти матерь не потерявши выискиваешь?
- Вестимо, обрегчи нас привалил, - съязвил другой с бельмом на глазу.-
Дабы никоторый вор не забижал. Вишь, каков Ерш Ершович!
- От кого берегчи? - густым дерзким басом подзадорил мужиков торговец из
лавки. - Тушинский-то хват тю-тю, сгиб на ловитве замест зайца. А энти
зело ловки, бряк на нашу выю и пиявицами всосалися. А все про волю молотят.
- Их воля - нам неволя,- изрек щербатый, с грубой напористостью толкая
Маскевича к лавке. - Их воля - едино непотребство.
- Святые образа поганят, Гермогена теснят! - закричали монахи.
- Над женками насильничают! Кобели!
- Упойцы, пьянь на Руси развели!
- Людишек коньми топчут!
- Казну обирают!
- Телятину жрут, нехристи!41
- Порешу, кую ти матерь! - затрясся распалившийся до озверения рябой мужик
и когтисто схватил Маскевича за грудки..
- Добже, Панове, добже42,- осевшим голосом залепетал поручик, с ужасом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг