Лев Сапега как ни был искусен в увещеваниях и утешениях, уже не находил
ободряющих слов.
Всю Корону и Литовское княжество взбаламутил король, собрав квартное
войско и призвав к оружию шляхетское рыцарство, дабы не упустить
счастливый случай и наконец-то поставить на колени ослабевшую от смут
Московию. Вопреки воле сейма он затеял это дело, помышляя легко и споро
управиться с ним. Последние злотые отсчитывались из казны на оплату
войска, уже доводилось обходиться больше посулами, чем звонкой монетой, но
фортуна пакостила королю.
Русские тушинские послы и перебежчики Михаила Салтыков с сыном советовали
Сигизмунду стороной обойти непокорный Смоленск и пуститься прямо на
Москву, суля полный успех: ведь на пути не было надежно укрепленных
крепостей и засек, а дворянские и стрелецкие полки не в силах были
совладать даже с бродячими ватагами из разбежавшегося воровского лагеря.
Однако снятие осады высокомерный Сигизмунд. посчитал бы непоправимым
уроном для своего королевского достоинства. Упрямы подлые смоляне, но он
переупрямит их.
Получив весть о том, что большое московское войско под началом Дмитрия
Шуйского выступило из Москвы по смоленской .дороге, Сигизмунд растерялся.
Еще недавно многие русские беглецы заверяли, что москали тайно
сговариваются сместить царя Василия и по примеру тушинских бояр сообща
призвать на престол королевского сына Владислава, а потому не посмеют идти
против короля, и Сигизмунд, слыша это не раз, утвердился в том. Ныне же не
только все его замыслы могли обратиться в прах, но и сам он оказался перед
угрозой нового рокота своей бесноватой шляхты, жаждущей беспредельной,
или, как она без конца любила повторять, "злотой" вольности.
Сигизмунд вынужден был на время надеть личину кроткого правителя,
прибегнув к помощи велеречивых иезуитов. Приглашенный в королевские покои
глава осадного воинства влиятельный Ян Потоцкий был встречен такой лестью
и похвалами, что чуть не поддался на уговоры двинуть собственные конные
хоругви и пехоту против москалей. Однако никогда не покидавшая
ясновельможного пана гонористость удержала его. Он заявил, что никому не
может уступить чести покорения Смоленска, который, изнемогая от голода,
болезней и пожаров, истратив почти все свои оборонительные силы, вот-вот
должен был пасть. Скрепя сердце, король обратился тогда к нелюбимому им
польному гетману Станиславу Жолкевскому.
Пан Жолкевский был уже в преклонных летах, морщинистый и сивоусый, но,
несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, обладал еще телом крепким и умом
здравым.
Гетмана знали как противника коварной войны с Московией, и он ввязался в
нее потому только, что не выносил шляхетского разгула и стоял за власть
сильную, верховную, без которой, по его разумению, Речь Посполитая давно
бы распалась из-за бесчисленных сутяжных раздоров. Удрученному низкими
затеями с самозванцами и бессмысленной осадой Смоленска, ему, однако, не
предоставлялось никакого иного выбора, кроме как принять сторону короля.
Он уже ранее доказал ему свою верность, наголову разбив под Гузовом
мятежников-рокошан Зебжидовского, но Сигизмунд подозревал в строгом
степенном гетмане нетвердого адепта католичества, слишком открыто
желавшего унии Польши с Московией.
Жолкевский, не дрогнув бровью, выслушал сетования короля и спокойно
согласился двинуться навстречу подступающему противнику. Он тяготился
долгим сидением под Смоленском, перекорами с влиятельными братьями
Потоцкими, наведением порядка в осадном лагере и, не показывая вида,
все-таки обрадовался поводу действовать по своему усмотрению.
- Ад майорем деи глориам32,- с торжественностью, словно в костеле,
возгласил король, не ожидавший так скоро получить согласие польного
гетмана. Старый Жолкевский с трудом сдержал усмешку: Сигизмунд любил
говорить языком высокопарным. Однако величественные жесты и монашеская
строгость не могли помочь королю выглядеть мудрым и значительным, как того
ему хотелось. Суровость облика - вовсе не примета большого ума. И
придирчивую шляхту уже давно не могли обмануть велемудрые речи, с которыми
король пыжисто выступал на сеймах: ведали - речи эти загодя сочинялись
непревзойденным скрибентом Петром Скаргой. Для обихода же Сигизмунду
вполне хватало латинского запаса, тем более что польского языка он
избегал, нетвердо зная его.
Швед по рождению - он не стал шведом, а надев польскую корону, не
обратился в поляка. Приверженность к национальному считал дикостью. В
Швеции от него отреклись, в Польше его презирали. И не будь поддержки
влиятельной католической церкви и католиков-магнатов, он быстро лишился бы
-всякой власти. Рассеянные тучи рокоча могли снова сомкнуться в любой миг.
Однако поход на Московию пригасил недовольство шляхты: все хотели богатой
поживы и толпой поспешили за королем. Иные даже громко превозносили
Сигизмунда: угодников во все времена хватало.
Грузным нахохлившимся вороном сидел король в дубовом кресле.
- Ад майорем деи глориам, - важно повторил он и, помедлив, с еще большей
важностью изрек:- Виктор дат легес!33
Побед еще не было, но король явно хотел сказать больше, чем сказал.
Жолкевский напрягся, разгадывая неясный намек. Рассудил по-своему.
Сигизмунд, верно, полагался только на благоприятный исход, хотя дело
опасное и неверное: москали двинули под Смоленск несколько десятков тысяч,
а гетману едва ли набрать и один десяток. Но защелкнулся капкан: неуспех
удачливого полководца король истолкует как измену или умышленный вред. И
ничего не будут стоить былые заслуги старого гетмана перед Короной: верная
служба в молодые годы Стефану Баторию, усмирение казачьего бунта
Наливайки, победные схватки со тредами в Лифляндии и, наконец, разгром
рокошан. А все потому, что гетман не показал себя примерным католиком и
тем вызвал подозрение. И выходило так, что теперь он сам по доброй воле
взялся держать ответ за судьбу всего польского воинства в Московии, от
чего король так ловко освободился. Даже при неудаче под упорным Смоленском
виновным окажется Жолкевский. Король подставит его вместо себя, как
когда-то подставил первого самозванца. "Виктор дат легес" - это сказано
для победителя. А королю во всех случаях не быть побежденным. Однако
гетману ли теряться! Он уже прикидывал в уме силы, которые поднимет: свой
полк и полк Струся, хоругви князя Порыцкого, Даниловича, Олизарова,
Малынь-ского, Калиновского, конные сотни казаков...
Уткнув клин бородки в накрахмаленную фрезу, Сигизмунд пытливо взглядывал
на бывалого предводителя и не усматривал в его лице смятения. Жолкевский
был из тех редчайших людей, которые скорее умрут, чем нарушат слово. Но в
открытой прямоте гетмана королю, привыкшему к ритуальной изощренности
приближенных, виделось нечто низкое. Лукавство, изворотливость, утонченная
лесть - такое искусство могло быть привилегией людей самого высокого
достоинства. В отличие от них польный гетман был грубоват, и от него
слишком разило конюшней и пороховым дымом. Ему доступны цели простые,
ближние, а об иных не стоит с ним и заговаривать. Тем более, что он
ненадежен в вере.
Не только отпор выступившему врагу, не только возврат спорного Смоленска и
вовсе не престол для сына, которого манили на царство беглые тушинцы,
нужны были Сигизмунду. Он помышлял безраздельно овладеть всей Московией,
целиком подчинить ее себе и обратить в католичество. Великий Рим
приветствовал сей апостольский помысел, еще ранее поощрив затею с
самозванцем, а священный орден незабвенного Лойолы благословил короля на
угодную богу расправу со схизматами, огнем и мечом. В просторной Московии
было много места для усмиряющих костров. Всякое насилие сочтется за
очищение от грехов, за святое дело. А у короля был и свой веский повод:
кровную обиду нанесли ему москали, соединившись с его первейшим врагом,
родным дядей Карлом, который перекинулся к протестантам и лишил его
шведской короны, самолично завладев ею. Не только военный, а великий
крестовый поход задумал Сигизмунд.
Но что до того закоренелому вояке, который иззубренную баторовку34 ставит
выше любой веры и без разбору привечает в своих хоругвях католиков и
протестантов, ариан и подлых москальских схизматов, лишь бы они были
справными жолнерами?
Оставшись один, король подошел к распятию на стене, истово зашептал:
- Патер ностер, кви эс ин коэлис!.. Фиат волюнтас туа35...
Он молился под грохот пушек, бивших по Смоленску.
2
- Загнав коня в трясину, Дмитрий Иванович Шуйский сам едва не утоп. С
безумно выпученными глазами, без сапог, оставленных в стременах, весь в
грязи и тине, он с трудом выбрался из вонючего болота и обессиленно
повалился на взлобок среди трухлявых берез.
Необоримая слабость сковала его оплывшее изнеженное тело. И даже услышав
предсмертный всхрап коня, Дмитрий Иванович не шевельнулся. Пусть все
пропадет пропадом - важно, что он уберегся от гибели.
Земля казалась мягче перины. Дурманно пахло гнилостными испарениями;
густое, будто от протопленной печи, тепло сладостно обволакивало.
Неслышными старушечьими позевываниями усыпляла чащобу тишина. Шуйского
сморило. Но в стороне резко забила крыльями и застрекотала сорока,
всплеснули жидкими вершинками голенастые березы, и к беглецу воротился
дикий страх. Дмитрий Иванович вскинулся, опасливо заозирался.
Уже густы были вечерние тени и просветы меж отдаленных елок затягивало
кромешной темью, откуда во всякий миг могла выскочить погоня. Звон комарья
и мерное поскрипывание усохшего дерева настораживали. Тяжким эхом
раскатившийся залп помнился таким близким, что Шуйский затрепетал, будто
сорванный ветром лист. Не в силах унять дрожи, затравленно поскуливая, он
на четвереньках ринулся по зарослям в обход болота. Участь позорно
разбитой и брошенной рати его не заботила.
Жолкевский замыслил напасть на супротивный лагерь перед рассветом.
Лазутчики и двое перебежчиков донесли, что огромное русско-шведское войско
безбоязненно и беспечно, не выставив стражи и забыв о дозорах,
расположилось у села Клушина, а московские воеводы вкупе со шведскими
предводителями Делагарди и Горном затеяли пиршество в богатом шатре
Шуйского.
Неприятель впятеро, а то и вшестеро превосходил силы польного гетмана.
Кроме шведов, с русскими были наемники - немцы и французы, вооруженные
мушкетами. На клушинских околицах разместился большой пушечный наряд.
И все же гетман не стал колебаться. Роковое напутствие Сигизмунда
предуготовило выбор. Да, король готов пожертвовать им, выигрывая при любом
исходе, но Станислав Жолкевский вовсе не хотел стать жертвой. В открытом
бою он неизбежно бы потерпел поражение, и ныне ему выпадала единственная
возможность не только не уронить своей чести, а навсегда закрепить за
собой славу лучшего воителя. Не ради короля гетман одержит победу - ради
себя.
К примкнувшим к нему хоругвям он присоединил всех, кого мог присоединить:
захребетников и челядь младшего Салтыкова, разрозненные шляхетские отряды,
ушедшие из Тушина, и конных донцов подоспевшего Заруцкого. Многим из них
терять было нечего, и потому они увидели больше проку примкнуть к
отважному Жолкевскому, чтобы при удаче не упустить заслуженной добычи, чем
к привередливому королю, чтобы впустур мыкаться под Смоленском.
Весь расчет гетмана был на внезапность. Оставив позади себя укрепленный
обоз и почти всю пехоту, он в самое предвечерье тихо вывел со своего стана
войско.
Полки Шуйского встали на ночлег верстах в четырех, но дорога была так узка
и проходила по такому густолесью, что приходилось тянуться голова за
головой и убить на переход весь вечер и почти всю ночь. В сгустившемся
мраке двигались особенно сторожко. Места были болотистыми, топкими, и
спешившиеся всадники вели коней в поводу. Гетманскую карету выносили из
низинных хлябей на руках, долго возились с двумя увязшими пушками. Ночная
темь поневоле понуждала держаться вплотную друг к другу, отчего тут и там
возникали заторы. Грязная жижа захлестывала сапоги, колкие росы дождем
сыпались с потревоженных ветвей, сырость напитывала одежду, и четыре
окаянных версты измотали так, что иным даже бывалым воинам хотелось только
отдыха. Однако гетман был непреклонен, и его нарочные, с чертыханием
пробиваясь назад по обочинам, подгоняли отстающих.
Уже светало, когда передние хоругви достигли опушки леса. Прямо перед ними
за небольшим полем, там и сям перегороженным плетнями, виделось
беспредельное скопище недвижного москальского войска, почти вплотную к
нему при-мыкали возы лагеря наемников. В предрассветном сумраке смутно
выделялись соломенные и тесовые кровли деревенских изб. Тягу^ чие узкие
полосы тумана стлались над полем, сбиваясь в облака у опушки и прикрывая
гусарские хоругви. Но Жолкевский знал: лишь взойдет солнце, туман вмиг
рассеется. Мешкать было нельзя, а все же приходилось. Поджидая отставших,
гетман хладнокровно расставлял вдоль леса подоспевшие сотни.
Удалая хоругвь князя Порыцкого оказалась среди первых и уже томилась в
ожидании схватки. Поручик Самуил Маскевич из этой хоругви нетерпеливо
поглядывал в сторону неподалеку остановившегося гетмана. Тяжелое лицо
воителя застыло в каменной недвижности и не выражало никакого
воодушевления. Это был последний миг, когда Жолкевский, не дождавшись к
намеченному сроку полного сбора своего войска, мог еще отказаться от
нападения, но он подавил в себе отчаяние,
До восхода солнца оставалось совсем немного, и туман редел на глазах.
Промедление чуть не стало роковым: москальский лагерь неожиданно
всполошился. Видно было, как суматошно забегали стрельцы, как выметнулись
они из-за сторожевых рогаток, пытаясь построиться.
Маскевич с досадой стукнул кулаком по колену, чуть ли не вслух обругав
мешкотного гетмана. Ему вдруг стало жутко: несметная тьма москальского
войска, разом всколыхнувшись, явила такую силу, что налет на нее показался
безумием. Дрогнул бывалый рубака Маскевич, но тут же позади него истошно
взревели трубы и ударили набаты. Прорвавшим заплот широким потоком
ринулись из леса передовые хоругви. Лучшее польское рыцарство увлекало их.
Спешно подбегая к плетням, стрельцы и ландскнехты пытались укротить
нападающих огнем. Однако разнобойная пальба из ручниц и мушкетов велась
вяло и бесприцельно. Зато ответные залпы были удачны: разом вспыхнули
соломенные кровли деревни, усилив панику в заспавшемся войске.
Грузная рейтарская конница смяла заграды, но сама увязла среди них. Только
кучки всадников с лету ворвались в лагерь и пропали в густой людской
толчее, словно в омуте. Все там спуталось и смешалось. Стиснутым со всех
сторон смельчакам оставалось одно - биться до конца. И они рубились
отчаянно и обреченно. Их цепляли крюками алебард, дубасили шестопе-рами.
Сбитых и окровавленных, их сминали и затаптывали.
Свежие хоругви вступали в бой. Но сил не хватало. Целые толпы наваливались
на рыцарей. В самом лагере и за лагерными обозами, до самой смутной полосы
подступающего с противоположной стороны леса, рябило от копий, прапоров и
бунчуков.
Самый крепкий строй, самая плотная сотня разомкнулись бы и распались в
беспредельном людском множестве. Теперь никто из нападающих не осмеливался
пробиться вглубь, хоругви сражались на подступах, оттягивались к полю.
Земля была ископычена в пыль, которая клубилась серыми столбами, не
успевая оседать. Пылью заволакивало солнце. А оно уже поднялось высоко.
Иссякали силы. Поломаны были копья у гусар, разваливались иссеченные
доспехи, кончались заряды. Две наконец-то подвезенные пушки еле успевали
отгонять скрытно подбиравшуюся сбоку шведскую пехоту. Вновь и вновь
наскакивающие на лагерь хоругви не знали замены и бились уже неохотно, без
запала. Только для виду дразняще проносились по краю поля донцы Заруцкого,
не находя никакой бреши. В беспрерывных схватках миновало полдня, а
Жолкевский не добился ничего.
Неужто он обрекал свои хоругви на истребление? Неужто, видя уже явную
неудачу, задумал в полной безнадежности положить всех до единого?
Тщетны были удары по середине и по краям огромного москальского войска.
Оно, правда, все еще не оправилось до конца, отбиваясь как придется, на
авось. Многие стрелецкие полки безучастно наблюдали за битвой. Молчали
неустановленные и брошенные пушки. Порой мнилось, что москалям вовсе было
не до схватки в своих каких-то неслаженных передвижениях внутри лагеря и,
небрежно отмахиваясь, они хотели только, чтобы их оставили в покое.
Гетман упорно чего-то выжидал, не ведая колебаний.
Неразбериха в москальском лагере обнадеживала Жолкев-ского. Поражение для
него было бы непереносимо. Потеря чести - хуже смерти. Круто были сведены
его брови, твердо сжат запекшийся рот. Беспрекословным взмахом булавы он
отсылал назад посланцев из хоругвей, молящих о подкреплении. У него
оставался только один резерв - рота Мартина Казановского. Но он не вводил
ее в дело - это пока был не крайний случай.
Рота грудилась у гетмана за спиной в редком осиннике. Сидя на рослых
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг