- Сам-то ране в сечах бывал? - спросил Пожарский.
- Доводилося. Хаживал с войском при обозе.
- При обозе? И потщился на дерзкую вылазку! Рать вести - не с лошадьми
управляться.
- - Вестимо. Да не боги горшки обжигают. Нужда всему учит.
Пожарский любил прямоту. Но, чего греха таить, в крови у него было
повелевать простым людом или же снисходительно покровительствовать ему. И
то, что в голосе мужика он вовсе не уловил робости перед его воеводским
превосходством, коробило. Как и все государевы военачальники, князь был
уверен, что мужики никудышные ратники и что им по разумению лишь свои
мужицкие дела. Их сермяжные рати могли ломить только множеством, с
конницею же и вовсе не тягались, в страхе рассеиваясь при одном ее
появлении. А тут жалкая кучка пеших скитальцев чуть ли не безоружно
дерзнула наскочить на лютых казаков Салькова. Не будь успеха у Пожарского,
не миновать бы мужикам верной погибели. Разумеют ли о том?
Еще гремело и вихрилось кругом, еще не смолкли суматошный топот копыт,
звон клинков и яростные вскрики, а беспечные мужики уже успокоились,
похваляются друг перед дружкой, пересмешничают, обхаживают залетевших
аргамаков, дреколье свое на телегу закидывают, один вон онучи перематывает.
Унял раздражение Пожарский, и его досады как не бывало: неужто мужицкую
простоту принимать за гордыню, а неискушенность - за умаление его чести?
Словно очищенный этой мыслью, князь по-иному взглянул на стоявшего перед
ним мужика: строгая складка поперек широкого лба, печаль умудренности в
глазах, серебряные нити в густой бороде - такой много изведал и духом
крепок. Но тут же приметив, как светло и преданно взирает на родича
Фотинка, Пожарский не без ревности подумал, что никакие высокие чины и
заслуги не могут дать власти сильнее, чем власть чистого сердца. Князь был
незлобив, но сутяжная царская служба приучила его никому не доверять сразу.
Вроде бы чем-то еще смущенный Дмитрий Михайлович легко спрыгнул с коня и,
ведя его в поводу, направился к пушке.
- Отколь сия громобойница у вас?
Кузьма кратко поведал. Слушая рассказ, Пожарский похмуривался, но к
мужицкому вожаку проникся уже нескрываемым уважением.
- Пущай и молвлено: злато плавится огнем, а человек напастями, - раздумно
изрек он,- все напасти истинного мужа крепят. Хвала тебе...
Он затруднился продолжить, не зная имени ратника, но проворный Фотинка
вовремя подсказал:
- Кузьма Минич.
- Хвала тебе, Кузьма, по-ратному долг свой справил.
Истомленное осунувшееся лицо Кузьмы просветлело, складка на лбу
разгладилась, и сразу стало видно, что он еще вовсе не стар и полон сил.
- Бог тебя храни за доброе слово, воевода, - молвил Кузьма.- Да ведь не в
одиночку я пушку сберег - все мужики, что со мною были, и на большее
горазды, скорее бы токмо воров угомонить.
- Аник своих по домам отпусти, вожатай, - снова с усмешкой глянул на мирно
копошившуюся мужицкую ватагу Пожарский.- Не годны они для боя, едина обуза
и помеха, задаром головы положат. А пушку, почитай, ты до места доставил.
Князь вскочил на коня, тронул поводья, но, задержавшись, перегнулся с
седла к Кузьме.
- Тебя-то я взял бы с собою. Вижу, к ратному делу способен.
- Куды уж нам! - не без горечи отозвался Кузьма, видимо обиженный за своих
мужиков.
- Эх, дядя,- с досадой вздохнул Фотинка, как только Пожарский отъехал,-
вместях бы пребывали, легка у князя служба, не забижат.
- Тятьку-то не сыскал? - перевел разговор Кузьма, как бы укоряя
племянника. Но на круглом лице детины была такая простодушная
участливость, что у Кузьмы пропала охота попрекать его, и уже мягче он
сказал:
- У всякого наособицу удел, Фотинушка. И мне не след метаться, обоз свой
надобно догонять. А ты, знать, скривил.
- Дак само так вышло. Обыскался я тятьку, а он ровно в воду канул. Князь
мне посулил пособить, с тем и служу у него.
- Мамку не повестил?
- Чего уж! Гли, жив-здоров я.
- Молодо-зелено,- покачал головой Кузьма.- С тобой, молодец, хватишь лиха.
Видно, мне за тебя перед сестрой ответ держать. Семь бед - един ответ.
- Дак ты уж порадей, дядя. А мне впусте, без тятьки зазорно в обрат
пускаться...
Фотинка соколом взлетел на своего коня и, по-разбойничьи свистнув,
поспешил вслед за князем. Кузьма устало приклонился к пушечному колесу.
Глава шестая
Год 1610. Зима - весна
(Тушино. Дмитров. Иосифо-Волоколамский монастырь)
1
Не солнце озарило мутный рассвет семнадцатого века - его озарил высокий
костер, вспыхнувший в ранний час на римской площади Цветов. Дымное и
чадное пламя этого яро занявшегося костра объяло и обратило в пепел
великого вольнодумца Джордано Бруно, словно бы иезуитски насмехаясь над
его дерзкой мыслью о неуничтожимости извечно самотворящего естества.
"Не преступи!" - исторгнутый из глубин средневековья загремел, не смолкая,
с амвонов грозный наказ отважному разуму и воспаряющей мечте человека.
Свято место пусто не бывает: худшее вытесняло лучшее, свет обернулся
мраком, а порок примерял брошенные одежды добродетели.
И горечью полнилась душа Шекспирова перед разгулом пышно разодетых
низменных страстей, по-царски щедрым насилием, галантной наглостью и
ставшими тонким искусством ложью и коварством. И с неизбывным укором
безумному человечеству выводил Сервантес на дорогу вечных скитаний по
мукам чистую и трепетную совесть печального идальго Дон Кихота Ламанчского.
Но где тягаться изнедуженному гонимому духу с чавкающей и распухающей
плотью! Дух ютился в слове, плоть покоряла все остальное. И, находя лишь в
ней величие, мощь и красоту, уже переносил ее с земли на божественные
небеса лукавый Рубенс, который, казалось, лучше всех постиг потребу своего
века.
Немалое тогда среди знати народилось племя - алчное и корыстное, жадное до
яств, пития, утех и роскошества,- почитающее за достойную жизнь
повседневную праздность и негу и накрепко уразумевшее, что наибольшие
блага даются наивысшей властью. И, словно на руках, вознесло это племя над
собой, как путеводную звезду, высокородную шляхтянку Марину Мнишек.
Нет, она не блистала красотой, и ее малый рост и легкое суховатое тельце
не привлекли бы размашистой кисти Рубенса. Не восхищала она и русских
бояр, любящих в женках сдобность и пухлоту, для которых всякое худосочие
было верной приметой скрытой немочи. Вытянутое мраморное лицо ее,
выщипанные брови, узкий заостренный нос и крошечные губы могли даже
отвратить разборчивого ценителя красоты. Но Марина, как всякая истинная
шляхтянка, умела превращать несовершенство в достоинство. Она гладко
зачесывала волосы, целиком открывая высокий чистый лоб, под которым сияли
большие глаза, легко меняющие горячечный влажный блеск на бархатистую
томную черноту. Легкий трепет ноздрей тонкого носа и полураскрытые, как
свежий бутон, яркие губы выдавали в ней чувственность. А врожденная
горделивая осанка, мягкая поступь, заученные грациозные жесты, не
допускающие в обращении с ней никакой вольности манеры и холеные
прельстительные ручки были обвораживающе приманчивы. И учтивым обожателям
ее она никогда не казалась маленькой и непригожей, тем более при таком
проныре отце, к которому благоволил сам король и который умел добывать
злотые чуть ли не из воз-, духа, без счета тут же растрачивая их.
Однако с тех пор, как Марина, уже стяжав себе громкую славу русской
царицы, с позором была изгнана из Москвы и немало по воле Шуйского
претерпела в ярославском заточении, с тех пор, как ей удалось избавиться
от плена и оказаться в Тушине, поневоле признавши в патлатом ничтожном
проходимце своего якобы чудом спасенного супруга, она совсем, казалось,
забыла о своей высокородности. Жажда державной власти была у нее не
меньшей, чем жажда безмерного богатства у ее ненасытного отца, с цыганской
оборотистостью уступившего любимую дочь новому самозванцу за обещанные
триста тысяч рублей.
В смятенном нетерпении она грубо бранила спивавшегося смурного тушинского
царика, торопя его поход на Москву. Но он никак не мог сговориться то с
заносчивыми польскими ротмистрами, требующими платы вперед, то с буйным
норовистым казацким кругом, то с переметнувшимися москалями. Не было
согласия и не было единства.
Тушино одолевали распри. Они усилились после ратных удач Скопина-Шуйского,
измотавшего ватаги Зборовского и отразившего сапежинский налет, и вовсе
обострились с приездом послов от Сигизмунда, который звал шляхетское
рыцарство к себе под осажденный Смоленск.
Приникнув к заиндевелому слюдяному оконцу и продышав в нем две талинки,
Марина со своим суженым сиротски следили за шумной встречей гонористой
шляхты с такими же гонористыми королевскими комиссарами, не удостоившими
супругов даже визитом.
- Жечпосполита! Жечпосполита!21 - возбужденно ревела патриотическая часть
поляков, взявших сторону короля.
- Вольнощь! Вольнощь! - перебивала ее та, что поддерживала упрямого
Ружинского. Он вещал, что король зарится на добычу, которая по праву
должна принадлежать только тушинским наемникам.
Даже хлесткие выстрелы в воздух из ручниц, мушкетов и пистолей не могли
прервать и заглушить надсадных криков. Но что бы ни возглашали, что бы ни
блажили те и другие, Марине в этом истовом гаме слышалось одно слово:
"Злото! Злото!.." Уж ей ли было не знать свою славную шляхту, всегда
готовую переметнуться к тому, кто сможет больше отсыпать звонкой монеты.
День за днем распалялись страсти, отрывая хоругвь за хоругвью от Тушина.
Ян Сапега, объезжая клокочущее становище, призывал ротмистров не перечить
королю. Распадалось двадцатитысячное польское воинство.
Только Ружинский со своими адептами, черкасы и донцы лихого красавца
Заруцкого, угрюмые москали и свирепая татарская конница не покидали
станов. И этих сил было с избытком, чтобы сплотиться и добить стянутое в
Александрову слободу скопинское войско.
Но вдруг перед самым Рождеством царик исчез. Отчаянью Марины не было
предела - рушились все ее надежды. И, заливаясь злыми слезами, она
проклинала Ружинского, которому ничего не стоило убить царика-ослушника,
пустившегося на тайные сговоры против него.
Накануне царик впотай свиделся в своем деревянном дворце с незабвенным
покровителем и приятелем паном Меховецким. Но Ружинский проведал об этом.
Разъяренным вепрем он вышиб двери и вломился в покои. Зажимая одной рукой
незаживающий бок, он другой бешено рванул из ножен саблю. Тучный
Меховецкий, не успев отклонить бритую голову, замертво рухнул на лавку под
сокрушительным ударом. Царик пустился наутек и схоронился у Адама
Вишневецкого, однако и там нашел его неистовый гетман. С грохотом и звоном
полетели ковши и чарки со стола, брызнуло на стены выхлестнутое вино. И
треснула пополам орясина, которой пан Роман без всякой пощады вытянул по
спине вельможного пана Адама. Отброшенный в угол, ошалевший царик пьяно
икал, прикрывая лицо полой бархатного кафтана и суча ногами.
- У, быдло! - заорал на него Ружинский.- Подлы монструм, подлы хлоп!.. Як
бога кохам, поконаю, врог... Кто ты ест? Шкодливы хлопак! Фальшивы цар...
И вот царик пропал. В поисках его Марина кинулась было к дворам москалей,
но столкнулась у поставленного наспех церковного сруба с самим воровским
патриархом Филаретом. Даже в облезлой лисьей шубе, надетой поверх
обыденной монашеской рясы, Романов был статен и величав, грозные очи под
густыми разлетистыми бровями полыхали ненавистью, лик был бледен и
истомлен.
- Цыц, еретичка! - вскричал он на Марину, как на дворовую девку.-
Никоторою кровию славобесные утробы своея не удовли, еще жаждеши! Сгинул
ирод твой бесследно, и тя божья кара найдет. Не взыскуй того, чего нету и
чему уже не бысть!
Словно от огня, отшатнулась от него изумленная Марина, хорошо помнившая, с
каким смирением и чинностью внимал недавно патриарх бессвязным хвастливым
речам ее царственного мужа. Яркие клюквенные пятна высыпали на ее меловом
бледном лице, заливая лоб и щеки.
- Встрепанная, зареванная, с распущенными власами, она бродила по
польскому стану, заглядывая в шатры и палатки, избы и землянки, стараясь
хоть что-нибудь проведать о царике. Но везде ее встречали с хохотом или
похабной бранью. Насильно затаскивая к себе, разгулявшиеся жолнеры
опаивали ее вином, тискали, как последнюю шлюху, понуждали к сожительству.
Безумство овладело Мариной, и голубая ее кровь сменилась на черную - дикую
и пакостную. Не было больше гордой шляхтянки - была задурившая,
неразборчивая и неряшливая блудница.
В грязном шатре задремавших после долгой попойки гусар и отыскал ее верный
царику Иван Плещеев Глазун. В тяжелом шлеме с пышными перьями и гусарском
плаще, скрывавшем ее щуплое тело, неузнаваемая Марина квело поматывалась
из стороны в сторону, восседая верхом на сосновом чурбаке, что был
водружен прямо посреди заваленного объедками и опрокинутыми чарками стола.
Она была так пьяна, что вовсе не заметила, как Плещеев задул огонь в
сальных плошках, взял ее на руки и сторожко вынес к возку.
Проснувшись в дворцовых покоях, опальница долго приходила в себя, через
силу вслушиваясь в бархатный голос своего нежданного спасителя. И чем
больше доходил до нее смысл его речи, тем скорее оставляло ее дурное
похмелье и быстрее прибывали силы. Плещеев стоял у двери, с подобающим
приличеством не поднимал глаз от украшенного золотым шитьем подзора
приоткрытой постельной занавеси, теребил крючковатыми пальцами бороду и
говорил мягким глуховатым баском угодливого служки:
- Жив, жив голубь-то наш Димитрий Иоаннович!.. Бежамши он отседы, от греха
подале. Напялил мужичью сермягу и ухоронился со скомрахом Кошелевым под
рогожками да досками на навозных розвальнях, а добры людишки вывезли его
прочь... В Калуге он днесь, отложился от недругов своих, от злыдня
Ружинского и сызнова в силе, иную рать набираючи... А то страх, кака тута
ему теснота чинилася! Да, эко дело, и зайца растравити можно - лютее волка
станет. Воспрял в Калуге-то молодец. Тамошни мужики на кресте поклялися
ему служити, а они тверже ему прямят, чем твои ляхи. Будет, будет еще
Димитрушко на московском престоле, грянут встречь вам московски
звонницы... Побожиться могу, во всю моченьку грянут малиновы-то. По Руси
звон пойдет...
Нет, не люб и не мил был Марине навязанный ей в мужья оплошистый и
невзрачный нынешний самозванец. Не чета прежнему. Однако без него больше
не увидеть ей сверкающего богатыми каменьями царицыного венца, не услышать
хвалы на Москве, не покрасоваться под щедрым золотым дождем.
Уже ничто не могло вернуть ее назад в родовое гнездо - тихую Дуклю, пути
туда без позора нет. Как бы позлорадствовала завистливая сестра Урсула,
жена брата Адама Вишневецкого - Константина, увидев ее обесчещенной и
обездоленной. Как бы возрадовались ее падению чистюли панны из магнатских
семейств, что называли Марину лжекрасавицей и ставили намного ниже себя...
У, яя курче!22 Да все они мизинца ее не стоят!.. Чинно сидят они у дымных
очагов в своих низких родовых замках, где по стенам коптятся старые ковры,
лосиные рогатые черепа да веприные клыкастые морды. Сидят день-деньской,
неумело бряцают на лютнях, кичатся девственностью, робеют от грубого
топота за дверьми гуляк-женихов и мнят себя царевнами. Да что видели они,
страшась выбраться за рубежи дремучих поветов? И ведают ли, что она, даже
покинутая родным отцом, даже обесчещенная, счастливее их во сто крат? На
ее голове была алмазная корона, и перед ней лежало ниц великое государство.
Пять лет назад, увидев некрасивого, приземистого, чуть выше ее, но с
могучими сильными плечами, подбористого и по-рыцарски обходительного
незнакомца, назвавшего себя сыном русского царя Ивана, она и помыслить не
могла, что свяжет свою судьбу с ним. Его поспешное сватовство только
потешило Марину. И собранная им в Самборе рать мало походила на
блистательное царское войско - грязный, пьяный сброд.
Но уже первые дары, с которыми приехал в Польшу от удачливо севшего на
московский трон ловкача посольский дьяк Афанасий Власьев, потрясли ее
безмерным богатством и роскошью.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг