Перед машиной, вплотную к капоту, стоял Юродивый, вскинув над головой
руку. Смотрел через лобовое стекло прямо в глаза Полуэктову, и тот,
пытаясь укрыться от них, уползал в дальний угол сиденья, до отказа
вжимался в мягкую обивку. Но укрыться было невозможно - неистовый взгляд
горящих глаз проникал в самое нутро и лишал воли, отшибая разум.
Юродивый подался вперед, вытягиваясь длинным туловищем над капотом,
но руки не опускал, и она, вздернутая вверх, казалось, вот-вот упадет и
прихлопнет широкой ладонью, а в ней Полуэктова и шофера, расплющит - такая
в ней чудилась сила.
Полуэктов зажмурился, но тут же вздернулся от голоса Юродивого и
распахнул глаза.
- Ты! Слушай! Сказано так! Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность
чащи и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и
фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи
кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и
вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и
беззакония! Запомни!
Каждое слово, сказанное Юродивым, гремело в машине, словно усиленное
в десятки раз. Полуэктов вздрогнул, хотел шевельнуться, чтобы освободиться
от тяжести, но тело ему не подчинилось. Он продолжал сидеть обмякший,
скукоженный, не в силах даже двинуть пальцем.
Юродивый медленно опустил руку, отшагнул в сторону, освобождая машине
дорогу.
И растворился, будто его не было.
10
В своем кабинете Полуэктов мало-помалу пришел в себя. Отдышался,
утихомирил дрожащие руки, и лишь после этого вернулась к нему способность
о чем-то думать. "Наваждение, гипноз... - думал он... - Меня словно
парализовало. И слова... Почему от них такой страх?"
Страх не проходил и сейчас, в ушах еще звучал голос Юродивого.
Пытаясь избавиться от страха и от голоса, Полуэктов включил музыку,
подошел к окну и раздернул легкие занавески. Мокрый и серый город лежал
перед ним. На левом берегу реки высились частоколом трубы, густо дымили, и
грязный полог набухал, ниже опускаясь к земле. Сыпала морось, и стекла
снаружи плакали. Мутно, сыро, тоскливо...
В дверях замаячил помощник Суханов, но Полуэктов махнул рукой - уйди.
Тот бесшумно вышел. Полуэктов снова остался один на один с городом,
который отсюда, с высоты шестого этажа муниципального совета, виделся как
на ладони. Тусклый, невзрачный, похожий на погоду, какая в нем правила. И
город, и погода, и недавнее посещение лишенческого лагеря, а больше
всего - внезапное появление Юродивого перед машиной, его гремящие слова -
все, все, что окружало, представилось Полуэктову таким мерзким, что он не
удержался и плюнул себе под ноги, прямо на ковер. Была бы возможность -
плюнул бы на весь город и на всю землю, по которой ходил. Мама когда-то
так и сделала. Мама... А ведь права оказалась, права. Полуэктов ближе
придвинулся к окну, отыскал в мутной дымке плоскую крышу железнодорожного
вокзала. Там, на первом пути, стоял тогда поезд. Сколько прошло времени?
Полуэктову было лет шесть, не больше. И он еще не осознавал, что
происходит с ним и куда они уезжают с матерью и почему отец остается на
перроне и не заходит в вагон. Отец плакал, мать же оставалась суровой и
неприступной. Она подождала, когда носильщики занесут чемоданы в купе,
затолкнула в тамбур сына, поднялась на подножку и неожиданно обернулась
назад. Ни до, ни после Полуэктов не видел на ее лице столько ненависти.
Она нагнулась и плюнула на перрон, на то самое место, где только что
стояла, плюнула с такой силой и таким большим сгустком слюны, что белесые
брызги отлетели отцу под ноги.
Отец оставался, не решаясь порвать с этой землей, а мать уезжала.
Навсегда.
- Ни я, ни сын - ни ногой на эту вонючую землю! Ни ногой! Будь она
проклята вместе со своими идиотами!
Как сейчас Полуэктов понимал мать! "Ни я, ни сын..." А вот тут мать
ошиблась. Сын по доброй своей воле снова оказался на этой земле, чтоб ей и
всем ее жителям...
"Стоп-стоп-стоп... - одернул себя Полуэктов. - Спокойно, не мальчик.
Спокойно, спокойно... И за работу".
Он скинул пиджак, закатал рукава рубашки и сел на свое место,
готовясь к долгому дню. Выключил музыку и позвал Суханова. Тот вошел сразу
же, словно стоял, дожидаясь, за дверью. Гладенькая прическа, волосок
прилизан к волоску, губы поджаты, глаза ничего не выражают, кроме одного -
спокойной готовности ответить на любой вопрос. В руках Суханов держал
папку.
Невозмутимый вид помощника успокоил Полуэктова. Все идет так, как
надо, своим чередом. Даже если разверзнется небо и посыпятся камни.
Суханов все равно явится для доклада и на костюме его не будет ни единой
складки, ни соринки, ни пылинки, а на черных, до блеска надраенных туфлях
все так же будет отражаться люстра.
- Так, что день прошедший нам предложил? Только главное. Остальное
прочитаю сам.
Суханов раскрыл папку, помедлил, видимо, выбирая, с чего начать.
- Ну? - поторопил его Полуэктов.
- Вчера ночью из публичного дома сбежала проститутка. Кличка -
Руська. Стаж пять лет. Имеет долг перед хозяйкой дома, накануне
обследована медкомиссией, признана больной и помещена в медицинскую
комнату. Местонахождение неизвестно.
- Суха-а-нов, я вас не узнаю. Что, самое важное в городе - это
исчезновение проститутки?
Суханов замолчал, плотнее поджал тонкие губы. Полуэктов хорошо знал
своего помощника и поэтому отрывисто скомандовал:
- Договаривай!
- Видите ли...
- Договаривай! Ясно и четко!
- Видите ли, она сбежала не сама. Ей помогли. Служителя заведения
обнаружили избитым и связанным. Сделал это Павел Емелин. Уроженец деревни
Березовка, двадцати четырех лет, профессионал. Стаж с двадцати лет. Вот. -
Суханов достал из папки фотографию, положил ее на стол и, отойдя на
прежнее место, договорил главное: - Емелин - охранник вашей жены.
Широкоскулый, чуть узкоглазый парень смотрел с фотографии прямо на
Полуэктова. Взгляд настороженный, исподлобья, какой бывает у зверей,
посаженных в клетку. "Ты знаешь, я без ума от этого мальчика, - сразу же
зазвучал в памяти голос Лели. - В нем есть что-то первобытное, такое вот -
э-эх!" Она растопыривала тонкие пальцы с накрашенными ноготками и делала
вид, что хочет кого-то задушить. Глядя на жену, Полуэктов покатывался со
смеху. Сейчас не до смеху. Слишком уж многое знает парень. Знает такое,
что никому не должно быть известным. Ч-черт! Полуэктов постучал пальцем по
фотографии, по лбу бывшего охранника. Жаль, конечно, Павел Емелин, жаль...
- Суханов, даю не больше суток. Он должен исчезнуть. Что еще?
- Со вчерашнего дня в городе появился странный человек. Ходит босой,
в одной рубахе, на шее железная цепь и крест. Подходит к людям, произносит
евангельские тексты. Задержать не удается, на людей тут же нападает
обморочное состояние.
- Это мне уже знакомо.
- Не понял, - насторожился Суханов.
- Только что он появлялся перед моей машиной, произнес, как вы
изволили сказать, евангельский текст и исчез. Ладно, остальное давай сюда.
Свободен. Подожди, не могу вспомнить - чего там с церковью?
- Проповедь отца Иоанна.
- А, да, да! Текст, лучше магнитофонную запись. Сейчас же.
Суханов вышел, неслышно ступая черными туфлями по ковру. Он все делал
без единого звука, и Полуэктов всегда удивлялся этой способностью своего
помощника, который напоминал в иные минуты исполнительного робота. А при
чем здесь Суханов? Черт! Никак не удается привести себя в порядок. Разве
об этом нужно сейчас думать?
Полуэктов раскрыл папку, полистал ослепительно белые листы мягкой
бумаги, но читать суточную информацию не стал. Ему и устных новостей
хватало за глаза. Охранник, охранник... Емелин выполнял поручения, о
которых не знала даже Леля. А вот кто о них может узнать завтра? Одни
вопросы и все без ответа.
Он глянул в окно. Там, за окном, лежал внизу серый город; и в нем
начинала скапливаться и бродить неведомая пока сила. Полуэктов чуял ее,
она на него давила. И еще он догадывался, смутно пока и неясно, что все
случившееся исходит от этой силы: побегушники из лишенческого лагеря,
исчезновение охранника и проститутки, пугающие речи Юродивого... Все между
собой каким-то образом связано.
"Надо звонить Бергову. Хотя он сам, наверное, знает лучше меня. Все
равно надо звонить, прямо сейчас". При мысли о Бергове он сразу подтянул
живот - привычка вошла в кровь, избавиться от нее было уже невозможно.
Полуэктов не боялся Бергова, чувство, которое он испытывал к нему, нельзя
назвать страхом. Скорее так - благоговение. Лишь для непосвященных являлся
Бергов владельцем нескольких магазинов и ресторана "Свобода", а для
посвященных, в том числе и для Полуэктова, это была вершина, такая
вершина, макушки которой никогда не видно, потому что скрыта она облаками.
Туда, на макушку, Полуэктов доступа не имел.
В дверях появился Суханов и доложил:
- Я поставил кассету. Можете включать. Проповедь записана вчера, а
произносит он ее каждую неделю. Текст примерно один и тот же.
Полуэктов помедлил, набираясь решимости, и боязливо включил запись.
Еще не зная, что он услышит, сразу насторожился и, ни капли не сомневаясь,
уверился, что проповедь примыкает к неизвестной ему силе, которая бродит
где-то в глубине города.
Сухой протяжный шорох послышался из динамика. В шорох вплетались
вздохи, кашель, шарканье ног, вдруг они разом исчезли, оборвались, и
сильный, чистый голос воззвал: "Братие и сестры!"
Полуэктов выскочил из-за стола и подбежал, сам не зная зачем, к окну.
Смотрел на город, на серые крыши, на частокол труб, исходящих дымом, а
позади, за спиной, властвовал в кабинете голос отца Иоанна. Стоять спиной
было удобней, потому что повернуться лицом к динамику, встречь голосу,
Полуэктов боялся.
- Братие и сестры! - взывал отец Иоанн. - Не приходили еще на нашу
землю столь тяжкие времена, какие наступили сегодня. Не голодом и не
войной страшны они, а коварством и ложью. Сатана принял ангельское
обличие, нарядился в белые фальшивые одежды и смущает, ворует христианские
души. Запутались многие, не в силах отличить истину от козней лукавого.
Велико испытание, когда уста говорящего помазаны медом, а в зеве скрыто
ядовитое жало. Но самое страшное, когда уверится человек, что поклоняется
истине Божией, а на самом деле поклоняется он замыслам сатанинским. Так
чем же оборониться, что взять за светоч, чтобы не заблудиться в потемках,
сохранить душу свою в чистоте и твердости? Надо любить! Любить так, как
любил Христос. Надо отыскать силы, чтобы отречься от себя самого во благо
ближнего, пойти, к нему и обнадежить, даже если он сам потерял в себя
веру. Надо опуститься в жизненные трущобы ко всем отверженным и лишенным
надежды, протянуть им руку и спасти. Тяжкая эта любовь, непосильная, почти
невозможно любить так, забывая себя, но только такая любовь разделяет
истину от лукавства, в какие бы одежды оно не рядилось, только в такой
любви можно найти спасение. Будем молиться, чтобы укрепились мы в ней,
чтобы помогла она всем нам вместе и каждому в отдельности. Такая любовь
неподдельна. Можно нарядиться в любые одежды, можно слова выучить и
обмануть словами, но вот любовью истинной никогда не овладеешь с хитрыми
помыслами, если нет к ней зова в душе..."
Полуэктов вздрагивал и не оборачивался. Едва дождался, когда
закончится проповедь и пусто зашипит динамик. Пол, пошатываясь, уплывал
из-под ног. Не-е-ет, это страшней Юродивого и грозит... сразу и не
скажешь, не прикинешь мысленно всю угрозу.
"Надо звонить Бергову. Срочно". Он кинулся к телефону.
Но Бергов его опередил - позвонил сам.
- Знаешь, что происходит на лесобирже? Плохо, что не знаешь. Очень
плохо! Едем туда. Ждать буду на мосту. Быстро!
По спине Полуэктова рассыпались студеные мурашки. Он хорошо знал
Бергова и редко слышал, чтобы тот повышал голос. Сейчас Бергов почти
кричал: "Быстро!" Дело, видимо, нешуточное, если железное спокойствие дает
сбои.
- Суханов! Что на лесобирже? Почему я не знаю?
Помощник неслышно подошел к столу, ловко раскрыл папку и протянул
белый лист с ровными строчками машинописи. Читал Полуэктов уже на ходу,
спускаясь к машине. "На лесобирже наблюдаются среди твердозаданцев
недовольство и усиленное брожение, суть которых: а) нежелание носить
оранжевые рабочие куртки; б) требование самостоятельно приезжать и уезжать
с работы; в) отмена пропусков, а также..." Дочитывать не стал, смял лист и
сунул в карман плаща.
11
На лесобирже пылали костры.
Они взметывались в самых разных местах, там и тут, но в беспорядочном
разнобое виделся особый смысл: огонь приплясывал рядом со штабелями теса,
пиленого бруса и цельного кедра, уже уложенного в вагоны и приготовленного
к отправке. Дунь ветерок покрепче, вытяни до штабелей и вагонов жаркие
языки - десятки гектаров лесобиржи взорвутся, как порох, вздыбятся над
землей испепеляющим столбом.
Вот уж воистину - с огнем играли.
У костров, подкидывая в них палки, щепу и доски, суетились и шумели
твердозаданцы. Большая толпа, смахивающая на гудящий пчелиный рой, сбилась
у центрального въезда. Здесь твердозаданцы поснимали робы, скидали их, как
попало, и большая, как конус, оранжевая гора поднялась посреди грязной,
разбитой дороги. Крутился с канистрой маленький, вертлявый мужичок и
поливал робы бензином. Опустошив канистру, он лихо размахнулся и запулил
ее в сторону. Прошлепал ладонями, как в пляске, по своим карманам,
отыскивая спички, и не нашел. Ему тут же протянули с разных сторон
несколько коробков. Бензин глухо пыхнул, над робами заклубился дым, и
скоро далеко вокруг завоняло паленым. Мужичок подпрыгивал, притопывал,
что-то кричал, широко разевая рот.
Хозяин лесобиржи, грузный старик Трепович, онемело глядел на все, что
творилось, и плакал. Обвислые щеки тряслись, с верхней губы капали слезы.
Увидев машины и вышедших из них Бергова и Полуэктова, увидев два
микроавтобуса с санитарами, Трепович всхлипнул громче, совсем уж по-бабьи,
с подвывом, и мелкой, старческой трусцой побежал навстречу. Полы дорогого
пальто распахивались, с них мелко сыпались опилки, так густо, словно из
самого хозяина. Он подбежал к Бергову, раскрыл рот, желая что-то сказать,
но выдавить из себя не смог ни слова - голос заклинило.
Бергов дернул головой, и к нему тут же подскочил санитар.
- Вытри его и дай чего-нибудь понюхать. Приведи в чувство.
Санитар заботливо, как отца родного, обнял Треповича, повел его к
микроавтобусу. Тот покорно перебирал заплетающимися ногами, а сам все
изворачивал шею, оглядывался на Бергова. В глазах светилась мольба. Бергов
же стоял неподвижно, молча, и смотрел, не отрываясь, на пылающие костры.
Будто не чуял опасности, будто не понимал, что для пожара хватит одной
искры. А они взлетали и разлетались далеко, густо, грозя в любую минуту
родить сплошной огонь по всей лесобирже.
Твердозаданцы взметывали костры все выше, подживляли их новым и новым
топливом. Кричали громче, и до Полуэктова с Берговым доносились отдельные
слова:
- Не хотим! Сымай! Надоело!
И еще - злой мат.
Иные перебегали от костра к костру, присоединялись к толпе у
центрального въезда, которая разбухала на глазах. Вертлявый мужичок,
только что суетившийся с канистрой, притащил длинную жердь и тыкал ей в
костер, шевеля горящие робы. Жар ему пыхал в лицо, мужичок бросал жердь,
пригоршнями цапал грязный снег, елозил им по узенькому, сморщенному лицу.
Фыркал, отплевываясь, и снова хватался за жердь. Было в мужичке, в его
дерганной суетливости, неистовое желание - сжечь, скорей, прямо сейчас,
дотла.
Полуэктов, наблюдая за мужичком, тревожился все сильнее. Молчание
Бергова его уже пугало.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг