доводилось вступать в лютые схватки со смутьянами, исход был одинаким: как
только шереметевцы, вроде бы напрочь рассеяв воровские ватаги, начинали
двигаться дальше, за их спинами вновь смыкались неистребимые мятежные
силы, которые, чудилось, порождала сама земля. Воевать с ними - что сечь
саблями воду. Мало своей подкабальной черни - бунтовали и нечестивые
инородцы. Приставший было к войску со своими ордами возле Астрахани
ногайский князь Иштерек легко переметнулся к смутьянам, лишь стоило
Шереметеву оставить понизовье. Неотступно шли по следу мятежные черемисы,
чуваши, мордва и еще бог весть какие нехристи. Дороги прогибались под
ногами. И это только на Волге, а что деется на всей Руси!
Нет, не миновать Шуйскому лиха, не удержаться. И совсем уж явно стал
мешкать Шереметев, осторожничал, выгадывал, выжидал, все прикидывая- и
рассчитывая. Была у него такая повадка - оберегаться от всякого урона и
убытка, хоть порою и не по его выходило: от судьбы не отворотишься.
В распахнутом зеленого бархата кафтане с серебряными схватцами он теперь
подолгу стаивал у слюдяного в узорчатой оправе оконичка. Поглядывал, как
слизывает солнце последние грязные лоскутья снега на примыкающем к .самой
крепостной стене дворе, или задумчиво расставлял потешные, из слоновой
кости резанные куколки на шахматной доске, забавляясь подарком одного из
персидских купцов, которого приютил когда-то в своем стане под. Астраханью.
Как и многие вельможи, Шереметев не считал за большой грех поступать
по-своему, а не по-государеву. Государево стало таким шатким и временным,
что на него не было и малой надежды. На престол ныне садились все, кто
пхается ловчей других: и отец с сыном Годуновы, и Отрепьев, и Шуйский -
едина стать, едино пустое чванство. Ни в ком нет истинного державства, а
потому служить для их блага не в охоту, а в досаду.
К тому же и обиды. Мог ли он твердо стоять за Годуновых, ежели Бориска в
свою пору неправедно наложил на него опалу заедино с Романовыми и сослал в
несусветную сибирскую глухомань - в Тобольск, а простив, все же не вернул
отобранную рязанскую вотчину? Радеть ли ему было, отрекшись от Годунова, и
за верткого бродяжку-самозванца, поправшего древлее благочестие и
равнявшего знать с худородством, хоть и жалован был от него боярский чин?
А каково терпеть ныне, при лукавце Шуйском, глумливые взгляды некоторых
старых бояр, что посчитали его боярство мнимым? Да и Шуйский, кому они не
воспрепятствовали напялить венец, такой же царь, как седьмая вода на
киселе. Эх, привередники! Ему ли, Шереметеву, ваши уловки не ведомы?
Но пускай потщатся лишить его чина! Испокон на Руси повелось: легко дать -
тяжко отнять, удобно занести в роспись- хлопотно соскрести. Мороки не
оберешься. Не зря суровый Иван Васильевич лихо пресекал боярское
местничество палаческим топором. А иначе зело вязко, иначе как
припечатано, так и пребудет.
5
По-вешнему духовитой ночью, когда с Волги потянуло густой теплой мокредью
и первую зелень исторгли из себя готовые полопаться от натуги дерева,
привиделось Федору Ивановичу несусветное.
Снился он сам себе в совсем еще юной поре, поспешающим через гулкие
каменные покои, разрисованные пестрыми диковинными цветами и птицами, но
эти цветы и птицы вовсе не приманивали его, потому что смутный и властный
голос, звучащий в глуби хором, взывал к нему, становясь все нетерпеливее и
грознее. Почему-то нельзя было остановиться, и он убыстрял шаги, а после и
вовсе побежал. Взмокшая одежда липла к телу, глаза обмывало едучим потом,
а он встревоженно бежал и бежал, чтобы упредить что-то непоправимое и
жуткое.
Наконец, чуть не падая от изнеможения и страха, запыхавшийся и дрожащий,
он ткнулся в стену, и стена тут же раздвинулась перед ним.
Посреди обширной высоченной палаты, украшенной все теми же цветами и
птицами, он узрел прямо перед собой громадный черный престол, на котором
восседал, тоже громадный и облаченный в монашескую рясу, сам царь Иван
Васильевич. Ужасен был его недвижный, мертвенной желтизны лик, на
облысевшей голове торчком стояли жесткие волоски, крутое чело пересекли
глубокие морщины, длинный нос оплывшим свечным огарком нависал над скорбно
сомкнутыми тонкими устами. Но вот жгучий огонь полыхнул сквозь неживую
тусклоту очей. Царь неотрывно уставился на пришельца.
- Реку: взыскуй и обрящеши! - громом громыхнул свирепый голос, и государь
перстом указал вниз, туда, где у подножия престола распростерлось в луже
крови тело убиенного сына - царевича Ивана Ивановича и какие-то
взъерошенные, рычащие псы, злобно оскаливаясь один на другого, большой
тесной сворой вылизывали кровь. В повадках и мокрых мордах псов было
что-то знакомое. Юный Шереметев с изумлением различил в этом копошащемся и
смрадном скопе Романовых и Нагих, Шуйских и Годуновых, Голицыных и
Мстиславских. Жадно лакал и причмокивал оказавшийся впереди остальных
любимец царя Богдан Бельский.
- Припади, страждущий! - сызнова раздался повелительный устрашающий голос.
Шереметев судорожно отшатнулся. Тогда Иван Васильевич протянул к нему
костистые цепкие руки с блистающим царским венцом.
- Не искушай, государь! - с отчаяньем возопил юнец и упал ниц.
Зашумели обвальным ливнем, сорвались со стен рисованные цветы и птицы,
густо повалили и посыпались на Шереметева, не давая распрямиться. И уже не
цветы и птицы, а увесистые камни падали на несчастного. Все выше вырастала
гора их, и до невыносимости больно становилось ему...
Тут Шереметев пробудился. Тяжело сопя, выпростал из душных пуховиков
разомлевшее, словно от банного пару, тело, почесываясь, сел на постели.
Занимавшийся рассвет сумеречно пробивался в спальню.
Осоловелый и понурый, с растрепанной бородой и в неряшливо сбитой выше
колен рубахе боярин и воевода сам себе показался убогим и жалким, как
всякий человек, постигший свое ничтожество перед неведомыми силами, что
складывают из всех случайностей и коловращений жизни непредсказуемый путь.
Кто, как не эти силы, могли навести на Федора Ивановича такой дурной сон?
И что .ему провещано злым сновидением? Может быть, оно только напоминание
о давно минувшем?
Незадолго до своей кончины Иван Грозный неожиданно призвал к себе юного
Шереметева и подарил ему богатую соболью шапку. Никаким еще деянием не
заслужил отрок сей милости. Вернее всего, она была лишь поводом покаянно
откупиться от гордой сестры Федора, жены загубленного царевича Ивана,
заточившей себя в монастыре.
Но для самого Федора горше горя сестры было тогда сиротство - отец погиб в
ливонской войне, а мать тихо угасла, не перенеся его смерти. И хоть не в
обычае было раскисать отпрыску старой и славной фамилии, мнилось тогда,
что ни одна благодать на свете не может заменить этой утраты. Как и все
вокруг, Шереметев страшился царя-опричника, и у него дрожмя дрожали руки,
когда он принимал государев подарок. Лукавым лицедейством владычного
карателя предстала устрашенному взору немощность и ранняя дряхлость
полубезумного старца с хищными, воспаленными от безысходной бессонной муки
очами, который скорбно протягивал ему свой доброхотный поминок, словно
просил и не мог допроситься прощения. Слишком крохотна была эта дань,
чтобы перевесить содеянное царем зло. Даже после смерти его одно
упоминание о грозном государе еще долго наводило ужас. И высокая честь,
оказанная им напоследок сироте, не была запамятована и ставила недоросля
вровень с самыми именитыми людьми. Не кто иной, а он на званом царском
обеде при блаженном Федоре по высшему почету сиживал в "скамье" рядом с
властительными Годуновыми, тогда как другие, намного превосходившие его
чинами и заслугами, сидели без "мест". Еще не выветрился дух опричнины,
еще почитался страх перед безраздельным державным самоуправством, вызывая
священный трепет покорливости. С таким же благоговейным страхом - довелось
позже видеть это Шереметеву - в диких тобольских пустынях трижды объезжали
на лошадях свои каменные идолища сибирские кочевники, прежде чем опасливо
сложить пред ними свои подношения и обмазать их губы жертвенной кровью и
жиром.
В ту пору Шереметев был уже зрелым воином и воеводой. Изведал он и ратную
славу в преследовании остановленных под Москвой и позорно бежавших от
пушечного огня полчищ крымского хана Казы-Гирея, и жестокую непростимую
обиду унижения, которую претерпел от поганого Бориски Годунова, вовсе не
по родовитости, а по хитрости севшего на царский престол и тем
осквернившего его.
Будучи в свойстве с Романовыми по своей сестре, вдове убиенного царевича
Ивана, мать которого - первая жена Ивана Грозного Анастасия - приходилась
родной теткой Федору Никитичу Романову, Шереметев желанным гостем
захаживал в боярские хоромы, где никак не могли примириться с
верховенством лукавца и краснобая. Какой только хулы и брани не
удостаивался тут Годунов! Им, одним им, свершившим святотатство, было
поругано царское достоинство, лишена былого величия власть, растоптана
вера. Преклонение перед царем сменилось ненавистью, почитание обернулось
презрением. И ни Лжедмитрий, ни тем более жадно подхвативший сорванный с
него царский венец Шуйский не стали достойными преемниками былого
самодержавства. И уже страх перед сильной властью мнился не позором и
неволей, а благодеянием, дающим опору и защиту. В нем нуждался Шереметев,
но его не было... Долго еще, растрепанный и необлаченный, сидел на постели
после тяжкого сна Федор Иванович, удручаясь и тоскуя. И, наверное,
просидел бы еще дольше, ежели бы в самую рань, не чинясь, к нему не
пожаловал утративший терпение Репнин. То смыкая, то размыкая схватцы
торопливо надетого кафтана, Шереметев досадливо слушал слова воеводы о
новой чуть ли не слезной грамоте Шуйского, о том, что давно приспело время
выступать и что никто в Нижнем не может взять в толк, почему загостилось
шереметевское войско, когда, того и гляди, тушинский вор сызнова приступит
к Москве.
- Обождем до самой просухи,- выслушав Репнина, твердо сказал Шереметев.
- До какой просухи, Федор Иванович? Уж и вода скоро в Волге сойдет.
- Ведаю,- хмуро оборвал боярин и отвернулся.
Репнин только развел руками и тихо, как от хворого, пошел к дверям.
Но в тот же день наконец засобиралось вдосталь отдохнувшее войско, чтобы
вскоре двинуться через Владимир к Москве.
6
По темну прокричали первые кочеты во Владимире, и обозники поднялись в
темне. Но густая влажная чернота постепенно мягчела и рассеивалась. Четко
выступили из непроглядности ночи кровли срубов, деревья, прясла. На свежем
задиристом сквознячке благостно было вдыхать свежие запахи испарений,
клейких развернувшихся листьев, дегтя, развешанной по двору на копылках
бревенчатых стен конской упряжи и мягкого горьковатого дыма только что
затопленных печей.
Кузьма с крыльца видел, как по-домашнему неторопливо мужики разводили
пригнанный из ночного табун, поили лошадей, снимали со стен упряжь, носили
в телеги солому. Не было надобности зажигать факелы, потому как все
занимались делом свычным и отлаженным, для которого довольно скудного
света звезд.
Радовался Кузьма, что наконец-то наступает долгожданное утро, когда перед
ним и его обозниками проляжет одна дорога - дорога домой.
Мнилось, не месяцы, а годы прошли в зимнем их походе вдали от Нижнего. Не
числил себя Кузьма в домоседах, но потянуло его к родному порогу как
никогда. И даже самые недавние события теперь вовсе отдалились, как будто
это была какая-то иная жизнь; наглухо заслоненная теперешними сборами и
ожиданием близкого свидания с домом. А ведь если бы не эти события, навряд
ли Кузьма ныне собирался в дорогу, а остался бы, как и многие, при войске.
Оно было нужно тут даже и после того, когда достигло цели, захватив один
из самых опасных мятежных городов...
Тремя отрядами во главе с Прокудиным, Левашевым и Микулиным
беспрепятственно перейдя еще не вскрывшуюся Клязьму и миновав посады,
нижегородцы обложили острог, встреченные жидкой и разнобойной пальбой
нерадивой стражи. Расторопные владимирские мужики сами же поскидали
стрельцов со стен и распахнули ворота. Швыряя бердыши и пищали, смятенным
скопом бежали тушинские приспешники от ворвавшейся в острог конницы. Лишь
кое-где из-за домов еще бухали самопалы да самые отчаянные рубаки, пожалев
невывезенное добро, не щадя своих голов, малыми кучками безнадежно
бросались в схватку. Но их быстро укротили.
Несколько сразу переметнувшихся от Вельяминова дворян, не мешкая,
ворвались к нему в покои, выволокли воеводу на мартовский ноздрястый снег,
повозили лицом по насту, стали вязать. Подоспели микулинские конные
стрельцы, весело глядели, как подрезанным боровом с вытаращенными
безумными глазами бился на снегу воевода, громко крича и путая веревки.
В сторонке у крыльца, изумленно раскрыв рот, истуканом застыл писец Прошка
с бумажным столбцом в руке.
- Эй ты, расхлебеня, - закричал ему стрелецкий сотник, - подсоби-ка
молодцам, а то они уж взопрели!
Прошка где стоял, там и бросил столбец, с готовностью подбежал на подмогу.
Стрелец проткнул бумагу копьем, снял с острия, протянул товарищу.
- Чти!
- "Господину пану Яну Петру Павловичу Сапеге..." - начал, запинаясь,
читать тот.
- Ишь ты - "господину"! - презрительно скривился сотник.- Кому господин, а
нам вороний высидок. Вези сию грамотку к Микулину.
Ничего не ведая про внезапное нападение нижегородцев, запоздало по
указанию Сапеги направленный из Суздаля отряд головы Семена Голенкина
усмотрел на подходе к Владимиру выбежавшую оттуда в поле реденькую толпу.
Впереди ее резво мчались на трех возках сметливые братья Хоненовы,
успевшие прихватить с собой впрок уложенные сундуки. Распознав своих,
Семка, Федька и Тишка разом замахали длинными рукавами.
- Ой вертайтеся! Ой лихо в городе! Ой Шереметев город взял!
Доподлинно зная от лазутчиков, что Шереметев в Нижнем, не слыша пальбы и
криков в городе, Голенкин напустился на трусов:
- Вам с Вельяминовым кажинный день конец света мерещится. Не вы ль по зиме
город переполошили из-за своих прозеванных кляч, слух пустили, что на вас
целое скопище татей наскочило? Над вашим тем подвигом аж в Тушине
потешалися. Посадские, разумею, шалят, а вы уж и ноги в руки!
Хоненовы не унялись, пуще замахали руками, но Голенкин, плюнув в их
сторону, уже хватил коня плетью. Слитный конский топот заглушил крики
братьев, снег и грязь из-под копыт полетели в них. Проводив потерянными
взглядами конницу, Хо-неновы, несколько поуспокившись, ринулись дальше, но
теперь уже без прежней оголтелости.
Представляя, как спесивый Голенкин попадет впросак, они даже весело
перебрасывались балагурными словцами.
Но радость их была недолгой. Через несколько верст братьев остановил
польский разъезд и, увидев их сундуки, обчистил утеклецов чуть ли не
донага. Постанывая от побоев и хныча, братья пехом добрались до Суздаля.
Тамошние тушинские воеводы Плещеев и Просовецкий не знали, куда деваться
от неистовых воплей и жалоб незадачливой троицы.
Первыми супротивниками на пути Голенкина оказались обозники Кузьмы.
Договариваясь о постое, они скопились у крайних дворов со своими возами.
Узрев сермяжников, Голенкин окончательно уверился в том, что в городе
взбаламутились посадские и съехавшиеся окрестные мужики. Головная сотня
его конницы с маху полетела на обоз.
Однако мужики не оробели, мигом сплотились, выставили навстречу тушинцам
бердыши и рогатины. Выскочивший вперед на своей лошаденке Кузьма приманно
заиграл саблей, показывая готовность к отпору. Голенкин тут же схватился с
ним.
Пока конники Голенкина путались меж возами, тесня мужиков, на выручку
своим уже подоспели микулинцы. В лоб и сбоку они дружно ударили по
тушинцам. Все больше и больше подваливало из города всадников. Выметываясь
в поле, они кольцом охватывали голенкинские сотни.
Но, увлеченный жаркой сечей с упорным мужицким воителем, голова ничего
этого на замечал. Он уже один раз достал саблей смельчака, и войлочный
тегиляй Кузьмы набухал густой кровью. Еще немного, и с мужиком будет
покончено. Внезапно налетевший Микулин тяжелым ударом выбил Голенкида из
седла и, оглянувшись, пронесся мимо...
Рана у Кузьмы была неглубокой, зарастала быстро. Уже через седмицу он
благодушно посиживал на лавке у ворот постоялого двора, лепя из глины
свистульки для ребятни и переговариваясь с прохожими. Нижегородцы прочно
осели во Владимире, поджидая мешкотного Шереметева.
Яркой щетинкой проросла травка, загустели хляби, первая .пыль взметнулась
над дорогами. Выздоравливающему Кузьме и двум десяткам сторожевых
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг