реальностью для него не существовало. Он успел убедиться, что и так жить
тоже возможно. Почему? За счет чего? - об этом можно было только
догадываться. Истончавшее естество оказалось способно улавливать неведомые
ранее энергии. Они, вероятно, и питали его.
Пошарив под подушкой, Лебедь извлек ржаной сухарь - часть вчерашнего
ужина и, пройдя в детскую - теперь это называлось детской - сунул сухарь
под первое же одеяльце. В том, что маленькие с обострившимся нюхом
существа найдут его гостинец, он не сомневался. Вечноголодные, дети
блуждали по зданию подобно привидениям, от зорких их глаз не укрывалось
ничто.
Все... А теперь наверх, к чуланчику, как было сказано. Маршрут стал
уже почти привычным, и Лебедь мог бы идти туда с закрытыми глазами, что,
впрочем, он иногда и делал.
Винтовая нарезка лестницы, шершавая твердь стены под рукой. Каменные
ступени обжигали холодом, и все же он предпочитал ходить босиком - тише, а
значит, безопаснее. Кроме того он всерьез опасался кого-нибудь разбудить.
Хватит уже жертв. Хватит...
Мимо проплыло большое запыленное зеркало. Лебедь не задержался рядом.
Он и без того знал, что увидит там: отпечатки детских ладоней внизу и
собственную затуманенную несостоятельность - голую, все более становящуюся
черепом голову, провалы щек с пустыми глазами, длинное истощенное тело, не
способное уже ни на какой труд. Единственное, что оставалось
привлекательным в его облике, это были припухлые, точно украденные у
хорошенького ребенка губы. Но и это когда-нибудь уйдет. И тогда останется
один череп. Голый и устрашающий.
Лебедь заглянул в каморку Вадима. Все как всегда. Скрюченная за
письменным столом фигура с огромной кобурой под мышкой. Всю эту ночь Вадим
снова что-то кропал для муниципалитета. Вадим умел работать на износ. Хотя
нужно ли оно кому-нибудь - такое умение? Лебедю казалось, что нужно. И он
завидовал Вадиму. Наверное, и он тоже бы хотел. Суметь. Если было бы
даровано...
Сразу за столом в углу комнаты матово поблескивало сваленное в кучу
оружие. Прятали его здесь от детей, но Лебедю думалось, что и от него
тоже. В опаске, что натворит глупостей. Потому что... Потому что однажды
он уже пытался ЭТО сделать.
Недалеко от каморки прямо у стены притулился в обнимку с карабином
Егор Панчугин. То есть Лебедь его звал Егором, а все остальные попросту
Панчей. В драном тулупе, в кирзовых сапогах - стопроцентный русский мужик,
способный, крякнув в кулак, пережить что угодно. А в общем-то Панча водил
бронемашину, чем и был славен. Более того - эту самую бронемашину он
умудрялся поддерживать в превосходном состоянии, смазывая и чистя,
простукивая и прослушивая каждый день, как заправский терапевт, в
результате чего дизельное сердце броневика тикало и грохотало положенным
образом, чего нельзя было сказать о самом Егоре. Был Панчугин безнадежно
чумаз, чуть прихрамывал на правую ногу, щеки его поочередно вздувал
безжалостный флюс. Обессилевший от борьбы с зубами, Егор готов был пойти
на крайнюю меру - а именно выдрать их все до единого, заменив вставными
челюстями. Одного он, правда, не знал, - где взять подходящие челюсти, и
мучения с зубами продолжались.
Глядя на Егора, Лебедь вдруг представил, что если механику отрастить
бороду, а винтовку заменить на посох, он станет вполне похожим на зимнего
Деда Мороза. Страховидный, правда, вышел бы дедушка. Но веселый. И дети у
него были бы улыбчивыми. А Саньке - подростку, прижившемуся в башне,
пришлось бы, наверное, сыграть Снегурочку...
Подойдя к окну - одному из немногих уцелевших, Лебедь протер стекло
ладонью, и набрав полную грудь воздуха, чтобы не затуманивать его
дыханием, прижался лицом к очищенному пятачку.
Улица, предрассветная и серая, предстала его глазам. Небо, вытесанное
из александрита, ветви обиженных и обожженных деревьев - тополей, тополей
и... тополей. Самое подходящее время для ветряков. Маленькие эти смерчи
рождались в утренние часы, шипящими клубками выкатываясь на улицы, им
одним ведомыми маршрутами колеся по городу, шорохом и посвистом
подстегивая всеобщее пробуждение. И уже потом - только по дорожкам пыли и
гладким отшлифованным следам на стенах можно было догадаться, где и как
они проходили. Правда, в последние недели стали рассказывать о каких-то
взбесившихся ветряках, что появлялись среди дня, тараня кирпичные каркасы
зданий, увязая в крошеве обломков, раскаляясь от свирепого трения, сыпя
искрами и исходя рвущимся пламенем. Может, оттого и участились пожары.
Запах гари стал привычным и постоянным. Лохматыми тушами над городом
беспрестанно плыли жирные черные облака.
Стекло все-таки затуманилось. Непонятно почему. Лебедь старался не
дышать, но, возможно, самовольно и не спросясь дышала сама кожа.
Отстранившись от окна и чувствуя как начинает кружиться голова, Лебедь
судорожно выдохнул и вдохнул. То ли от тяжелого сна, то ли от кислородного
голодания в ушах нарастающе загудело. Он вымученно тряхнул головой и
только через секунду сообразил, что это летит самолет. Большой и тяжелый,
может быть, даже бомбардировщик. Лебедь зажмурился. Самолет... Первый со
времен нашествия и, дай Бог, последний.
* * *
Самолет болтало, как погремушку, словно машине приходилось
продираться сквозь ураганы и смерчи. Вибрировал корпус, скрипуче
раскачивались крылья. Только не было за бортом ни смерчей, ни ураганов. А
был на всем белом свете один-единственный воющий в надрыве движок,
захлебывающийся в кашле, точно дряхлый астматик, были истертые временем
заклепки и была липкая перепачканная фляга, к которой снова в который раз
он тянулся рукой.
На секунду самолет вырвался в слепящую голубизну неба и тут же снова
обрюзгшей рыбиной нырнул в вязкие разводья тумана. Он бодал и кромсал их
округлым, стершимся от жизни лбом, не заботясь о маршруте, о собственной
целостности, а дрожащая рука пилота, оценивающе взвесив флягу, отшвырнула
посудину подальше. Вцепившись в руль высоты - так, что на сбитых костяшках
бисером проросли капли ягоды костяники, пилот яростно толкнул его от себя.
Лихорадочно задрожав, бомбардировщик повалился в ватные облака, мигом
прошил их, выскользнув над незнакомым городом.
Там внизу тысячи кварталов лепились друг к дружке, щетинились
спичечками труб, с сонным смущением тянули на себя одеяло грязноватой
дымки. Город напоминал чем-то необъятный, пекущийся на сковороде блин.
Опавшие и бесформенные пузырьки заводов и цирковых зданий, прожилки ЛЭП и
долговязые, стынущие в неподвижности мачты телебашен. Точечки, крапинки...
У пилота зарябило в глазах, и он невольно попытался выровнять ломанный
летучий галоп. Таким скоком можно было запросто нарваться на очередную
аберрационную ловушку, что капканами теснились над всеми жилыми районами.
И еще - это его тоже тревожило - он не понимал хладнокровия, с которым его
встречал чужой город. Тянулись минуты, а он по-прежнему ждал, когда же там
внизу, переполошившись, запустят наконец сирену и, бросившись к караулящим
небо зенитным установкам, откроют по незванному гостю огонь. Этот город не
походил на вымерший и все-таки стрельбы не открывал. С губ пилота
сорвалось ругательство. Бой, скоротечный и яростный, нужен был ему, как
никогда. Снаряды или ракеты - все равно. Им нечего было опасаться. Вспышка
вышла бы весьма скромной. Ядерного оружия на борту нет, да и горючки кот
наплакал...
Мутным взором пилот обшаривал пространство внизу, пытаясь отыскать
искорки долгожданных выстрелов, но ничего по-прежнему не происходило.
Олухи!.. Он скрежетнул зубами. Спят и знать ничего не желают!
Кретины!.. А если бы у него возникло желание отбомбиться? То есть, вполне
естественное человеческое желание! Вышел погулять в небо и оправился... А
ведь оно у него именно и возникло! То есть, не было минуту назад, а сейчас
возникло. Потому что тех, кто не огрызается, съедают! С безжалостностью
вполне объяснимой... Пилот с ненавистью прислушался к всхлипывающему за
спиной двигателю и, пальцами скользнув по панели, коротко даванул красную
клавишу. В самом деле, почему бы и нет?
Заложив вираж, вжатый в кресло, он приготовился увидеть кустистые
шапки разрывов, лентой повторяющих его путь. Болезненно дрожа, самолет
подчинился маневру. Но странно, никаких разрывов не было. Или он так
надрался?
В мозгу шевельнулось воспоминание. Скорее скучное, чем зловещее. Ну
да, все верно! Весь свой боезапас он, высадил еще на старых позициях, а
пулеметные ленты расстрелял в какой-то пузатый лайнер-разведчик...
Ему показалось, что там внизу чадяще тянутся клубы дыма. Значит,
кто-то их все-таки поджарил! Еще до него!.. Он удовлетворенно выругался и
забывчиво поискал глазами флягу. Проклятие! Все одно к одному. Еще и
топливо догорело. На циферблате лениво выползал тусклый ноль. Километров
на пять-десять - и амба...
Ему стало страшно, что все кончится таким вот образом - омерзительно
тихо, без единого выстрела, без малейшего азарта. Он пошевелился, и
раздробленные ноги тотчас откликнулись острой болью. Тот пузатый лайнер
тоже умел отплевываться.
Со стоном, превозмогая себя, пилот вдавил рукоять руля, утопив его до
предела.
Вот так!.. Он тоже станет участником общего дела. Зениток у них не
нашлось. Подонки!..
Скорость стремительно нарастала, самолет начинало медленно вращать,
машина все больше заваливалась к земле. Пупырчатая пестрота раздавалась
вширь, закручивалась головокружительным винтом. Пилот выжал из себя
ухмылку. Ему начинало казаться, что он влетает в гигантскую оптическую
лупу, заранее намечая место своего падения. Лучше бы, конечно, квартал из
ухоженных. Или дворец. Чтобы в пыль и в щепки! Чтобы было кому
полюбоваться его последним аккордом...
От рева, переходящего в визг, и беспрерывного кружения носом пошла
кровь, пилота начало рвать на стекло, на собственные колени. Да уж все
равно... Он все-таки выдержал, дотянул до точки в этом затянувшемся
предложении. Потому что без точки - все чепуха и бессмыслица. Везде нужна
своя точка! Только бы досмотреть до конца! Ведь это его сюжет, его роль и
его выдумка!..
Несущиеся навстречу спины домов, макушки кирпичных завалов и пучки
антенн заставили пилота зажмуриться. Это вышло рефлекторно, как от мошки,
попавшей в глаз. Своей последней точки пилот так и не увидел.
* * *
Приглушенный расстоянием взрыв приподнял над подушкой кудлатую
мальчишечью голову. Какое-то время Санька прислушивался, не зная,
показалось ему или нет. Но было тихо, ночь успела заметно посветлеть.
Родив протяжный вздох, больше похожий на зевок, Санька пошарил под сшитой
из ватника подушкой, проверяя на месте ли силки. Все было на месте. Черта
лысого Вадим их у него получит! Если понадобится, будет перепрятывать
каждую ночь. Пусть поищут...
В коридоре шумно всхрапнул Егор. Вот и этот тоже! Как мясо крысячье
или голубиное жрать - ничего, помалкивает, а после Вадиму поддакивает,
словно и не жрал ничегошеньки.
Перевернувшись на другой бок, Санька закрыл глаза и попробовал
вспомнить сказку, рассказанную накануне Егором. То есть, это, конечно, для
салажат говорилось, чтоб не хныкали, но и он тоже послушал. Очень уж чудно
излагал Егорша. И все какую-то неправду. Но может, оттого и интересно, что
неправда. Правды-то кругом - хоть залейся, а это особенное - сказка...
..Высоко, высоко над землей, три раза обернувшись вокруг планеты,
лежит облачный океан. Белый, как первый снег, мягкий и пушистый. Нет в нем
ни бурь, ни течений. Смирный это океан, и звезды над ним яркие, крупные,
точно орехи, а солнце такое, что и взгляд вверх не поднять. Из птиц туда
залетают только самые отчаянные, потому как негде им остановиться и
передохнуть, кроме как на мачтах высотного парусника. Корабль тот из
легчайшего дерева, с парусами из чистого шелка. И живет он в вечном
плавании, скользя по облакам вслед за солнцем, стараясь его догнать. Ночь
торопит моряков, ребяткам приходится трудиться на совесть. Догнать
солнышко, ой, как не просто. Солнце бежит быстро - быстрее самых
скоростных самолетов. Но морякам помогает ветер, а корабль у них ходкий. В
час, когда парусник нагонит солнце, случится чудо, и время побежит вспять.
Сначала наступит вчерашний день, а потом позавчерашний... Двигаясь назад,
моряки догребут до того времени, когда все еще можно было исправить, когда
улицы не покрывались грибной слизью и не гуляли по улицам ужасные ветряки.
И вот тогда моряки спустят шелковые паруса, а корабль их плавненько
приземлится, причалив к верхушкам деревьев.
- И они все исправят? - спрашивал кто-нибудь из малолеток. Егор
хмыкал в усы и рассудительно говорил:
- Исправлять надо будет людям. А морячки... Морячки будут загорать и
ждать, когда снова пробьет их время...
Санька нахмурился и вздохнул. Все непонятно в этой сказке! Ну
абсолютно все!.. Если океан - это облака, то что тогда такое земля? Дно
океана? Или что-то другое? И что это за морячки такие, что разгоняют свой
парусник быстрее самых быстрых самолетов? И как они все туда попали?
Корабль ведь нелегкая штука. По воде еще ладно, а по облакам?.. Врет,
пожалуй, все Егор. То есть, конечно же, врет! Саньке-то это понятно, но
надо ведь как-то успокоить мальцов. А если он и слушает, так это так - от
нечего делать. Вон и Вадим с Панчей, когда ночуют в башне, тоже уши рады
развесить...
Нудно и тягуче затрезвонил будильник. Чертыхаясь, Санька сполз на
холодный пол и, нашарив в полумгле кирзовые сапоги, сунул в них ноги.
Снова он самый первый и снова ему ставить чайник, будить население
водонапорной башни. Санька на минуту ощутил себя взрослым, озабоченным
множеством вещей человеком. Они спали, он бодрствовал, - стало быть,
главным человеком здесь был пока он.
Выйдя в коридор и перешагнув через разбросанные ноги Егора, Санька
затенькал клювиком желтобокого умывальника. Вода оказалась ледяной, и,
решив, что мыться следует в меру, он тут же потянулся к пахнущему уксусом
полотенцу. Трепетно содрогнулись окна, и, бросившись к затуманенному
стеклу, Санька увидел одиноко разгуливающий ветряк. Небольшой, с колесо
среднего трактора, он скользил по улице, чуть виляя по тротуару, туманный
и пыльный, всасывая в себя лужи и скелетики опавших листьев, оставляя за
собой серый рассыпчатый след. Миновав башню, ветряк качнулся и свернул в
проулок. Отлипнув от стекла, Санька поскреб полотенцем за ушами и
покосился на мерно вздувающийся живот Егора. Наверное, спит и видит
очередную сказку... Повесив полотенце на гвоздь, Санька окунул палец в
кучку сажи на печной плите и осторожным движением, прочертил на лице Егора
усы.
Вот так, и еще пару завитков...
Одно полезное дело было сделано, и, вытерев палец о клочок ветоши,
Санька чуть ли не бегом устремился вниз по лестнице, отперев тяжелую
дверь, высунулся вихрастой головой наружу. Осторожности за эти годы он
тоже научился. Это стало второй натурой сегодняшних жителей Воскресенска,
а возможно, и не только Воскресенска. Схлопотать пулю здесь можно было в
любое время суток. Без предупреждения, без особых причин. И не обязательно
шальную. Пули заселили атмосферу наравне с мухами, шмелями и стрекозами. И
все же по утрам в городе было преимущественно тихо.
Притворив за собой дверь - ту самую, по которой с полгода назад
компания подвыпивших "бульдогов" молотила колунами, пытаясь прорваться в
башню, Санька бегом припустил в сад. О том, что было, думать не хотелось.
Вздорное это было время - смутное, неспокойное. На улицу нос боялись
высунуть. К башне, Санька это хорошо помнил, подкатило сразу несколько
автомобилей, облепленных вооруженными молодчиками. Шикнув тогда на Саньку,
Вадим с Егором деловито подтащили к одному из окон тяжелый станковый
пулемет. За пулеметом пристроился Егор, а Вадим с автоматом и с гранатами,
спешно напиханными прямо под рубашку - в точности как набивают пазухи
пацаны ворованными яблоками, полез на самый верх. Лебедь с Санькой так и
остались на ступеньках, слушая перестук собственных зубов. И было им в
самом деле страшно. А когда раздались первые и оттого особенно резкие
выстрелы, Лебедь даже попытался заткнуть уши - не для того, чтобы не
слышать, а для того, чтобы не пропустить внутрь себя страх. Санька отлично
его понимал и, глядя на стреляющих друзей, поражался силе их духа. Но
когда Егор крикнул им, прося принести цинковую коробку с патронами, они,
пригнувшись, бросились в оружейную комнатку и нужную коробку нашли,
подтащив к самому окну. Тогда-то впервые Саньке и познал цену настоящей
храбрости, уяснив, что и под пулями можно делать что-то важное, не теряя
головы и самообладания. А главное, он понял, что страх - штука неизбежная
и при всей своей неизбежности преодолимая.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг