прослезились, узрев его с Подеевым и Гаврюхой: не единожды уж поминали за
упокой. Но слезы навертывались на их глаза не только от радости.
В чахлом свете .скудельного коптящего каганца скученно усевшись на
жердевые лежаки, обозники поведали, какая с ними приключилась невзгода.
- Доправили мы корма, Минич, честь по чести да сготовилися уж без тебя в
обратну дорогу - неча без проку при пустых торбах лошадок морить. Благо,
дни сухи выдалися. Хвать - наказанье господне: занес нас в посоху тутошний
надзорщик. И никака мольба его не умягчила. Темницею пригрозил за
ослушание. Лютей волка антихрист. Так и приткнулися мы к посошным
людишкам. А мороки у них тьма: вкруг слободы острог ладить, рвы копать,
надолбы ставить. И все спехом, все спехом. Князь Михаиле Скопин повелел,
чтоб де без промешки. Нарядили нас из лесу кряжи возить. Думали мы,
отмаемся и - домой. Нет же, ныне ново жилье для войска заподна-добилося -
ратных сюды валит без числа, лес на срубы сечем. Умоталися, две лошадки уж
пали. А по делу ли?..
Кузьма участливо посматривал на .изможденные бурые лица, всклокоченные
бороды, излохмаченную одежду мужиков. Самому через край досталось лиха и
другим его с избытком хватило. Ох житье нескладное!
Он перевел взгляд на стену, укрепленную кривыми слегами, по которым
сочилась, взблескивая в огне светильника, мутная влага. Землянка, будто
войлок, была пропитана мокротой. Кузьма ознобно поежился и тут же его
охватило жаром: все еще донимала хворь, никак не отвязывалась проклятая
лихоманка. А болеть сейчас заказано.
- Шереметев-то Федор Иванович тут, поди? - спросил он.
- При войске.
- Нешто ему челом не били?
- Кланялися, не внял. "Не до вас, - молвил, - твердь под ногами трясется".
А и верно, еще до нашего приходу в слободе великий переполох учинился,
ляхи с литвою внезапь наперли.
Кузьма уже слышал на заставах про тот свирепый налет. Едва ли не всем
тушинским станом во главе с Ружинским, Зборовским и Сапегой ударили вражьи
силы по Александровой слободе, отогнал их Скопин.
- Никак не уймутся супостаты,- жаловались мужики, сменяя в разговоре друг
друга.- Князь Михаиле беспрерывно на них разъезды насылат, а не одолел
покуда. Днесь из слободы без доброй стражи не выйти. Тебя-то, Минич, по
дороге не тревожили?
- Миловал бог.
- Видно, можно и без урону проскользнути. А хоша бы и сатане в когти, токо
не тута мыкаться. Да еще на нашу голову надзорщик-злодей! И за что доля
така: замест спасиба - посоха? Жонки-то, небось, дома обревелися...
Словно на исповеди, изливали обозники свои горести, тяжелили сердце
Кузьме. И от их ли печалей, от удара ли на лесной дороге, когда он с
Микулиным и пушкарями схватился с казаками Лисовского, разламывало грудь.
И снова накатывал жар. В замутившейся голове путались мысли. Сам
оставшийся без поручительств и денег Кузьма не мог взять в толк, как
облегчить участь мужиков и поскорее освободить их от принудной посохи.
Всю ночь напролет не стихали разговоры в землянке.
2
Наутро, превозмогая немочь, Кузьма направился к торговым рядам в надежде
встретить там знакомцев: свой своему завсегда пособит. Велик свет, а
дорожки у торговых людей часто сплетаются. Однако Кузьме не повезло.
Торговли в тот день не было, и ряды пустовали. От запертых лавок Кузьма
повернул на улицу.
Без передыху только реки текут. А у человека есть предел всему и среди
прочего - терпению. Человек не придорожный каменный крест, чтобы являть
собой неизменную стойкость. Валящая с ног слабость понудила Кузьму сойти
на обочину и прислониться к тыну.
Мимо Кузьмы к слободскому цареву двору, былому прибежищу Грозного, где
теперь разместился Скопин, конно и пеше двигался разный оружный люд,
скакали верховые нарочные. От резкого перестука копыт, тележного скрипа,
тяжелой поступи гудом гудела вымощенная дубовыми плахами старая дорога,
уже изрядно разбитая и щелястая. Летела во все стороны грязь, смешанная с
мокрым снегом. Но воинство не оживляло улицу, как оживляет ее пестрая
мельтешня жителей в мирные дни: суровый поток был отрешен от всего вокруг
в своей замкнутой озабоченности.
Душевная смута, что в последние дни особенно тяготила Кузьму, еще сильнее
стала одолевать его. "Устал от войны люд, - думал он, - а конца не видит,
из круга в круг попадаем". И не находил Кузьма никакого выхода. Вялым было
его тело, вялыми мысли. Стоял, как сирота на чужом подворье, никому не
нужный. Тут, у тына, и застал его верный Подеев, потянул за рукав.
- Пойдем-ка, Минич. Эва лица на тебе нет. В тепло надобе...
Блуждая с Кузьмой меж дворов, Подеев торкнулся в одни ворота, в другие, в
третьи, но везде ему отвечали отказом. Все пригодное жилье уже было занято
ратниками. Тогда Подеев стал выбирать избы победнее, полагаясь на
милосердие. И там не нашлось места. Старик взмок от усердия и уже на ходу
то и дело обтирал шапкой лицо, ему до слез было жаль Кузьму, который еле
двигал ногами. В конце концов приметив на отшибе в заулке ничем не
огражденную избенку-завалюху, Подеев в отчаянье кинулся к ней, торопливо
постучал.
Косматый, с пышной сивой бородой и багровым, будто обожженным лицом
старец, похожий на ведуна, появился в дверях, глянул пронзительно.
- Не приютишь ли, мил человек, за ради бога? Нам бы отдышаться.
Старец мотнул скособоченной головой - у него, видно, была свернута шея,- и
мыкнул, отступив внутрь.
- Да ты нем, гляжу!..
Не мог знать Подеев, что привел Кузьму к человеку, которого чурались в
слободе, как великого грешника, в опричные времена служившего подручным у
царевых палачей. Да если бы и знал, все равно не стал бы привередничать:
кто приветчив, не может держать зла. Давно от Уланки, как звали хозяина
избенки, должна бы отстать худая слава, поскольку с опричных пор миновали
лета всякие - и горше, и бедственнее прежних, в кои он жил тихо и
беспорочно, но позорное клеймо так и осталось на нем. Не трогали его
только из-за увечья и убожества. В безотрадной нелюдимости Уланка кормился
тем, что помалу шорничал, чиня упряжь приезжим крестьянам на постоялых
дворах, а для услады ловко плел ременные пастушьи бичи, которые были
нарасхват в деревнях, ибо считались заговоренными.
Свернутые в кольца эти бичи, развешанные по стене вместе с пучками трав, и
были главным убранством избенки. Подвоспрявший Кузьма, как ступил за
порог, так сразу и потянулся к Уланкиному рукоделию. Это пришлось по душе
старцу. Он поощрительно закивал: сымай, сымай, мол, с копылка-то, ощупай.
- Знатный витень,- похвалил Кузьма, сняв один из бичей и разглядывая
резное короткое кнутовище. Это отвлекало его от своей немочи, которой он
стыдился. Но руки предательски дрожали, и Кузьма поспешил вернуть бич на
место. Смекнув, о чем хотел спросить старец, ответил:
- Нет, не пас я - прасольничал. Наука похитрее будет.
Лукаво прищурился старец, затряс лохмами, не соглашаясь: где во всякой
науке свои хитрости и нельзя ставить выше одну над другой.
А Подеев уже расстилал на лавке овчину. Подождав, когда он управится,
старец легонько подтолкнул Кузьму к лавке, понудил сесть. И все сразу
закружилось перед глазами Кузьмы, и будто мягкими широкими пеленами
обволокло тело, стянуло. Впадая в забытье и неудержимо клонясь к
изголовью, он еще смог пролепетать заплетающимся языком:
- Свечку бы Николе Угоднику...
- И Савву, и Власия, и Параскеву Пятницу, и Пантелеймона-целителя - всех
ублажим, будь покоен, - смутно и как бы издали донеслись до Кузьмы слова
заботливого Подсева. И он забылся.
Когда наконец Кузьма пришел в себя, он увидел в дверях старца, осыпанного
снегом, словно елка в лесу, с охапкой поленьев в руках. Отряхиваясь,
старец ободряюще кивнул невольному постояльцу.
- На воле-то что? - спросил Кузьма, запамятовав, что старец нем.
Тот показал на отряхнутый снег: метет, мол.
Постепенно они привыкли изъясняться знаками, испытывая приязнь друг к
другу. Сдержанный Кузьма, доверившись старцу, часто делился с ним и своими
мыслями, рассказывал о себе все как на духу.
Однажды, пробудившись среди ночи, Кузьма увидел хозяина, со свечой
стоящего на коленях перед иконой. Старец истово молился и плакал. Заметив
взгляд Кузьмы, он неожиданно резво поднялся с колен и с небывалым
ожесточением стал тыкать кривым пальцем в оконце, за которым, сокрытая
тьмой, где-то рядом была царева усадьба. Багровое лицо старца страшно
почернело, веревками вспухли жилы на его уродливой шее. К изумлению Кузьмы
старец вдруг заговорил:
- Бона, вона проклятье мое! Тулова-то человечьи безглавые оттоль я
сволакивал в пруды, топил, раков ими потчуя. К царскому столу раки
подавалися. А Иван-то Васильевич, смеяся, наказывал, чтоб раков человечьим
мясом ежедень кормити, оттого слаще они ему! От его бесовства грехи его и
на меня пали, и на многих! И вина непростима!.. Непростима!.. Ох окаянно
его опрично гнездо, нечисто место! Смердит, смердит еще оно!..
- Что же немотствовал ране, не открывался? - воскликнул Кузьма, более
пораженный голосом старца, чем самим его признанием. Здравый и вдумчивый
ум Кузьмы не принимал поступков, противных естеству.
- Обет мой таков,- сурово сказал старец.- Таю то, от чего вред и пагуба.
Безгласием казню себя и безгласием же пресекаю зло. А тебе скажу, скажу
все по совести, чтоб упованья твои на власть предержащих незряшны были.
И словно опасаясь чьего-то сглазу, старец устремил вновь взгляд на оконце
и задул свечу.
3
Когда, бросив вызов княжеским и боярским родам, что не хотели признавать
безмерного самодержства, Иван Грозный в сердцах оставил Москву и со всем
семейством и ближними людьми, с иконами и казною перебрался в Александрову
слободу, никто не предвидел всех страшных последствий этого поступка. "А
мук и гонения и смертей многообразных ни на кого не умысливали есмя",-
писал сам Иван Васильевич изменному другу князю Курбскому, бежавшему под
страхом царской расправы за рубеж. Но слова государя были коварной
лицедейской уловкой.
И явился во всей свирепости и нещадности царь, взявший право класть опалы,
надругаться без удержу и казнить без суда. Никому он не позволял
прекословить, никого не миловал даже не за проступок - за слово, за намек,
а то и за сторожливое молчание, если мерещилось ему в том посягательство
на свою волю. Где хотел - искал измену, где хотел - находил ее. И сотни
его верных слуг-опричников на борзых скакунах с подвязанными к ним песьими
головами и метлами по мановению его руки вылетали из Александровой
слободы, чтобы жечь, насильничать и убивать. Нет, распаленный гневом и
ненавистью, утоляя себя казнями и не утоляясь, не только княжат и боярство
с их удельными да вотчинными замашками держал он в страхе - всю землю.
Началось с мести, продолжилось кровавым разгулом, словно так, на крови, и
должно было утвердиться могущество единовластия. "Горе царству,- изрекал
Грозный,- коим владеют многие". Но не процветало в райском благоденствии и
довольстве царство, которым правил самодержец с прокаженной совестью.
Глубоким рвом и земляным валом с бревенчатыми стенами и шестью
двухярусными каменными башнями окружил Грозный свою усадьбу-логовище в
Александровой слободе. Посреди двора блистали пестрой кровлею и соцветьем
затейных узоров царские палаты, что поражали не только богатством красок,
но и дивным разнообразием наверший, труб, подзоров, навесов, теремков,
крылец. Вызывающая роскошь дворца, словно буйно размалеванная личина,
скрывала за собой мрачное и злокозненное обитание его хозяина. Недаром на
подступах к слободе были расставлены крепкие заставы, а у ворот усадьбы,
увенчанных большой иконой, денно и нощно стояла бдительная стража.
Как бы затворившись от мира, царь провозгласил себя игуменом, а начальных
опричников братиею, сочинил для них монашеский устав и обязал блюсти
монастырский обиход. Рано поутру Грозный пробуждался первым и влезал на
колокольню, чтобы благовестить к заутрене. Угрюмой плотной вереницею,
одетые в черные рясы, с глухими шлыками на головах тянулись лжеиноки в
церковь на молитву. Так же они шли к обедне и вечерне. И всегда в их
шествии была зловеще погребальная угрюмость, а в протяжливом пении псалмов
- скулящий надрыв, схожий с волчьим завыванием, от чего стороннему
человеку становилось жутко. Всех усерднее в церкви молился царь, всех
ревностнее клал земные поклоны, чуть ли не расшибая лоб о каменные плиты.
- Боже, помилуй!.. Боже, помилуй!.. Боже, помилуй!..
А между тем в подклетях под царскими хоромами, в обширном, обложенном
кирпичом подземелье за дворцом, в башнях и даже пещерах, вырытых в
земляном валу, ждали своего смертного часа десятки узников. Всегда
наготове были в пыточной каморе пыхающие огнем жаровни, железные когти,
пилы, крюки, клещи, усеянные гвоздями доски-ложа, длинные иглы, ременные
кнуты с вплетенными в них шипами и другие орудия истязаний. Отмолив старые
грехи, царь являлся сюда за новыми. Он возбуждался от вида и запаха крови,
он услаждался мучительством и веселел, .как веселеют люди от хмеля. И
верная его опричная свора изощрялась в пытках, угождая великому извергу.
Любо им было, когда в исступлении злобы, опаляющей его нутро, царь
святотатственно изрыгал на жертвы апостольские слова: "Им бог - чрево,
слава их - в сраме!" Будто сам он был превыше всего человеческого, а в
человеческом - рабского. И так же неистово, как отдавался пороку, жаждал
потом искупления. И снова колотился лбом о каменный пол.в церкви.
Вовсе не пытался постичь причину безумных выходок царя Уланка, которого
привязал к себе первейший палач Григорий Лукьянович Малюта тем, что
выходил смиренного отрока-сироту, оказавшегося в толпе зевак и ненароком
подмятого медведем во время государевой потехи. От пережитого потрясения у
юнца надолго отнялся язык, и это было наруку Малюте. Он доверил Уланке
тайную работу. Нет, сам никого не пытал и не казнил Уланка, неприметная
для царя тля, а только прибирал пыточную после изуверских истязаний,
смывал с полу и со стен кровь, выносил разъятые на части трупы, закапывал
их, а в иных случаях, если был такой наказ, кидал на съедение собакам либо
топил в прудах за валом. Он исполнял свою адову работу с омерзением и
ужасом, покуда не обвык, зная, что за малейшее ослушание казнь ему будет
самая страшная. Уланка подавлял в себе всякие мысли и всякие чувства,
иначе сошел бы с ума.
И лишь когда не стало ни опричников, ни Малюты, ни Грозного, когда он
оказался никому не нужен и всеми презираем, на него свалилось тяжкое бремя
вины. Это была великая вина, ибо он взял на себя грехи и тех, кто помыкал
им, как рабом. И мучительно ища согласия в душе, Уланка невольно в своих
молитвах равно поставил и жертв и злодеев, смешал благое и нечестивое,
чтобы выстоять перед своей отверженностью и утвердиться в том, что ангелы
обитают только на небесй. Падший и погрязший во грехах Грозный был таким
же человеком, как все. И если не раб перед другими, то раб перед своими
страстями: согрешил - накрошил, да не выхлебал. Каким же судом его судить,
коли не человечьим? И как же, проклиная, его не жалеть, что сгубил душу
ради тщеты, восхотев изменить многое и ничего не изменив? Не врагов он
своих ломал-ломал людскую натуру. А никому, кроме бога, не по зубам тот
орешек. Что же никто на свете в толк не возьмет, что насилие приносит
пустые плоды?
О том и вел речь Уланка, в том признавался в ночи перед Кузьмой, не зная
всех начал и концов государственных высших исхищрений, но чуя, что эти
начала и концы спрятаны в извечной человеческой сути.
Было слышно, как вдалеке за оконцем перекликалась стража. Рассвет уже
разбавлял кромешную мглу. Александровой слободе предстояли новые
испытания, новые спаси и тревоги, и никому тут не было нужды связывать их
с давно минувшими злоключениями.
4
Двадцатитрехлетний князь Михаил Скопин-Шуйский стягивал великие силы в
слободу, чтобы окончательно разметать мятежные воровские ватаги купно с их
польскими пособниками, разделаться с самозванцем, а потом двинуться к
осажденному Жигимонтом Смоленску.
Сборы доставляли немало хлопот, и за теми хлопотами уже стал забываться
трудный переход со шведской подмогой из Новгорода, где каждый шаг
сопрягался с риском и потерями. Однако непрестанные стычки на пути не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг