АНДРЕЙ ЩУПОВ
Ц В Е Т О К
Это случилось осенью, когда по пугающей кривой поползло
вниз настроение Марка, когда, словно спохватившись, небо
сменило голубые наряды на пасмурный траур, с неискренним
надрывом спеша оплакать отошедшее в мир иной лето. Окна города
вторили погоде, сочась слезами, покашливая в ответ на трескучие
разряды высотной шрапнели. Марк все более скучнел лицом,
замыкаясь в себе, на слова и улыбки уже не находя сил. У себя
в институте он потихоньку начинал ненавидеть людей. Увы, это
получалось само собой. Потому что вместо глаз мерещились
прозрачные дождевые капли - остекленевшие, неживые, а вместо
ртов - черные дыры - из тех, должно быть, что заглатывают
космический мусор, обжигая угаром вселенской радиации. Все
было полно суетных забот, интрижек, вирусовидных сплетен. В
это "все" не хотелось вникать, и губы поневоле брезгливо
кривились, когда искомое "все" шаловливым дворовым псом
подкатывалось к самым ногам, пыталось неделикатно обнюхать низ
живота. Дергаясь телом и ежась душой, Марк молчаливо ужасался.
Миры, окружившие его собственный, виделись ему картофельными
клубнями, осклизлыми и разбухшими, превратившимися в прибежище
розоватых вечно голодных червей. Змеями Горгоны они тянулись
во все стороны, ощупывая пространство, оставляя за собой
мокрые, дурно пахнущие дорожки. Утоляемый голод ускорял их
рост, клубни становились тесными, и именно в это время Марк
стал избегать сослуживцев, прячась иной раз в туалетах, дымя
паяльной канифолью, заставляя черные дыры перхать и отступать.
Однако и, отступая, противник умело отплевывался, а угрюмому
настроению Марка общественность сыскала достойное объяснение:
от него ушла Лиля. Тем самым попутали причину и следствие, но
Марку было уже все равно. Куда больше его беспокоила возросшая
агрессивность дам из соседних лабораторий.
Лиля действительно от него ушла. И правильно сделала. Он
выжал ее холодом. Холодом и отсутствием слов. Они не
скандалили и не били посуды, просто разошлись, осознав всю
непреодолимость взаимных преград. Жить по разным сторонам реки
- скучное дело. Вот и разбежались. Цивилизованно и разумно.
Однако женское население института истолковало случившееся
абсолютно превратно. Боевитые прелестницы встрепенулись,
словно услышали зов трубы, потоком потянувшись к вакантному
месту. Кузница мифического счастья заполнилась звонким
перестуком.
Сперва за столик к Марку подсела сияющая Вероника, дама,
окольцованная на все десять пальцев, с золотыми зубами и
бриллиантовыми блестками в ушах. На шее и среди невообразимо
пышного убранства волос у нее тоже что-то сияло и
переливалось. Подобно сорокам Вероника явно тяготела к
сверкающим предметам. Они создавали ауру и способствовали
сближению, - последнее входило в перечень важнейших пунктов ее
жизни. Изогнув спину и поведя плечиком, Вероника поправила
нарочито непокорный локон, закинула ногу на ногу. Диет она не
понимала, и ноги у нее были длинные, полные, необъяснимо
манящие. Алый золотозубый рот чуть приблизился, луком опытного
охотника изготовился для стрельбы. Подобным дуплетом Вероника
надеялась разрушить стену отчуждения, отгородившую Марка от
всего на свете. Но, увы, она лишь вспугнула его. Время
нелюдимости требовало одиночества. Перепившим маляром оно
мазало окружающее дегтем, капало тут и там безобразными
кляксами. Не спасли положение полные, убийственной длины
ноги, не подействовали и зазывные речи. Золотозубая акула
осталась ни с чем, а в коридоре Марку уже приходилось
объясняться с Катенькой, худенькой шатенкой из бухгалтерии, у
которой внезапно обнаружилась пара театральных билетов на
гастролирующих москвичей. Если многомудрая Вероника внешне
перенесла поражение достаточно стойко, то Катенька с
непривычки всплакнула. Тушь потекла у нее по щекам, и, вытирая
черные разводы платком, Марк укоризненно выговаривал:
- Ну что вы все прямо? Точно сговорились!.. Надо же
французской тушью пользоваться! Или той же "Викой"... Хотите
попрошу у ребят? Им скоро платы травить, этой "Вики" у них,
по-моему, две трехлитровых банки.
- А она точно не растворяется в слезах?
- Еще бы! Даже в кислоте...
Странное дело, притягательность Марка росла по мере
сгущения внутренних туч. Собственное настроение, некогда
представлявшееся ему садом, кустилось теперь морщинисто-злой
волосатой крапивой. Зелень таила гадючьи гнезда и расцветала
под ежедневное хоровое шипение. Дыша в лицо прелой листвой,
осень обволакивала скорлупой сердце, а он отбивался от
женского внимания, как отбивается ребенок от назойливой ложки
с кашей. Он еще не знал своего стремительно набегающего
будущего, хотя, может быть, уже предчувствовал. Оттого и
освобождался от липких уз, подготавливая плацдарм для
надвигающегося.
ЗОВ, по всей видимости, слышался уже тогда, но еще
смутно, теряясь среди житейской турбулентности, не имея
практически шансов быть распознанным задерганным сознанием
Марка. И все-таки ОН уже был.
В те дни Марк ощущал себя осенним медведем. Хотелось уйти
в лес, зарыться в суховато-колючий аромат слежавшейся хвои и
уснуть. На всю зиму. Он и дома начинал впадать в спячку,
вместо обычных восьми отдавая миру забвения десять, а то и
двенадцать часов. В одном из таких полумертвых провалов он и
уловил не слышимое ранее послание, выделив среди переплетения
тонких вибраций, столь кучно сотрясающих ум, принимаемых за
"белый шум", фактически - за тишину.
ЗОВ прилетел, как запоздалое эхо не первого и не второго
отражения. Некто, вращаясь, исчезал в пропасти, и пробужденные
скалы вздрагивали, спеша вынести наверх чужое отчаяние в
надежде отыскать вовне хоть какой-нибудь отклик, какое-нибудь
сочувствие.
Сочувствующий был найден. Открыв среди ночи глаза, Марк
ясно понял: сон был и ушел, а ЗОВ, обращенный к нему,
по-прежнему звучал в голове.
***
В эти же дни Марка вызвали в суд. В качестве ответчика.
Компанию составили сослуживцы - парочка взъерошенных мужчин из
родного отдела и все та же неунывающая Вероника.
Всю дорогу сослуживцы мужского пола спорили, возмущаясь
нелепостями существующих законов. Вероника загадочно
помалкивала. Она цокала высокими каблучками по асфальту и
держала Марка под руку. А может, это он ее держал. С некоторых
пор мрачноватой инженер перестал замечать подобные детали. Шли
так, как было удобно, - вот и все. И если в почтовом ящике
появляются иногда письма, то почему бы в карманах среди
табачного крошева и абонементных лоскутьев не обнаружить порой
теплую женскую ладонь. Марк перестал удивляться таким
находкам. Ладонь - так ладонь. Ее легко можно было пожать,
обнять пальцами, просто приткнуться рядышком. Соседство
казалось вполне терпимым, а в особо промозглые дни - даже
уютным...
На суде гневливые сослуживцы отчего-то притихли. Зато
Вероника, взойдя на скособоченное подобие трибуны, произнесла
пламенную речь, в которой обрисовала Марка чуть ли не
национальным героем, вставшим грудью на защиту общественных
устоев. Любуясь рыжеватым отблеском ее золотых зубов, судьи
солидно кивали. В этом зале редко кто разряжался грамотным и
проникновенным "спичем". Слушать Веронику было одно
удовольствие, и карандаши в гуттаперчивых пальцах присяжных
крутились и кувыркались, может быть, впервые порываясь обрести
свободу и запечатлеть все сказанное от начала до конца. На
бумаге, на столах, прямо на тусклых стенах зала суда.
Встревоженные пылкостью Вероникиных слов, судьи волновались. И
было с чего.
Суть дела заключалась в том, что в чернильной глуби одной
из городских улочек Марк свирепо подрался. С него пытались
сорвать кепку и у него хотели отнять японский кнопочный зонт.
За эту самую кепку с зонтом он и встал грудью. А вовсе не за
общественные устои. Про устои он вообще мало что знал и, даже
не зная, относился с предубеждением. Жаль было зонт,
притерлась к голове и кепка. Да если бы просто взяли - еще
ведь смазали по уху! Это было обидно, и Марк рассердился.
Нападающие были много моложе, но отсутствие опыта
компенсировалось численным превосходством. Втроем они
наскакивали справа и слева, тыча в него кулаками, по-киношному
заковыристо швыряя каблуками. Марку попалась под руку бутылка,
и он немедленно пустил ее в ход, разбив одну из непутевых
головушек и помяв ребра другому налетчику. Бутылка, кстати,
осталась цела, чего нельзя было сказать о двоих потерпевших. И
того и другого в ближайшей больнице довольно быстро поставили
на ноги, однако для Марка началась полоса скитаний по
следственным комнатушкам с расспросами и отповедями, с
подписками о невыезде, с намеками и помпезными разоблачениями
местных "шерлоков".
В конце концов ему стало казаться, что он разгадал их
нехитрую тактику. Медленно, но верно, его доводили до белого
каления, провоцируя на повтор случившегося эпизода, но уже не
в подворотне, а в самом следственном отделе. Ударь он
кого-нибудь из следователей, - и дело разом бы завершилось,
окончательно проявившись в уголовно наказуемое. Сейчас же
судьям явно чего-то недоставало. Они морщили желтые лбы, шумно
сморкались и пытливо вглядывались в Марка, гадая "да" или
"нет" и в какую сторону в конце концов развернуть большой
палец. Его безучастный вид они принимали за раскаяние. А если
так, следовательно имелось и в чем раскаиваться. Те, кого
грабят, не размахивают кулаками. Они покорно получают травмы,
в дальнейшем называемые "тяжкими телесными", и, отлежав
положенное, приползают в суд на костылях, с гневным
требованием пощадить обидчиков отпустив на все четыре стороны.
Этот же потерпевший был из какого-то иного теста.
Мрачноватая физиономия его не внушала доверия. Кроме того,
трое оппонентов были единодушны. По их уверениям, нападение
совершила противная сторона - то бишь этот самый мрачноватый
типчик. В это тоже не слишком верилось, и оттого раздражение
блюстителей правопорядка нарастало.
Марк так и не понял, чем же все завершилось. Но
компромисс, по всей видимости, все-таки был найден. На улице
сослуживцы мяли его в объятиях, хлопали по спине.
Воспользовавшись подходящей минутой, Вероника поцеловала его в
щеку, а чуть позже в губы, поптутно подразнила язычком -
впрочем весьма осторожно. Все вместе двинулись обратно.
Параллельно их маршруту шагала еще одна ликующая компания. Там
тискали и обнимали тех троих. Все были счастливы и довольны,
и, держа оживленно щебечущую Веронику под локоток, Марк
чувствовал недоумение и досаду. Вероятно, судьи были правы. Он
был каким-то не таким. Трудно предполагать, что все не правы.
Значит, не прав он. Даже сейчас никто не слышал того, что
слышал он. Мутное его "отсутствие" коллеги принимали за
переутомление. Он мог бы, наверное, попытаться рассказать им о
ГОЛОСЕ, но навряд ли нашлись бы подходящие слова, а для слов
подходящие уши. Да он и сам не в состоянии был четко
определить, голос это или что-то иное. Слыша ЗОВ, он не знал о
нем по сути ничего. Таким образом реакцию коллег нетрудно было
представить. Галлюцинации, бред и прочие сопутствующие
термины...
Пару дней назад он позвонил Лиле и попробовал что-то
объяснить ей. Он забыл, что она от него ушла. Лиля ему
напомнила.
***
Что же это все-таки было?..
Человеческий голос, иглой проколовший бумажную тишину?
Нечто томное, из заповедных, прилетающих из ниоткуда
настроений? Колокольчик в буранной степи? Или вздох умирающего
ветра?..
Марк не знал нужных определений. Их не существовало в
человеческом языке. Замечательно описывают боль, еще лучше -
ярость. Но едва доходят до музыки, до любви, как получается
скука. По-видимому, иное требует иных кистей, иной палитры,
может быть, алфавита из ста восьмидесяти букв, звучания,
способного подняться выше и ниже слышимого. Запах скисшего
пива напоминает сыр, а запах сыра напоминает скисшее пиво.
Попробуйте описать и то и другое, не прибегая к спасательным
аналогиям. Нечто подобное происходило и с Марком. Внезапно
подскакивало давление, кровь начинала бурлить. Жар звезд
проникал под кожу, и, испытывая жгучее томление, сам не зная
почему, Марк подходил к окну. Стоило приоткрыть форточку, как
из волглого жара его перебрасывало в холод. Он ощущал это, как
падение на бетонный, тронутый изморозью пол карцера. Черное
надвигалось справа и слева, ножницами отстригая пространство.
Трансформаторный гул смолкал, и начиналось СОПРИКОСНОВЕНИЕ.
Эфир, в котором он обнаруживал себя, не имел ничего общего с
физическими реалиями. Осязание, зрение, слух - все оставалось
в том мире, у распахнутой форточки. Астральный собрат,
вызвавший его на свидание, был перед ним, а, вернее, вокруг.
Марк ощущал его нежную шелковистость и откликался чем-то
похожим. Щемящие материнские нотки возникали в переменчивом
его состоянии. Начиналась странная игра. Игра в четыре руки на
фортепиано, каждая клавиша которого рождала свой собственный
эмоциональный тон. Его возносило на головокружительную высоту,
Марк озирался, пьянея. Выше казалось некуда. Но голубой ореол
плющился, и он проваливался внутрь самого себя, словно
выворачивался наизнанку, вдруг распахиваясь вширь и попадая в
иное, более высокое измерение. Превращаясь в гида, спутник его
тянул и тянул за собой. Порой они вальсировали, переплетаясь в
змеиный клубок. Боль чередовалась со сладостью, и,
непрошенные, открывались загоризонтные знания. Словно на
ковре-самолете, полулежа, Марк парил над чужой страной, над
чужой планетой. И в эти минуты он знал о тех, что внизу, все.
Потому и понимал, что он чужак, горе-путешественник с далекой
Земли...
Как птица, сложив крылья, устремляется вниз, так и он в
жутковатом пике, прорывал слой за слоем, меняя обличье и
возвращаясь в привычное.
Сначала обрушивалась на тело земная гравитация.
Покачиваясь, Марк цеплялся руками за подоконник, тупо глядел
на крашенную в белый цвет раму, чувствуя дыхание улицы на
щеках, постепенно вспоминая и все остальное. Он был человеком
по имени Марк, ему было тридцать два года, в каждом из которых
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг