- Может, вызвать еще санитаров и разогнать? - робко предложил он,
заглядывая Бергову в глаза. - Спалят ведь...
- Ни в коем случае, - отозвался Бергов. - Никакого насилия. Ты что,
забыл, где живешь?
И снова, как ни в чем не бывало, холодно глядел на лесобиржу.
Санитар подвел Треповича. Тот немного пришел в себя, перестал
плакать, обвислые щеки уже не тряслись, и только красные воспаленные глаза
часто-часто помаргивали.
- Умоляю! - он сложил на груди руки, заморгал еще чаще. - Умоляю вас!
Пообещайте им! Пообещайте снять робы и пусть ездят, как хотят! Если
сгорит - я лишенец! Понимаете?! Лишенец! Экспортные вагоны, кедр...
Пообещайте!
Бергов молчал. Он словно не видел и не слышал Треповича. Вдруг его
женские глаза блеснули, и тонкая ладонь в черной перчатке стремительно
рассекла воздух.
- Трепович, сейчас вы пойдете к ним и будете разговаривать. О чем
угодно, хоть о погоде. Если час с лишним протянешь, можешь надеяться на
благополучный исход. Не сумеешь - увы... Санитар, сюда! - Бергов, что-то
для себя решив, распоряжался круто и скоро. - В гараже "Свободы" два
фургона. Загрузить и пригнать. Времени даю час.
Санитар испарился. Трепович переминался и никак не мог стронуться с
места. Моргал глазами и готов был по-новой заплакать.
- Идите, Трепович, от вас зависит. - Бергов взял его за рукав и
развернул лицом к лесобирже, кострам и твердозаданцам. Легонько толкнул в
спину. - Идите...
Трепович вжал маленькую голову в плечи и осторожно пошел. Но пламя
разгорающихся костров, видно, подстегнуло, и он побежал на прямых,
негнущихся ногах, встряхиваясь одряблым телом.
Завидев хозяина, толпа у центрального въезда сбилась плотнее и
качнулась ему навстречу. Все тот же вертлявый мужичок оказался впереди
всех. Притопывал, приплясывал, крутил непокрытой головой, беспрестанно
оглядывался назад, как бы проверяя - стоят ли за ним товарищи, не
разбежались? Толпа росла. Трепович остановился неподалеку от мужичка,
быстро заговорил. Толпа ответила ему плотным гулом. Полуэктов глянул на
Бергова, он всерьез беспокоился - как бы не помяли старого Треповича.
- Ничего, ему полезно, - отозвался Бергов. - А то зажирел, как боров.
А эти еще не дозрели, я чувствую. Тебе не кажется, что есть какая-то
закономерность последних событий? Да? Полуэктов, ты меня начинаешь
радовать. Я тоже думаю об этой закономерности. Завтра мы с утра встретимся
еще раз и поговорим. Нужен диагноз и верный способ лечения. Все
остальное - химера. Ах, как старается! Ты посмотри - прелесть! Какие
жесты!
Трепович говорил, размахивая руками, а на него, как молодой петушок,
наскакивал мужичок, оказавшийся впереди всех и без устали тыкавший
указательным пальцем в сторону костра, где горели робы. Трепович суетливо
стянул с себя пальто, рысцой подбежал к костру, и пальто, взмахнув черными
полами, полетело в огонь. Толпа отозвалась гомоном. Трепович вернулся к
мужичку и опять заговорил. Он уже покачивался на вздрагивающих ногах,
держался, по всему было видно, из последних сил.
Два фургона подошли через пятьдесят минут.
Бергов указал санитару на ровную площадку, где обычно выстраивались
машины, ожидающие погрузки, и фургоны выкатились на ее середину. Полуэктов
с Берговым не успели моргнуть, а на площадке уже стояли рядами раскладные
столики, от одного края до другого, и на них выставлялись бутылки,
вываливалась еда.
- Кажется, старику повезло. Полуэктов, иди и скажи ему - пусть беседу
переносит сюда.
Но догадливый Трепович сам понял, что ему нужно делать. Ухватил
норовистого мужичка за рукав и потащил к площадке. Тот охотно двинулся за
ним, подпрыгивая при каждом шаге. Следом, на секунду качнувшись в
раздумье, потекла толпа. Она по-прежнему гомонила, но гомон звучал мирно,
покладисто. Скоро на площадке было уже не протолкнуться, а возле костров
не осталось ни одного человека.
Бергов и Полуэктов отошли к машинам и оттуда, на расстоянии,
наблюдали за кишащим муравейником твердозаданцев. Трепович потерялся из
вида, будто утонул среди говорливого народа, шумно выпивающего и жующего.
Звякали, мелькали стаканы, запрокидывались головы, ходили вверх-вниз
кадыки на шеях, шевелились и причмокивали масляные губы, мычали рты,
набитые до отказа, - стадо, самое настоящее стадо, пригнанное на водопой и
кормежку. Отдельные лица не различались - нечто, огромное, многорукое,
многоротое, многоногое, шевелилось, жевало и пило на площадке.
Полуэктову нестерпимо захотелось вымыть лицо и руки.
Выбрался из толпы Трепович. Он был без костюма, в одной рубашке. Едва
доковылял до машины Бергова и свалился кулем на заднее сиденье. Рубашка на
животе расстегнулась и обнажила старчески дряблое серое тело.
- Обошлось! - выдохнул он с хриплой натугой. - Спасибо, сам бы я не
догадался. Костры только...
- Санитары потушат, - успокоил Бергов. - А вам, Трепович, пора уже
знать, что кроме всех властей есть еще власть живота, самая главная. Тот,
кто ее использует, в прогаре никогда не остается. А теперь ждите финала. И
всех, до единого, на медкомиссию! Еще раз, Трепович, запомните - надо
уметь управлять стадом, а если не умеете - сложите полномочия пастуха.
Ваша слабость разлагает стадо, она придает ему уверенности.
Сквозь толпу просочился мужичок, который все время маячил отдельно, и
потянулся к машинам, выделывая негнущимися ногами мудреные кренделя.
Болтался на нем блестящий пиджак Треповича. Рукава завернуты, полы - ниже
колен. До машин мужичок не добрался, рухнул на полдороге лицом в грязь,
взмахнув, как на прощанье, обеими руками.
- Самый вонючий, - кивнул на него Трепович. - Я, говорит, буду ходить
в робе, если ты сам - и это он мне! - если ты сам такую же оденешь. Обещал
нарядиться. - Трепович нервно хохотнул. - Даже костюм за ненадобностью
отдал. А за урок вам спасибо. Урок я запомню.
На площадке между тем вразнобой кричали, не слушая друг друга,
хватались за грудки, и каждый пытался доказать что-то свое. Звонко
раскалывались пустые бутылки, падая на железобетонные плиты, звякали
металлические тарелки, и в воздухе явственно, даже на расстоянии, витал
сивушный запах. Вот уж и первый угорелый пополз на четвереньках в сторону.
Отполз и, не поднимаясь с колен, стал надсадно блевать, со стоном
выворачивая нутро.
Санитары бегали по лесобирже и тушили костры.
К вечеру, когда все твердозаданцы перепились, передрались и
переблевались, когда большая их часть попадала где попало и уснула,
санитары приступили к погрузке. Зеленые фургоны, вызванные из лишенческого
лагеря, набили под самую завязку и живой груз отвезли в больницы - на
медкомиссию.
В совет Полуэктов вернулся в сумерках. Поднялся на шестой этаж, в
свой кабинет, и первым делом спросил у Суханова:
- Есть новости об охраннике? Нашли?
Новостей о Павле Емелине и проститутке не поступало. Где скрывается
эта пара - неизвестно.
12
Над городской свалкой лениво переливались рваные хлопья дыма. Тяжелая
влага придавливала их к земле, к мусорным кучам. В дыму, как привидения,
бродили лишенцы, разгребали длинными палками тряпье, гниль, отбросы.
Искали съестное. Звякали пустые консервные банки, шлепали полиэтиленовые
пакеты, шуршали бумажные мешки. Все это было магазинным, домашним, тем
самым, чего никогда не было в лагере. Глоток какого-нибудь прокислого сока
из смятой бутылочки казался слаще сладкого.
Слышался надсадный, нутряной кашель - от едучего дыма. Когда в редком
лесочке мигали фары и накатывал гул очередного мусоросборщика, лишенцы
бегом спешили на этот звук. Набрасывались на свежую кучу, облепляли ее со
всех сторон, как муравьи. Сопели, отпихивали друг друга локтями, хрипло
дышали и ругались. Частенько дрались. Осатанело, до крови, иногда - до
смерти.
В лагере в это время вываливались котлы невостребованной похлебки и
каши.
Сумерки падали стремительно, свалка чернела, и лишенцы быстро
разбредались в разные стороны, опасаясь ночного наезда.
Редкие фонари светили блекло и мутно.
"Пора и нам". Павел распахнул куртку, нащупал за поясом охолодалую
рукоятку пистолета и тихонько тронул Соломею за узкое, боязливо
напряженное плечо. Она подняла голову, и он разглядел в сумраке низкой
дощатой будки, что ее большие распахнутые глаза поблескивают. Они всегда
так поблескивали, когда она молча и без слез плакала.
- Не надо, не плачь, - помог ей подняться, легонько встряхнул и
прижал к себе. - Плачем не поможешь. Пойдем, пока время есть. Скоро наезд
начнется.
Накрыл ее полой куртки и осторожно вывел из будки. Ржавые петли
визгнули. Впереди чернела свалка. Кое-где еще шевелились на ней едва
различимые фигуры. Павел быстро, по-звериному оглянулся и чутко, сторожа
каждый свой шаг, повел Соломею, безошибочно находя между мусорных куч
твердо натоптанную тропинку. Павел и Соломея так тесно прижимались друг к
другу, что могло показаться, даже с близкого расстояния, что крадется один
человек. Навстречу никто не попадался. Конечно, надо было потянуть время,
пересидеть в будке и дождаться, когда свалка опустеет совсем. Но сил ждать
уже не было. Всю ночь они пробирались сюда, на окраину города, день
просидели в ненадежном укрытии и остаться там, хотя бы еще на час-полтора,
вздрагивая и опасаясь собственного дыхания, не хватало терпения.
Невдалеке послышался глухой говор. Павел откачнулся с тропинки под
укрытие мусорной кучи, крепче прижал к себе Соломею. Бубнили, перебивая
друг друга, два голоса - мужской и женский. Затихли. Донеслось бульканье и
звяк стекла. Снова тишина. И уж совсем нежданно-негаданно, прямо-таки
громом посреди ясного неба, зазвучал баян. Чьи-то пальцы выщупывали
забытую мелодию. Нашли, утвердились в верном напеве, и баянные мехи
развернулись во всю мощь. Женский голос вывел первые слова, и ритм этого
голоса был схож со сноровистой походкой еще неусталого путника:
Ни кола, ни двора,
Зипун - весь пожиток...
Эх, живи - не тужи,
Умрешь - не убыток.
Мужской голос выдержал краткий миг и незаметно подпер, поддержал
напев, поднял его, а женский, почуяв поддержку, взвился еще выше.
Богачу-дураку
И с казной не спится;
Бобыль гол, как сокол,
Поет - веселится.
Летела старая песня над мусорной свалкой. Струился над ней уже не
такой вонючий дым, светлее, словно скинув коросту, светили фонари, мрачные
кучи в потемках казались не такими мрачными, и от ближнего леска наносило
запахом талого снега, сырой осиновой коры - все-таки, хоть и ранняя,
прежде времени, но стояла весна. И несла с собой вечные, весенние запахи и
звуки.
Рожь стоит по бокам,
Отдает поклоны...
Эх, присвистни, бобыль!
Слушай, лес зеленый!
Уж ты сыт ли, не сыт -
В печаль не вдавайся;
Причешись, распахнись,
Шути - улыбайся.
Во всю моченьку старались неизвестные певцы. Так обычно стараются
люди, которые не ждут награды или похвалы, а поют - потому что поется.
Просит душа, требует, сердешная, выпустить голос на волю и вскинуть его в
поднебесье. А душе, если она не скукожилась, разве откажешь!
- Слушай сюда, - зашептал Павел. - Вот деньги. Положи на баян, ничего
не говори и уходи сразу. Я их знаю, я расскажу. Иди, не бойся.
Соломея зажала в потной ладони деньги, неохотно оторвалась от Павла
и, сделав несколько спотыкающихся шагов, оглянулась.
- Мне нельзя, понимаешь. Я все расскажу... - Павел придвинулся,
провожая ее. Ободренная близким его присутствием, Соломея пересилила страх
и пошла, огибая мусорную кучу, вплотную подвигаясь к тому месту, откуда
уходила, свечой поднимаясь ввысь, песня.
Поживем да умрем -
Будет голь пригрета...
Разумей, кто умен, -
Песенка допета!
Сидели они, мужчина и женщина, на старых разбитых ящиках, друг против
друга. Это была та самая пара побегушников, которая утром сегодня стояла
перед Полуэктовым и начальником лагеря. Свет фонаря едва доставал до
певцов, и лица их проступали неясно, как на плохой фотографии. Мужчина
играл, запрокинув голову, уставясь прямо в низкий и грязный полог. Бушлат
был распахнут, и явственней, четче, чем лицо, виделся треугольник белой
казенной рубахи. Женщина пела, сложив крест-накрест руки на высокой груди.
Длинные волосы, выпущенные из-под ушанки на волю, будто обваливались в
пустоту.
Спотыкаясь, Соломея подошла совсем близко, и женщина увидела ее. Не
могла не увидеть. Но она даже не шелохнулась, раскачиваясь в такт песне.
Чтобы положить деньги на баян, как велел Павел, требовалось сделать еще
пару шагов, но Соломея не решилась. Опустила смятые бумажки на
разостланную газету, на которой стояли бутылка и стакан.
Надо было уходить.
Но что-то удерживало Соломею на месте. И она, не шелохнувшись,
смотрела на поющую пару, которая не обращала на нее никакого внимания.
Больше того. Ей хотелось присесть рядом с поющими на такой же замузганный
ящик и самой запеть. Откинув голову, вытолкнув из себя страх, свободно и
вольно, как поет человек, который ничего и никого не боится. Все, что
случилось с Соломеей за эти непомерно длинные сутки, все, что она
пережила, отозвалось таким неистовым желанием воли, что она обо всем
забыла. Но позади, за кучей, нетерпеливо кашлянул Павел, и она медленно
попятилась, ожидая, что кто-нибудь из двоих все-таки обернется, окликнет
или хотя бы чуть пристальней поглядит на нее. Для поющих важнее песни
ничего в мире не было. И не могло быть. И никогда не будет. Так Соломея
чувствовала.
Павел осторожно ухватил ее за плечи, повернул к себе и накрыл полой
куртки.
- Отдала? Как они?
- Поют...
- Пусть поют. А я уж думал, и не встречу их больше. Ладно, пошли.
По тропинке они выбрались на окраину свалки. Долго перелезали через
толстые трубы. Железо парило, горячее, оно жгло ладони и колени. Трубы
замыкались в отдельные системы, и когда казалось, что уже выбрались из
хитрого лабиринта, как тут же, через десять-пятнадцать шагов возникал
другой. Соломея совсем обессилела. Потеряла туфель, разыскивать его в
темноте не стали, и теперь ногу, почти голую, в одном капроне, то
опаливало жарок трубы, то студило режущим, земляным холодом. Большущий
пиджак, который Павел сдернул с Дюймовочки, когда они уходили из бывшего
цирка, то и дело распахивался, легонькое платье нисколько не грело, и
Соломея дрожала, едва сдерживая чаканье зубов. Павел же не давал передыху,
цепко ухватив за руку, ругался, спотыкаясь в темноте, и время от времени
успокаивал: "Скоро, скоро уже, потерпи..."
Наконец-то трубные лабиринты кончились. На правую руку выступили
приземистые, без единого огонька, здания, обнесенные сплошной оградой.
Тонкие железные прутья с остро заточенными концами высоко торчали над
землей. Павел резко свернул к ним.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг