стрельцов и обозников при нем указано было доправить до Нижнего обоз с
увечными и ранеными. И вот наконец подоспел час отъезда.
Ехали с большой опаской, оглядчиво, окружали ночлежные места телегами,
подолгу засиживались у костров, вместе дозоря.
Им редко кто встречался по дороге. Не попадалось ни вездесущих
странников-богомольцев, ни отъезжих торговцев, ни работного и промыслового
люда, ни мужиков-пахотников, ни даже кочующих цыган и нищих - всех
разогнало разбойное тушинское лихо. Одни отважные нарочные со своими
слугами да ямщики, которым сам черт не брат и которые то за наших, то за
ваших, то за всех разом, свистя и гикая, проносились куда-то. Почти полное
безлюдье, сплошные пустоши и бойко зарастающие бурьяном и сорным
кустарником перелоги, мрачные пожарища - повсюду виделись заброшенность и
сиротство. Лишь кое-где чернели узкие распаханные полоски.
- Впусте землица пропадает,- убивался Ерофей Подеев, то и дело подтыкая на
телеге ряднину в головах двух сонливых раненых.
На краю одной возделанной десятинки, возле подводы с тугими мешками, к
которой был привязан чалый мерин, лениво помахивающий хвостом, Кузьма
спешился. Уже проскрипел его обоз мимо, а он все стоял и расслабленно
ждал, когда к нему приблизятся посевщики. Ему нравилась всякая усердная
добрая работа, и люди, не оставившие в такое суматошливое время свое поле
без заботы, притягивали его.
Впереди по пашне мерно вышагивал высокий косматый старик в длинной рубахе.
Он зачерпывал корявой ручищей зерно из висящего чуть сбоку на груди
лукошка и умело разбрасывал его полукругом. За ним, покрикивая на лошадь и
вздергивая непослушную соху, запахивала семена кряжистая баба. Далеко
отстав, колобками катились за прыгающей бороной два мальчонки, один из
которых был совсем махонький, с одуванчиковой белесой головкой.
Синеватые парки поднимались от земли, стайки грачей слетались и
разлетались за посевщиками, сверкали на солнце влажные черные пласты, и
нельзя было надышаться радостной свежестью распахнутого и отзывного на
человеческое участие поля.
Не подававший никакого вида, что заметил чужака, старик поднял голову
только тогда, когда подошел совсем близко.
- Бог в помощь,- пожелал ему с поклоном Кузьма. - Чай, одни в округе
сеете. Не страшитесь?
- А куды, сокол, детися? - со сдержанной печалью отозвался старик. - Все
могет ждати, а полюшко ждати не могет.
- Не зорили вас?
- Како не зорили! Вытаптывали от краю до краю. Бывали тута всякие агаряне.
- Все едино сеете?
- Все едино сеем. Таков, сокол, наш талан, и жити нам без него не
заповедано.
Кузьма постоял еще немного, но, устыдясь безделья, махом вскочил на коня и
припустил вдогонку за обозом.
Почти на полпути к Нижнему повстречалась обозу большая, вся в облаках пыли
рать. Кузьма сдвинул телеги к обочине, пропуская растянувшиеся полки.
Раненые приподнимались на телегах, угрюмо смотрели на притомленных
стрельцов, злословили. Один из увечных, махая култышкой, обмотанной
разлохматившимися тряпицами, истошно закричал им.
- Эй, бараны, зрите, кака милость падет на вас! А не приведи бог, и еще
что поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за ради
Шуйского. Чай, у него с тушинским вором сговор, кто обильней кровей
напутает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят!
Идите, идите, изведайте, что нам привелося!..
Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.
Глава четвертая
Год 1609. Весна
(Москва)
1
Еле пережила Москва студеную пору. От великой нужды порубили на дрова
многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и
вконец порушили дворы опальных тушинских переметчиков.
Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налетами копоти над
дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой
соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва,
ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно.
Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом кремле -
повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе
брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да
пестрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и
грязи.
Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое-как .перемогалась
тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже
на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, прехватывающих
хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с
церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам
решеточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно
натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода
считали сотнями.
Правда, было еще в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при
Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже
иным боярам оказалось то зерно не по мошне. Слыхано ли, за четверть ржи
назначали уже по семи рублей!15 Не без умысла гневили торговцы черных
людишек, ловко их гнев в одну сторону поворачивали. И когда с воплями и
бранью приступали к ним до отчаянья доведенные мужики, они сами
разъярились:
- А чего вы хотите - мы ль виноватые? Останние поскребыши продаем, себя
корки лишаем! И рады бы завезти, да неотколи. По чьей милости Москва-то
заперта? Кто эдак-то правит, что ни богу свечка, ни черту кочерга?..
- Пущай бы нам черт,- злобно поддерживали потакальщики и кивали в сторону
кремля,- токмо бы не тот!
Скучивался, роился народ в торговых рядах, размахивал кулаками, валил по
апрельским хлябям на Пожар16, а оттуда через Фроловские17 ворота,
затягивая с собой стрельцов и крепостную стражу, к царским хоромам.
Темными волнами колыхался у красного крыльца, все прибывал и теснился, так
что и зернышку негде было упасть на площади между Архангельским и
Успенским соборами. Грозно и страшно ревела толпа.
- Хлеба!.. Хлеба!..
- Мочи нет, все с голоду мрем!
- До коих пор сидеть в осаде?
- Доколе терпети?
Скорбно понурясь, с глубоким сокрушением на лице вышел на красное крыльцо
царь, смиренно ждал, когда утихнет шум.
Ни величия, ни стати, ни властности в царе - одна кротость. Но то что
ранее, в начальную пору правления, когда, вот так же оказавшись перед
возбужденной толпой, он в сердцах скинул с головы царскую шапку, сунул ее
вместе со скипетром ближним боярам и, срывая голос, визгливо крикнул:
"Коли не угоден, царствуйте без меня!" Оторопел тогда народ, отшатнулся -
не ожидал такой прыти от ублаженного властью нового самодержца. Что и
молвить, ловок был Василий Иванович Шуйский, изощрен, умел расчетливо
менять личины, умел изворачиваться, да всему свой срок: пригляделись к его
хитростям. И ныне многие могли бы уличить царя в обманном смирении, да
только ведали доподлинно: плохи его дела, хуже некуда, и прикидываться
ему, думалось, уже нет никакого проку.
Стоял на высоком, пестрыми красками размалеванном крыльце-теремке хворобно
опухлый старец с подслеповато моргающими глазками, отвислым длинным носом,
лопатистой с проседью бородой, большеротый, рыхлоликий, невеликого роста -
весь на виду в своей нескладности и немощности. Жалок был, сиротлив, даже
несмотря на то, что за его спиной, грозно посверкивая секирами, высились
два дюжих молодца из дворцовой стражи.
Умолкла толпа, и некоторое время стояли глаза в глаза в печальной
неподвижности и тиши незадачливый царь и несчастный московский люд словно
в невольном едином согласии.
Но вот поднял голову Шуйский, заговорил слабо, елейно. Однако постепенно
голос его твердел:
- Заедино с вами горе мыкаю, с вами слезьми обливаюся. Тяжкое испытание
дал нам господь... Обаче выбору нету. Неужто вы покинете меня, своего
радетеля за вас, за землю отеческу? Неужто предадитеся, аки иные
христопродавцы, тушинскому нечестивцу? Али не слышали, сколь он кровушки
русской пролил, а днесь на костях непогребенных вкупе с литовскими и
польскими татями пирует? АН недолго ему пировати, близка его погибель.
Подымаются города на него. Шереметев идет к нам с Волги, племянник мой
Михаила Скопин ведет свейскую рать из Новгорода, крымский хан на выручку
нам поспешает...
- Не дождемся, околеем все! - закричали из толпы.
Шуйский помолчал, колыхнулся в богатой распашной шубе, поморгал глазками.
В этот час для него решалось все. И уже ни мольбы, ни уговоры, ни посулы,
ни угрозы не спасут, если москвичи не подхватят последнюю слабую ниточку,
которую он хочет протянуть им, уповая, как всегда, только на свое
искусительство. Больше всего боялся царь выпустить из рук неимоверными
ухищрениями добытый скипетр.
В напряженном ожидании толпы угадывались явная враждебность и упорное
противление, слова увязали в ней, как в трясине. Не она в его, а он был в
ее власти. И ему ли запамятовать, как безудержно лютовала она, когда всего
три года назад он сам же обратил ее недовольство, ропот и гнев на первого
самозванца? Толпу нельзя на бессрочье покорить, но ее можно обмануть. И не
единожды, а испокон веков так было. Один обман потом никогда не вредил
другому, непрерывно сменяясь. Нужно только упреждать неизбежное.
- До Николина дни,- тяжело, со стоном вздохнув, сказал Шуйский, - до
Николина токмо дни потерпите. А уж я поусердствую за вас, поуломаю
хлебников, дабы сбросили цену...
Ничем не нарушенное безмолвие было для него знаком, что и на сей раз ему
поверили.
2
Когда, отпыхиваясь и крестясь, Шуйский вошел в переднюю палату, там уже
были патриарх Гермоген и троицкий келарь Авраамий Палицын - ближайшие
царевы советчики и пособники. Оба сидели за беседой на обитых бархатом
стульцах и не поднялись при появлении государя - привыкли наедине с ним не
чиниться.
Но если Палицын напустил на себя подобающую сану монашескую отрешенность,
то патриарх, еле сдерживался: иссохший лик его раздраженно подергивался,
очи под низко надвинутым клобуком горели жестким огнем. Он с открытым
недовольством взглядывал на царя, когда тот, шумно вздыхая, усаживался
напротив с угодливым видом погорельца, ожидающего милости.
Тягуче долго молчали.
Гермогену уже давно невмоготу были жалостные воздыхания оплошного лукавца,
коего в народе за скаредность ехидно прозывали шубником (в его вотчине
шили на продажу шубы). В сумятице междуцарствия урвал он власть, будто
сладкое яство со стола. Только от скудоумия этот корыстолюбец, с младости
постигший хитрую науку боярских свар и местничества, мог возомнить, что,
напялив на себя бармы и шапку Мономаха, сумеет оградиться от суеблудия и
розни бояр. Ан не тут-то было: памятуя годуновское своевластие, бояре
скопом подмяли его под себя - понудили все вершить по боярскому совету. Не
посчитал за умаление, лукаво рассудил: тем море не погано, что из него псы
лакали. Со спеленутыми-то руками стал править вкривь и вкось, заметался,
аки птах в заклепе. Ни бояр улестить, ни служилых наделить, ни черных
людишек укротить - ни с чем не совладал бесталанный. Начал государить в
осаде и пребывает в ней же, ровно Иона во чреве китовом. Не к нему, а от
него бегут. Небось нынче у тушинского аспида бояр больше, чем в
престольной. Сорому не оберешься - крамола за крамолой!
Гермоген чуть не ударил посохом в пол, вспомнив, как по зиме, на масленой,
учинился превеликий шум, как взбунтовали народ блажные Сумбулов вкупе с
князем Романом Гагариным да Тимофеем Грязным. Дорого тогда обошлось
патриарху заступничество за царя. Словно ветошь какую, выволокли Гермогена
из Успенского собора, изваляли в снегу, кидали в него мерзлыми конскими
катышами, втащили на Лобное место, кулачищами тыкали в грудь, позорили,
избранили непотребно. Еле жив остался. Благо затейщики отступились да в
Тушино умчали.
Но недавно опять же боярин Крюк-Колычев о злодействе в святое вербное
воскресенье помышлял, опять смуту сеял. Казнили боярина, а проку мало:
смуте конца-краю не видно. Того и жди, из ручниц начнут палить.
Никому не мил Шуйский. Кречетом мыслил воспарить, а взлетел вороной. Не по
мерке власть-то ему. Одно, прости господи, пыхтенье. Ишь поник, заскорбел
лукавец, наврал, поди, с три короба людишкам, навлек испытание новое! Сам
в суете погряз и его, Гермогена, с головой в свои поганые топи окунул, от
бога отвлек...
Палицын тоже предавался своим думам, ибо мысли патриарха ему нечего было
угадывать: до прихода царя тот, нимало не таясь, бранил своего
богопопустного и так распалялся, что привскакивал на стульце, и крест с
панагией на его щуплой груди, сталкиваясь и побрякивая, мотались из
стороны в сторону. Не дивно поэтому было Авраамию, что на сей раз вопреки
обыкновению патриарх не поспешил на поддержку к Шуйскому, резко промолвив:
"Кто начесал кудели - тому и прясти".
Но келарь не позволил себе усомниться: как бы ни корил Гермоген царя, он
всегда будет держать его сторону - иного выбора у него нет. Тушинский вор
для патриарха поганей сатаны. Пустым брехом посчитал Гермоген и слухи о
скрытом замышлении некоторых бояр призвать на Москву Жигимонтова сына
Владислава - тут уж не Шуйскому, а всей Руси измена, едва ли на нее
отважатся строптивцы.
Были у незадачливого царя супротивники поближе, равные ему по именитости:
Федор Иванович Мстиславский и Василий Васильевич Голицын. Но те еще плоше
Шуйского. Первый - сущий растяпа, тугодумен, не сноровист и вельми
сторожлив: навидался кровушки, что с престола ключом хлестала. Второй -
тоже не из отчаянных удальцов: чрезмерно расчетлив, а потому и нетверд и
ни в одну рисковую драку без оглядки не влезет - себе дороже. Чай, обжегся
уже, изменив некогда Годунову, на Отрепьеве. Не может заменить Шуйского и
наследник - некому наследовать: женился лукавец на старости лет, долгое
время миновало, а он все бесчаден. Братьев царя, Димитрия да Ивана, вовсе
в счет не поставишь: скорбноглавы и плотливы, за версту видно - лишь
горазды свою утробу ублажать да свою гордыню тешить. Правда, есть еще
Романовы, крутой и непокладистый род, властолюбцы и завистники, не зря
пытался известь их под корень Годунов. Федору-то Никитичу, нынешнему
Филарету, издавна мерещился престол, да ведь не до мирских ему вожделений:
в постриге заказаны пути к царскому венцу. Однако чадо у него подрастает,
и ежели выпадет случай, не упустит его Никитич, за вторым самозванцем, яко
за первым, ухоронится, а не упустит, ибо умен и увертлив. Но никакого хода
нет ныне у Романова, сам-то он у вора не то в пленении, не то в почете.
Вон и верные вести есть, будто его силком с митрополичьего места из
Ростова на патриаршье в Тушино пересадили, а воровской патриарх все одно
что шут гороховый. Нет, не до затей Романову, быть бы живу. Так и
раскладывается: опричь Шуйского, не за кого и держаться.
Наипаче и наипаче того Палицын был в полном согласии с Гермогеном. И
отнюдь не из льстивого потворства тому, кто, еще будучи казанским
митрополитом, приметил и приблизил его, соловецкого изгоя, когда он через
некоторое время после ссылки оказался вблизи Казани, в
Богородско-Свияжском монастыре. И вовсе не из-за благодарности к духовному
владыке, который, став патриархом, напомнил о нем царю и поспособствовал
переводу в боголепную Троицу. И уж совсем не из-за приязни к самому
Шуйскому, оказавшему великую милость Авраамию за старые его услуги в
кознях супротив Годунова.
Ох, неуемны в алчбе человеки! Ни един купец не довольствуется прибытком,
ни един мних - молитвой. Обретший благо к благу же новое присовокупляет,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг