пустом храме архистратига Михаила (Михаила!), усыпальнице царской. А
намедни, тоже в ночи, сама собой возжглась свеча в церкви Рождества
Богородицы да и потухла от ветра, что дохнул в двери. Не близкую ли
погибель вещают чудеса?..
Одиноко и бесприютно государю. Направился было на женскую половину к
благоверной своей Марье Петровне, но, замедлив шаги, раздумал: нечего
своими страхами тоску наводить, ей и своих небось хватает - родила дочь да
та сразу преставилась.
В опочивальне Шуйский с вожделением оглядел постель: одна ему ныне услада.
И впрямь не могла она не манить. На витых столбиках с золотыми шарами
поверху широко раскинулся камчатный полог, на камчатных же занавесях ярко
пестреет золотое шитье - искусно вышитые диковинные звери и травы.
Сверкают по бокам опрокинутыми золотыми кубками тяжелые кисти. Пышная
перина вздымается и дышит как опара. Нарядное одеяло с соболиной опушкой
густо расшито причудливыми золотыми и серебряными листьями и уже откинуто,
приставлена к постели покрытая красным сафьяном скамеечка. Сладок тут сон,
блаженно забытье!
Стягивая с царя сапоги, молоденький спальник робко промолвил:
- Не гневись, осударь, за вольность. Стольник князь Митрий Пожарский
просил до тебя довесть, что уже пять ден у крылец толчется, твоего слова
дожидаючись.
- Не докучай, не к спеху, - зевнув, расслабленно отмахнулся Шуйский.- Чин
не велик - погодит.
Засыпая, он внезапно обеспокоился: скоромное ел, а не помыслил, постная ли
ныне среда либо четверг. И успокоился, вспомнив, что четверг.
- Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя,- прошептал
он, спокойно засыпая.
4
Бранясь про себя, раздосадованный князь Дмитрий Михайлович Пожарский шел
через площадь к привязи, где стоял его конь.
Не привечали князя на царском дворе. Не надобен был. И не уразуметь, за
что такая напасть.
Может, все немилости от козней боярина Лыкова, который давно затаил на
Пожарских обиду? Еще при Годунове мать Дмитрия Михайловича - княгиня Мария
- была в большой ссоре с его матерью. Видно, так: верный человек шепнул
вечор стольнику о злой на него лыковской челобитной царю. Но сам Лыков не
шибко льнет к Шуйскому, а поговаривают, все в тушинскую сторону
поглядывает. Мог ли царь не ведать того и не презреть лыковского поклепа?
Верно, промолчал бы Лыков, если бы не успех Пожарского под Коломной.
Невелика победа, а все же почести сулила. Однако даже слова доброго не
сказано за это. Других же и за меньшее отличают.
Еще с осени тушинские ватаги начали брать Москву в кольцо. Гетман
Ружинский отрезал от нее запад. Сапега, осадивший Троицу, лишил
престольную помощи с севера и Замосковья. Незанятой осталась одна
коломенская дорога, по которой двигались обозы с рязанским хлебом. Но и
эта тонкая ниточка была непрочной: тушинцы уже не раз подступали к Коломне.
Не найдя никого из незанятых воевод, Шуйский поневоле вынужден был искать
пригодного бывалого воителя среди стольников. Пожарский кстати пришелся,
ибо ранее воевал в годуновских полках на литовском рубеже и ни в каких
шатостях замечен не был. С радостью получил свой долгожданный первый
воеводский чин Дмитрий Михайлович. Посланный с небольшим отрядом в
Коломну, он рьяно взялся за дело. Князь решил не ждать прихода врага под
защитой крепостных стен, а упредить его. Ранним утром, на зорьке, в
тридцати верстах от города ратники Пожарского внезапно напали на беспечно
подступающих тушинцев и наголову разбили их.
Однако никакой отрады не принесла победа не только Пожарскому, но и самой
Москве. Появилась брешь и затянулась. А что еще мог сделать князь со своим
невеликим войском? Только, всполошив врага, вернуться восвояси. Ведь
вскоре подоспели большие тушинские силы, и лихой Андрей Млоцкий все же
наглухо осадил Коломну. Последняя ниточка порвалась. Не оставалось и у
Пожарского надежды на то, что получит рать покрепче и с ней сызнова
ринется в сечу. Что он для Шуйского? Жалкий слуга государев, захудалый
князь, неудачливый стольник. Ведь любо быть стольником в юные двадцать
лет, а после тридцати зазорно. Да, давно уж Дмитрий Михайлович в самой
зрелой поре и время ему достойные дела вершить...
Крепко задумавшись, Пожарский чуть не натолкнулся на здоровенного детину в
рубище. Низко склонясь, он что-то искал в грязи. Его хватал и теребил за
рукав убогий человечишко с несоразмерно большой головой, торопливо
приговаривал:
- Брось-ка, брось копошиться, невелика утрата... Детина подразогнулся,
отстранил человечка, без гнева пригрозил:
- Ужо задам тебе, Огарка. Ух, задам! Чай, знать: не стронусь отселе,
покуда не сыщу.
Поодаль наблюдали за ними праздные стрельцы Большого стрелецкого приказа,
охранявшего царские покои, посмеиваясь, переговаривались.
- Чего сермяжник рылом-то в жиже увяз?
- А утресь, егда народишко к государю попер хлеба просить, тута он в
скопище ладанку обронил, вот и выискивает.
- Давно уж шарит?
- Да я с полдни зрю: все мыкается.
- Ну и дурень.
- Сермяжник-то?
- Сермяжник чего! Ты дурень. Неча тебе делать, глазеешь попусту.
- А небось отыщет. Вишь, прыткий!
- Ефимок серебряный немецкий даю - не отыщет! Неужли отыскать? Тута тыщи
протопали. Да, может, кто уже и подобрал...
Пожарский тоже приостановился, но не ради досужего любопытства.
Приглянулся ему крутоплечий ладный детина, который и в рубище имел
богатырский вид и отличен был той особой лепотой, о которой испокон
слагаются на Руси песни. Русоголов, круглолиц, голубоглаз, статен, могуч -
чем не сказочный удалец!
- Сыскал-таки,- вдруг разулыбался во весь рот детина, поднимая из грязи
темную пластинку с оборванным шнурком.- Убился бы, ежели бы не сыскал!
Мамка сама мне на шею вешала, благославляла: на удачу, мол.
Он тут же стал бережно, как великую драгоценность, обтирать пластинку
подолом грязной рубахи. И было в лице его столько света, что не сводящий с
него глаз человечек попросил:
- Покажь-ка!
Молодец протянул ему находку.
- Ишь ты, образок! Казанска божья матерь. Ну, Фотинка, те завсегда удача.
А среди зевак-стрельцов началась шумная перебранка.
- Давай! - требовал один.
- Чего давай?
- Ефимок-то. Сулил, чай.
- А по загривку не хошь?
Бранясь и хохоча, стрельцы отправились на новое зрелище к разбойному
приказу, перед входом которого на скамьях секли кнутами татей.
Пожарский шагнул к рассиявшемуся детине.
- Отколь будешь, молодец? Не здешний, гляжу.
- Балахонский я. С Волги.
- У меня хочешь служить? Ратному делу обучу. Детина удивленно посмотрел на
князя, но промолчал. Зато вступил в разговор человечек:
- На что нам служба? Под кабальную запись попасти? Мы вольные молодцы!
- Службе у меня - не кабала. Неволить не стану. Жаль, что не пойдешь:
честных да крепких мужей ныне мало.
- Дак пооглядеться у тебя надоть, - наконец смущенно вымолвил детина.
- Добро! На том и поставим.
5
С трудом выбравшись из тушинского лагеря, Фотинка с Огарием не знали, куда
податься. Всюду грозные заставы, в окрестных селениях неспокойно. В глухих
же починках, где войск не стояло, свирепые мужики, натерпевшиеся лиха от
всяких бродяг и разбойников, не подпускали пришлых даже к воротам, гнали
взашей.
Лишь один мужик сжалился и пустил их на ночь. Был он вял, тих, безропотен,
глаза тусклые, волосы будто пеплом припорошенные. Впустил гостей и сел
убито на лавку, как сидел, видно, и до этого: понурив голову, не говоря ни
слова, словно в избе никого не было. Не иначе тяжкое горе отстранило его
от всего вокруг. Лишь когда гости, не решаясь ни о чем спросить его,
улеглись на полу, хозяин тихим, заупокойным голосом поведал им свою беду.
- Окаянные ляхи вконец допекли. Животину всю прибрали, жито вымолотили, а
что в скирдах было, пожгли. Вчистую обездолили. По сусекам останнее
соскреб - до весны и дожити не помышляю. Да я-то что? Сына нечестивцы в
свои таборы сволокли, а невестку проклятый пан Мушницкий насильством взял.
Загубил бабенку. Намеднись из петли ее вынул, схоронил кое-как. Мне уж и
самому белый свет не мил. Видать по всему, бог судил тоже преставиться...
На рассвете, тихо покинув мужика, обессиленные, изголодавшиеся, продрогшие
до костей, побрели они дальше и остановились в лесистом долу. Скукожившись
под старой елью, безразлично молчали.
Полдневное солнце весело искрило снега, блескучий иней сыпался с веток,
звенькали хлопотливые синицы-московки, перелетая с куста на куст, и
Фотинке, уже не чувствующему от стужи тела, хотелось навеки остаться тут.
- Околеем ведь, Огарка,- непослушными черными губами прошептал он.- Пойдем
куды-нито.
- Погодим,- отозвался приятель.- Все одно тоже не будет. А в лепоте такой
и околеть сладко.
- Еще чего, околеть! - запротивился, встряхиваясь, детина. - Ну-ка,
подымайся! Куды подадимся-то?
- Опричь Москвы боле некуда. Тамо всякая щель своя, найдем кров до
весны... - с неохотой и не сразу поднимаясь, ответил ему Огарий.
Своей великостью, теснотой, многолюдством, пестротой, разнообразием
построек и кровель - двускатных, кубом, палаткой, крещатой бочкой, с
флажками, флюгерками, цветными маковками, своей мешаниной пышного
богатства со скособоченным посадским жильем Москва ошеломила Фотинку.
От криков снующих ребятишек, лая собак, перебранки баб, остановившихся с
бадьями на коромыслах посреди занавоженной улочки, конского топота, визга
санных полозьев, стука плотничьих топоров, чада и грома кузниц и еще
многого иного, что растерянно примечали глаза и слышали уши, захватило
дух. Несмотря на лихое время, в людских заторах можно было видеть скопища
возов, полных ремесленного товара. Торг шел с саней даже на речном льду.
Знать, и в самом деле московский народ, как тем и поминали его, был хват
хватом - бойкий, дошлый, непоседливый, никогда не теряющий задора.
Фотинка плелся за Огарием, не закрывая от изумления рта, а уродец, отмечая
свои приметы, знай бормотал себе под нос:
- Не та ныне Москва, скучна, скудна стала. И товарец - одни пустые лукошки
до мочала. Вишь, вон и за отруби дерутся, зипуны рвут...
Больше всего Фотинку поразило множество малых деревянных и больших
белокаменных нарядных церквей,
- А чего тут дивного? - не разделял восторгов приятеля Огарий. - Испокон
строили. Храмов тут верных сорок сороков. Отыщем и мы божеское местечко на
паперти, а то к божедомам приткнемся, за Христа ради хлебца попросим.
- Есть-то ужас хочется! - посетовал Фотинка.
- Дал бог зубы, даст и хлебца,- успокоил его всеведущий бродяжка.
Приткнулись они попервости в какой-то грязной и вонючей богадельной избе.
Тут же у Огария нашлись знакомцы, которые поделились с ним жмыхом и
печеной репиной. Найдя в сутеми место у двери, Фотинка с недожеванным
куском во рту сразу уснул, сморенный усталостью.
Проснулся он с первым лучом солнца, что силился пробиться сквозь
подслеповатое окошечко. Перед ним и возле него копошилось, хрипело,
урчало, заходилось кашлем, стонало плотное людское скопище. В своей
слитности оно почудилось Фотинке неведомым и опасным чудовищем.
Испугавшись, он вскочил и с маху ткнул кулаком обитую драным войлоком
дверь. На улице долго приходил в себя, недоумевая, где очутился.
Из богадельни, из-за церковной ограды, из конца проулка, как тараканы из
дыр, выползали, скучиваясь, жалкие людишки с изможденными и хворобными
ликами, спутанными бородами, костлявые, дрожащие, в замызганном тряпье и
размочаленных лаптях, иные босиком. Никогда прежде не приходило Фотинке в
голову, что столько отверженного и обезображенного люда мыкается по свету:
вековечных скитальцев, нищих, калек, немочных бедняг, разоренных
деревенских мужиков, опустившихся до самого низа пропойц, побирушек,
юродивых - всех, кто глад, и мраз, и наготу, и непрестанную скорбь терпят,
не зная, где главу преклонити. Нет, ему с ними вязаться нечего. Он же не
хворый какой, не убогий, не блаженный, не пропащий,- пошто себя ронять?
Трясущийся синюшный старец в изодранном рубище, с гнойными язвами на теле
и редкой, будто выщипанной, серой бороденкой, поддерживая мосластой рукой
сгибающие его тяжелые вериги, сипло возгласил:
- Братия! Сызнова наказываю: всяк в своем приходе хрис-торадствуйте, в
чужи пределы не суйтеся. Долю от мя не утаивайте - худо будет!.. Да
анафему христопродавцу ироду-царю скаредному Ваське Шуйскому, что
лукавством на престол вперся, вопити. За то бояре Голицыны, да Лыков, да
Хворостинин нас без милости не оставят. Реките: близка погибель
антихристова!.. А за Памфила да Третьяка, что вечор душу богу отдали,
благочестивец Огарий с отроком у Покрова сядут. Не гоните вновь явленных в
юдоли нашей!..
Однако, как ни уламывал Огарий Фотинку, тот пробавляться подаянием не
пожелал. Не захотел и в богадельне ютиться. Поплелись они в Рогожскую
ямскую сторону, ближе к Владимирской дороге, там и нашли пристанище у
одинокой глуховатой старушки, которая сжалилась над сиротами: мир не без
добрых людей.
Долго не мог Фотинка отыскать для себя дела в голодной Москве, пока,
скрепя сердце, не стал подряжаться у сотских старост за малую плату
подбирать по дорогам мертвецов. Их наваливали на телеги и вывозили в общую
могилу-скудельню за Серпуховскими воротами. Так довелось Фотинке вскоре
обойти всю престольную. Своей ему Москва стала.
Но на Пасху, когда празднично ударили колокола всех церквей и от
церковного звона на улицах слова не стало слышно, когда рванулась душа
неведомо куда и затосковала, заныла, Фотинка засобирался домой. Вечером он
сказал Огарию, что доживает в Москве последнюю седмицу.
- Эх, - бесшабашно молвил Огарий,- плакала по нам престольная пасхальным
перегудом. Кому на Пасху куличи - нам тараканы на печи. Видал Москву -
спытал тоску...
В последний день перед уходом, звякая скудной медью, они бродили по
Зарядью в надежде купить хлебную краюху на дорогу.
Тут и подхватила их громкоголосая, гневная толпа и понесла прямо к царским
хоромам. И если бы тогда в давке не сорвали с груди Фотинки материнский
святой образок, не встретиться бы им с Пожарским. И почему так сразу
отозвался Фотинка на ласковое слово князя, почему, как несмышленый теляти,
потянулся к нему - он сам не мог взять в толк.
Поспешая за худощавым всадником в темно-зеленом суконном кафтане к
Сретенке, Фотинка и Огарий не находили никаких слов и только вопрошающе,
не без тревоги, переглядывались друг с другом.
6
Княжий двор был огорожен крепким сосновым частоколом. Миновав вслед за
Пожарским ворота с иконкой над ними, друзья оказались во дворе у высокого
рубленого дома на жилом подклете, с крутой тесовой кровлей и крытой
лестницей по боковой стене, ведущей в верхние покои. Причелины и крыльцо
были раскрашены алым цветом. Дом не выделялся боярским роскошеством, но
отличался той ладностью и сообразностью, когда все умело пригнано и
накрепко связано. Амбары и службы виделись в глубине чистого, замощенного
широкими деревянными плахами двора.
На крыльце недвижно, словно заледенев, стояла старая иссохшая женщина с
печальным и строгим лицом. Спрыгнув с коня и отдав поводья подскочившему
стремянному, князь торопливыми шагами подошел к ней.
- Матушка, пошто вышла? Тебе в постели надобно лежать, хворь еще не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг