- Пана хорунжего загубил, пес! - раздался негодующий крик, и полдюжины
сабель разом вонзились в Микулина...
4
Первое, что услышал очнувшийся Кузьма, был разбродный шелест листвы.
Кругом стояла тишина. Грудь разламывало от удара, и дышать было больно.
"Вот она приспела, беда, не обманулась Татьяна, провожаючи в дорогу". Не
то тяжкий вздох, не то всхлип послышался рядом, и Кузьма повернул голову.
Хрипел жестоко иссеченный и теряющий последние силы Микулин.
Они лежали вдвоем под молодыми березками, куда их, видно, оттащили с
дороги. Лицо стрелецкого головы было бело и отрешенно, намокший кафтан на
груди сочился черной кровью. Жалость резанула сердце Кузьмы. Он через силу
подвинулся ближе к Микулину, приподнялся на локте и склонился над ним.
- Слышь, Андрей Андреич, - шевельнул он спекшимися вялыми губами, -
попрощаемся.
Микулин открыл затуманившиеся глаза, мучительным гаснущим взором посмотрел
на Кузьму.
- Не стати...- сглатывая напирающую из горла кровъ, еле слышно вымолвил
он, - не стати вровень нам...
- Едину же участь делим,- оторопел Кузьма, сраженный предсмертной
укоризной Микулина.
- Про... даете Русь ворам... за посулы... Попомни, воля вам... пущей
неволей обернется... Себя из нутра поедати... станете... погрязнете...
погря...
Изо рта Микулина ручьем полилась вспененная кровь, он судорожно дернулся и
затих.
Неясные слова головы обескуражили Кузьму. Но тут же он и уразумел с
горечью непримиримую микулинскую мысль об уготованности несогласия меж
людьми и предрешенном запрете подобным ему преступать заказанные пределы.
Кузьма печально смотрел на перекошенное смертной судорогой, остывающее
лицо Микулина. Не услышав от стрелецкого головы ни единого доброго слова,
Кузьма все же не испытывал к нему враждебности. Несмотря ни на что,
Микулин остался честным и отчаянно храбрым воином, а это присно почиталось
на Руси.
- Околел пес! - вдруг совсем рядом раздался насмешливый голос. - А то бы
пан Лисовский живо посчитался с ним за пана хорунжего.
Кто-то небрежно пнул желтым сафьяновым сапогом тело Микулина.
"Так вот мы к кому в лапы попали"! - наслышанный о лихих разбойных налетах
неистового ляха Лисовского, сокрушился Кузьма и поднял глаза.
Насупротив стоял, покручивая плеткой, ладный молодой казачина с
безбородым, румяным, по-девичьи чистым лицом. И дивно - в лице этом вовсе
не было озлобленности или суровости, оно даже привлекало своей простецкой
открытостью. И надругался казак над бездыханным Микулиным легко и
улыбчиво, будто тешился невинной забавой. Одетый в обрезанную по колена
парчовую поповскую ризу, перехваченную кушаком, он походил на святочного
ряженого.
- На милость небось уповаешь? - беззлобно спросил он, обращаясь к Кузьме.-
Надейся, уж я измыслю тебе помилование - напустишь в порты, ежели сам пан
Лисовский допрежь с тебя шкуру не сымет.
- Русский ты? - невольно вырвалось у Кузьмы.
- Русак,- с бесшабашным простодушием ответил казак.
- Пошто же ляху-то прямишь?
- Вольно, дядя, у него службу нести. Девкам числа нет - хватай всякую,
вином залейся, деньги не считай, вся добытая рухлядишка твоя. Не мыслишь
ли и ты к нам?
- Не русский ты, - горько отмежевался от весельчака Кузьма. - Рожден
русским, а сам разбойный чужеземец. Да и хуже чужеземца.
Казак захохотал. Пустыми и никчемными были для него обличения поверженного
супротивника. Ничего предосудительного не видел он в своем разгульстве и
вольности, не он один попирает родную землю. Многие из его удалых
товарищей, алчущие добычи и утех для себя, то же деют. Хохоча, он
оглянулся, будто призывая кого-то в свидетели вящей глупости и убогости
темного мужика. Но хохот его сразу оборвался.
- Пан Лисовский к тебе жалует, остолоп!
Рысья шапка с цапельным пером на миг качнулась над Кузьмой. Он увидел
хмурое, исполосованное шрамами, до мореной бурости обветренное и
прокаленное лицо. Встав над Кузьмой, Лисовский задумчиво пощипывал ус,
словно запамятовал, для чего сюда подошел, и смотрел не на пленника, а
поверх него - на желтую, уже готовую осыпаться листву молодых берез.
Позади пана прямиком через редколесье быстро проезжали его конники, а он
все медлил.
Александр-Иосиф Лисовский-Янович был далеко не из последних шляхтичей и
лучшим польским наездником. Строптивый, неукротимый норов его не мог
мириться с попранием шляхетских вольностей, которое чинил ублюдочный и
усердный католик Зигмунд, как называли в Речи Посполитой нового своего
короля чужой шведской крови - Сигизмунда III. Три года назад Зигмунду
удалось расколоть шляхту, и подавить восстание - рокош, что подняли против
него родовитые фамилии во главе с краковским воеводой Зебжидовским. Но
среди тех, кто пошел с повинной на поклон к королю, Лисовского не было.
Возненавидев сговорчивых раболепных соратников, как самого короля, пан
Александр собрал вокруг себя всех непримиримых сорвиголов и стал замышлять
новый мятеж. Его объявили вне закона, за ним шла охота по всем дорогам
Короны и Литвы. Тогда он и метнулся со своими удальцами в смятенные
московские пределы, где всякий гулял, как хотел.
Нипочем Лисовскому стали польский король, московский царь, тушинский вор и
даже сам папа римский. Умножив отряд до двух тысяч сабель, он устремился
туда, где его ждали легкая добыча и грубая утеха. А если того не было, он
искал новое место. Дважды раненный под стенами Троицкого монастыря и
раздосадованный неуспехом, Лисовский легко расстался с Сапегой, который
упорно продолжал осаду, и начал кружить по городам вокруг Москвы. Его
видели повсюду и не могли уловить нигде. Воин он был отменный.
И, конечно, пан Александр, хоть и числился в изгоях и злодеях, считал себя
рыцарем и даже рыцарем великодушным. Он любил открытые турниры с равными
себе. Но в Московии часто приходилось схватываться с мужиками, которые
были для него хамами и быдлом, как и для всякого истинного шляхтича.
Остановившись над поверженным простолюдином, Лисовский досадовал, что
понапрасну снова и снова придется тратить свои силы на всякую чернь, а
громкого подвига, о котором мечталось с юности, совершить так и не
довелось. И вряд ли доведется в этой проклятой, подлой и грязной Московии,
где иные дворяне мало чем отличаются от холопов: есть и такие, что сами
землю пашут. Можно ли позволить себе подобную низость? На его родине такое
- позор, хоть и одно всюду небо и солнце, и так же золотятся там по осени
деревья, и так же пахнет разомлевшей после теплого дождя землей. Но зачем
тревожить себя бабьей тоской? Нет у него родины, и уже никогда не будет.
Его земля и его воля там, где он пребывает. Резко повернувшись, он сухо
приказал подскочившему к нему с готовностью казаку:
- Кара шмерци20.
Отряд Лисовского уже скрылся в лесу, и только этот казак да еще двое дюжих
молодцов, не мешкая, подхватили под мышки Кузьму и поволокли его от дороги
на поляну, к тому стогу, в который освобожденные из постромок и неведомо
куда угнанные кони всадили тяжелую пушку.
- Уж я-то измыслил потеху! - хвастал разбитной казак, размахивая горящим
смоляным факелом.- Зелья-то и свинца вдоволь заложили? - деловито спросил
он своих подручных.
- Трахнет на весь божий свет,- невозмутимо ответил один.
Подбежав к пушке, неугомонный весельчак расчистил от сена казенник,
подсыпал на него из рога пороху и вновь прикрыл уже сухим, выдернутым из
нутра стога сеном. Все он делал резво, ловко, с недоступной разуму Кузьмы
охотой. Пленника приставили спиной к накрененному дулу и крепко прикрутили
веревкой.
- Ну, молись, православный, честь тебе завидная выпала! - насмешничал
ерник. Он даже глумливо расчесал напоследок своим гребнем встрепанную
бороду Кузьмы, а потом, забежав за стог, с дикими криками запалил его. С
двух сторон мимо обреченного пленника повалил густой тяжелый дым.
Призывный звук трубы донесся в это время из-за леса. Подручные казака
кинулись прочь, к дороге.
- Пан Лисовский ждать не привычен. Поспешай, - обернувшись, крикнул один
из них замешкавшемуся насильнику.
- Не вдруг огонь до тебя дойдет - сыровато сенцо, успеешь еще покаяться во
грехах! - на прощание озорно подмигнул Кузьме казачина и побежал вслед за
своими к оставленным на дороге лошадям.
Все гуще и гуще становился валивший дым. Верно, уж весь стог занялся,
Кузьма спиной ощущал, как приближается смертный миг. Его безудержно
колотило, холодный пот оросил тело, но, вспомнив кривлянье и усмешки
истязателя, он собрал всю свою волю и терпение, чтобы встретить позорную
смерть достойно, будто молодой тот нечестивец стоит рядом и ехидно
подглядывает за ним. Так и моргал хитрым глазом, так и растравливал, чтобы
унизить, отнять все людское, принудить завыть оглашенным и диким звериным
воем, который рвался из груди. Кузьма до хруста стиснул зубы, не чувствуя,
как по щекам его ползут непрошенные слезы.
Вдруг, словно привидение, возник перед глазами Гаврюха. Взметнулись и
опали перерезанные веревки, а нежданный спаситель, надрываясь, уже тащил
обеспамятевшего Кузьму в сторону. Оглушительно грохнула пушка, полыхнуло
из ее жерла беспощадным адским огнем и жаром. Быстро расползающееся облако
черного дыма накрыло мужиков.
5
Четыре лошаденки натужливо тянули пушку с обгоревшим станком, к которому
все же было прилажено злополучное колесо. Лошаденки были неказистые,
пашенные, но выносливости им не занимать. Да и мужики усердно помогали им,
подталкивая и подпирая станок руками и плечами на всех ухабах и рытвинах.
Чуть ли не на каждом привале прибивались к путникам новые люди.
Гаврюха поглядывал на всех соколом, важничал, из робкого бобыля сразу
превратившись в хлопотливого справника, став первым подручником Кузьмы. Он
договаривался о ночлеге в деревеньках, добывал корм для лошадей и ставил
караульщиков у пушки во время отдыха.
После того как он спас Кузьму, Гаврюха ни на час не забывал выставлять
себя героем, его распирало от возбуждения, которое изводило бобыля, словно
чесотка, и он много и охотно краснобайствовал о своем подвиге.
Коротконогий, нескладный, взъерошенный, как воробьишко, с красным
шмыгающим носом на заморенном личике и жалким серым пушком вместо бороды,
Гаврюха теперь казался себе то отчаянным ладным удальцом, то о всех делах
искушенным и притомленным от важных забот степенным мужем. И уже в который
раз доносился его бойкий говорок от привального костра:
- Токмо, ребятушки, поганые лисовчики учинили поджог и кинулися от греха
подальше к своим конягам, я сзаду, из-под лесу-то, где сидел в засаде,-
шасть к стогу. Дымища, аки в посаде на большом пожаре, и меня за дымом не
видать. Подбег к Миничу, а он уже вяленой, на дуле обвис, не шелохнется,
готов к смертушке. А пушка-то вот-вот изрыгнет. Эх, смекаю, была не была,
себя вовсе не жаль, а за други своя потщуся. Хвать топором, - он-то
завсегда при мне,- по вервию! Ослобонил Минича. А он ликом в стерню кувырк
и - никакого акафисту. Тут мне, ребятушки, и узналося, каково сомлевшую
плоть по рыхлятине тащить! Не чаял я в себе такой великой силищи. На
погляд-то я, может, и слабенек, а не замай - со всяким управлюся! Тащу
резво, извалялся весь, да и Минич стал не краше. Ровно два земляных кома к
лесу-то подвалилися. А я радешенек - экая сила во мне оказалася, ведать не
ведал...
- Ловок! - одобряли Гаврюху мужики и тут же подковыривали: - А где ж ты
ране был со своей силой, егда Кузьму полоняли?
- В засаде ж, толкую, сидел, лошадь Минича стерег. Куды ж ему без лошади?
- Ну заяц! - смеялись мужики, когда Гаврюха, не теряя достоинства, отходил
от них.
Кузьма все это время был молчалив как никогда. Седые пряди в одночасье
означились в его бороде, лицо оставалось хворобно смурным и скорбным. Он
никак не мог избавиться от тяжких дум, сызнова переживая схватку с
казаками Лисовского, свою несостоявшуюся казнь и свои злоключения на пару
с Гаврюхой...
В наступающих сумерках дождь хлестал как из ведра. Они слышали крики
стрельцов, искавших Микулина на дороге, но, обессиленные, не могли
отозваться. Отдышавшись, Гаврюха нарубил под дождем елового лапника,
устроил шалаш, и уже ничего больше не было до самой зари, кроме долгого
тяжелого забытья. Напрасно призывно взбрыкивал, стучал копытами и
всхрапывал привязанный к березе забытый конек, страшась лесных шорохов.
Утром выструганными наспех копалками Кузьма с Гаврюхой отрыли могилу на
окрайке поля близ дороги. Тут и углядел их в полдень отъехавший от обоза
на розыски старик Ерофей Подеев. Телега у него была порожняя, потому как
свой груз он перевалил другим, и уже втроем мужики сноровисто свезли к яме
закинутых в кусты мертвецов и даже съездили за телом несчастного гонца,
которому не суждено было доставить до неведомой любушки нежного послания.
Выше черного люда ставил себя Микулин при жизни, лег рядом с ним по смерти.
Похоронив всех, мужики перекрестились у свежего глинистого холма,
вспоминая отходную молитву и умиротворяя души тем, что по-людски исполнили
христианский долг, повздыхали молча и надели шапки,
- Ну, Минич, пора ехать,- сказал Гаврюха, подводя к Кузьме его конька.
- А пушка?
- Наша ли печаль!
- Чья же? Мы за нее ныне в ответе. Ночь еще тут переспим да и за колесо
примемся. Такое добро грех оставлять, коль в нем большая нужда у войска.
- Так то у войска! Нам и своих мук достанет.
- Ступай, я тебя не держу,- чуть ли не шепотом досадливо молвил Кузьма и
отвернулся от Гаврюхи.
С хрипом и стонами, надрывая жилы, обливаясь едучим потом, до колен увязая
в земле и беспрерывно понукая двух запряженных лошадей, они пытались
выкатить тяжелую пушку на дорогу. Но сил не хватило. Пришлось искать в
окрестностях подмогу.
Через день к ним стали прибиваться крестьяне. Они сразу угадывали
старшего, подходили к Кузьме, кланялись ему в пояс и вопрошали:
- В каки пределы путь держите?
- В православны, - отвечал осторожный Кузьма.
- Знамо, в православны. С которыми супротивниками воевати-то собираетеся?
- Ни с которыми. Не ратники мы.
- А тады пушку пошто тянете? Неспроста небось? Для надобности, чай?
- Для надобности.
- Вот и мы глядим, для бранного дела. А ныне-то народишко все к Скопину
гребется, и вы, верно, туды.
- Куды люди, туды и мы.
- Вишь, по пути нам. Не примете ли к себе?
- А пошто вы домишки свои кинули?
- Извели нас тушинские злодеи. Поначалу-то с добром, а ныне-то с колом. Не
уймешь. Все зорят. И уж до женок наших добралися. Глумятся пакостники. Без
конца от них порча и грех. Доколь сносить лихо? Вот и порешили заедино их
наказати...
Так мало-помалу набиралась мужицкая рать. И пришлось Кузьме поневоле быть
и за покровителя, и за судию, и за воеводу.
6
- Не чады малые по кустам хорониться, - говорил Кузьма, объясняя
Пожарскому, почему он с мужиками не устрашился вступить в сечу. - Токмо
услыхали, дорогой идучи, как тут каша заварилася, смекнули: впрямь наши с
ворогом схлестнули-ся. Отловили воровского утеклеца, выведали про все и
мешкать уж не стали...
Не упуская из виду горохом рассыпавшуюся по лощинам погоню, князь
испытующе поглядывал с седла на храброго вожака мужиков - в потрепанном
сукмане и разбитых сапогах, но, несмотря на эту явную убогость, говорящего
с ним безо всякого уничижения, словно равный с равным. Вставший возле
Кузьмы Фотинка, казалось, совсем забыл про княжью службу и, глядя родичу в
рот, радостными кивками сопровождал каждое его слово.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг