Разговаривать завтра буду, сама.
Устукали каблуки Элеоноры, прошаркал следом за ней Дюймовочка.
Клацнул металл, и скребущийся звук истончился на нет, уступая место глухой
тишине.
"Доза... медкомиссия, живая... он так удивился, что я живая, значит,
я должна была умереть? Но меня никто не убивал. Доза, доза..." Реденькая
пелена заколебалась над провалом памяти, дернулась и разом сгинула,
обнажая все, что произошло с Соломеей.
Она стояла у окна, когда в дверь ее номера раздался стук. Стучали
сердито, громко, как стучит, возвращаясь домой, подгулявший хозяин. Это
был клиент. По виду и по ухваткам - активист. Долго и нудно хвастался
своим магазином, обещал подарки, если, конечно, останется доволен, и
что-то еще говорил - Соломея не слушала.
Пришлепывая губами, активист пил вино, закусывал, и даже когда пил и
закусывал, пытался говорить, но получалось одно урчанье, как у голодного
кота, припавшего к куску мяса.
И Соломея решилась.
Вздрагивая, расстегнула ворот платья, поймала негнущимися пальцами
серебряную цепочку на шее, но цепочка крутилась каждым мелким кольцом и не
давалась, словно знала, что готовят ее и серебряный крестик, который она
держала, на откуп. Клиент по-своему понял движение Соломеи. Пошлепал
губами, уркнул и сердито выговорил:
- Погоди, застегнись. Я сам люблю. И не расстегивать буду, а рвать.
Страсть у меня - рвать. За платье плачу.
Соломея сжала, наконец-то, в руке вертучую цепочку и стянула ее,
больно царапая и задирая волосы. Вытянула перед собой руки. Крестик
крутнулся и замер. Соломея упала на колени перед клиентом - крестик даже
не шелохнулся. Она подняла голову и взмолилась:
- Возьмите, больше ничего нет. За вашу плату, а я не могу, не могу!
Что вам стоит! Родименький, возьмите!
С нижней губы клиента стекала по подбородку темно-красная, капля
вина, оставляя за собой извилистый, мокрый след. Клиент ничего не понимал.
А когда до него дошло и осенило, он заорал и стал отпихивать каблуком
протянутые ладони Соломеи. Попытался пнуть и промахнулся.
- Сука! Издеваешься?! Убью! Я что, не мужик?! Брезгуешь?! Задавлю!
Отзываясь на крик, в номер влетела Элеонора. Следом ввалился,
запаленно дыша, Дюймовочка. Все трое кричали, а Соломея, не поднимаясь с
колен, ползала по полу, безмолвно протягивала руки, накрепко зажимая в них
серебряную цепочку. Но руки ее натыкались на мокрый ботинок клиента.
Элеонора хлестнула Соломею по щеке, и Соломея, заваливаясь набок,
услышала визг хозяйки:
- Медкомиссию!
Появились два бородатых человека в белых халатах. Щупали пульс,
оттягивали веки, заставляли открывать рот. Соломея безропотно подчинилась.
Она заранее соглашалась на все, потому что догадывалась - дивана сегодня
удалось миновать. Бородатые переглянулись между собой, переглянулись с
Элеонорой и тут же, на краешке стола, один из них быстро написал что-то на
желтой бумажке и передал бумажку хозяйке.
Дюймовочка сгреб Соломею, натянул ей на голову тряпку и потащил
куда-то, торопливо шаркая ботинками по полу. Тащил вниз по ступенькам. Их
было много, и казалось, что спуск никогда не кончится. Дюймовочка пыхтел,
но передышки себе не давал, встряхивал время от времени Соломею и удобней
перехватывал ее широкой ручищей. Все-таки спуск кончился. Щаркающие шаги
Дюймовочки стали короче и осторожней - он двигался, нащупывая дорогу, в
темноте. Сквозь тряпку просочился затхлый, сырой запах, какой властвует
обычно в глубоких подвалах. Дюймовочка остановился и забренчал ключами.
Он ее куда-то внес, бросил, как бросают мешок с песком, и
предупредил:
- Не шевелись.
Рывком задрал подол платья. Соломея охнула и дернулась от боли в
бедре, когда в мякоть ей глубоко вошла металлическая игла. "Укол сделал.
Зачем?" Это было последнее, что она успела подумать, быстро уплывая и тихо
кружась, как кружится лодка без гребца, подхваченная быстрым течением.
- Дьявол! Дозу перепутал! Сдохнет, сучка! - уже на плаву, в круженье,
догнал крик Дюймовочки, но Соломея не поняла его. Слова слышала, но смысл
их не доходил.
"Почему же не умерла я? А если осталась жива, значит, моя жизнь еще
нужна для чего-то. Для чего?"
Потолок вздрогнул и зашевелился. На глазах стал выгибаться, а
середина набухла и вздувалась крутым пузырем. По бокам и на Макушке пузыря
зазмеились трещины. От них родился, падая вниз, нарастающий шорох. Достиг
крайней, верхней отметки и разразился громом. Сверкнула, полоснув по
глазам, молния, обдала искрящейся вспышкой, и прямые снопы света,
нисходящие с немыслимой высоты, отвесно пролились на Соломею. Она
очнулась, словно во второй раз. Тихий свет струился не от солнца; чистый,
тончайше-прозрачный, он дарил благодать и восторг, рождая умиленные слезы,
и хотелось жалеть и любить все сущее, что было, есть и еще пребудет.
В свете, обласканный им, возник юноша в голубых одеждах и властно
повел рукой в сторону Соломеи. С треском лопнуло что-то, и Соломея
поднялась со своего ложа в полной силе и свежести. На голом топчане,
обитом сверху голубым пластиком, валялись матерчатые ремни, рассеченные,
словно бритвой, по самой середине. Это они держали и давили тело. На
свету, струящемуся сверху, ремни исчезли. Исчезал голый топчан, и
медленно, сама по себе, отворялась дверь, обитая белым листом железа,
почти незаметная на белой стене маленькой комнатки. Все здесь сверкало
белым, но свет сверху указывал, что белизна - фальшивая.
"Ты хочешь знать - для чего тебе оставлена жизнь? - негромко
заговорил юноша, возвышаясь над Соломеей в своих голубых одеждах. - Я
отвечу. Жизнь тебе дана для страдания, а страдания твои - для людей. На
мне голубые одежды - это знак благой вести. И я говорю весть: ты избрана
для страдания и для спасения. Одень свой крест. Он у тебя в руках. И
живи".
Все исчезло.
Потолок нависал по-прежнему, на месте стоял топчан, поблескивали
гладкие стены, а матерчатые ремни, пусто провисая в воздухе, были
застегнуты на толстые пряжки из белой пластмассы.
Но в правой ладони Соломея зажимала серебряный крестик и тоненькую
цепочку. В распахнутую дверь несло запахом сырого подвала.
Соломея повернулась к двери, а из темноты, навстречу ей, выскочил
Павел. Стрельнул глазами по комнате и осторожно промокнул рукавом куртки
разбитые губы.
Сплюнул на белый пол кровяную слюну, невнятно выговорил:
- Успел...
9
Двенадцать корпусов, построенных для лишенцев на окраине города,
связывались между собой одним переходом. К переходу примыкали поочередно
пищеблок, отстойник, распределитель, санзона и накопитель. Последние
постройки, кроме пищеблока, возводились позднее корпусов, в срочном
порядке. Не могли архитекторы заранее угадать, что лишенцы побегут из
своих ячеек, полностью обустроенных для нормальной жизни: тепло, свет,
постель, унитаз и даже телевизор. Кормили их как на убой. Круглыми сутками
урчали на пищеблоке котлы, успевая три раза за сутки выдать похлебку и
кашу.
И все-таки лишенцы сбегали.
Стоило санитарам отлучиться хоть на минуту, как они выскальзывали из
ячеек; неслышными тенями пробирались к выходу и на улице, глотнув грязного
воздуха, неслись во всю прыть в ближний лесок. Разбредались оттуда кто
куда: на городскую свалку, в церковь, залезали на чердаки, опускались в
подвалы и канализационные колодцы. На побегушников раз в сутки
устраивались наезды. Санитары отлавливали их, садили в зеленые фургоны и
доставляли обратно в лагерь.
В городе лишенцы напоминали тараканов. Вот только что маячили они
своими бушлатами защитного цвета, мельтешили, передвигались туда-сюда, но
стоило появиться фургону, как они брызгали в разные стороны и забивались
каждый в свою щель. Со временем санитары научились угадывать их повадки,
быстро находили потаенные уголки, выковыривали оттуда лишенцев, и зеленые
фургоны возвращались из наездов набитыми под завязку. С натугой одолевали
крутой подъем, плевали в сырой воздух ошметьями сажи из выхлопных труб и
подкатывали, впритык, к приемникам-накопителям. Выскакивали из кабин
проворные санитары в белых халатах, забегали через служебный вход в
накопитель и уже оттуда, изнутри, открывали задние двери и заученно
выкрикивали блеклыми голосами одну и ту же фразу:
- Граждан лишенцев просят на выход!
Добровольно никто не выходил.
Тогда санитары поднимались по трапу в фургон, осторожно брали
лишенцев под руки и выводили. Скоро пустые фургоны снова гудели моторами,
направляясь в гараж. На этом их служба заканчивалась.
До следующей ночи и нового наезда.
У персонала лишенческого лагеря начиналась долгая и суетная работа.
Сегодня она выдалась по-особому торопливой и немного нервозной:
спозаранку, как всегда без предупреждения, прибыл с ревизией председатель
муниципального совета Полуэктов. Он еще не избавился от простуды, то и
дело сморкался в клетчатый носовой платок, широко разевал рот и брызгал на
воспаленные гланды аэрозолью. Настроение - хуже некуда. Донимали болезнь и
тревога: вчера в городе появился странный бородач с крестом и цепью на
шее, в последние дни резко подскочило число побегушников. Неясное, глухое
брожение ощущал Полуэктов. Сейчас, проходя по длинному коридору
накопителя, пристальней вглядывался в лишенцев. Грязные, изжульканные, от
многих дурно пованивало. Нормальным человеческим умом никак не понималось:
зачем убегали? "Азиатчина, - морщился Полуэктов, перемогая свербенье в
носу и едва сдерживаясь, чтобы не чихнуть. - Как волки. Сколько ни корми,
все равно смотрят в лес".
Двое санитаров возились в углу с молодым парнем. Пытались что-то у
него отобрать, а парень валился на пол и подсовывал зажатые руки под
живот. Изловчившись, перевернули его и разомкнули руки. Парень,
оказывается, не хотел отдавать маленькую кофейную чашку, разрисованную на
боках розовыми цветками.
- Может быть инфекция, - пояснил начальник лишенческого лагеря,
тучный и краснощекий здоровяк, - а он тащит всякую дрянь...
Парень, не поднимаясь с пола, вытянул перед собой пустые ладони,
посмотрел на них и поднял глаза на Полуэктова. В глазах светилась злая
тоска. Полуэктов отвернулся. Заторопился дальше по коридору.
Лица, старые и молодые, злые, веселые, равнодушные, заспанные,
мелькали мимо. И не отставал дурной запах. Полуэктов прибавил шагу.
В конце коридора, в большой прямоугольной комнате, он присел за
полированный стол рядом с начальником лагеря и его помощниками. Санитары
по одному стали заводить побегушников.
Ровным, спокойным голосом - кричать на лишенцев, а тем более бить их
никому не позволялось - начальник лагеря задавал всем одинаковые вопросы:
- Имя, фамилия?
- Номер ячейки?
- Когда ушли из лагеря, где обнаружены?
- Есть ли жалобы на персонал?
И короткая команда - в санзону.
Побегушников там уже, в накопителе, раздевали до нижнего белья и
уводили на помывку. Шапки, бушлаты, галифе, сапоги - все без разбору
валили в специальные вагонетки. Крышки на вагонетках герметически
закрывались, и лишенческая одежда отправлялась в пожарку. Для того, чтобы
хозяева не перепутали ее, на каждой вещи рисовался хлоркой номер ячейки.
Как ни крепился начальник лагеря, как ни сдерживал свою натуру, а
все-таки и ему изменило терпение, когда санитары подвели совсем ветхую
старушонку. До того она была маленькой, сгорбленной, что не нашлось для
нее подходящего размера, и одежда болталась, словно на проволоке.
Длиннющий нос загибался над верхней губой и походил на клюв. Старушонка
кивала головой и напоминала неведомую растрепанную птицу, клюющую на
дороге зерна.
- Ну а ты-то, ты-то, старая, куда? Куда, спрашивается, побежала?
Горшок у тебя есть? Телевизор есть? Каша есть? Может, обидели тебя?
Старушонка быстро закивала головой, и потрепанная, у огня подпаленная
ушанка наехала ей на самые глаза, уперлась в ребристую переносицу.
- Есть, есть, гражданин начальник... - зашлепал из-под ушанки
задышливый голос. - Все у меня есть, и не обижают. Грех жаловаться.
- А куда побежала? Зачем?
- Не знаю, гражданин начальник, не знаю. Сидела в своей ячейке, и так
тоскливо стало, так тоскливо, как в гроб положили. Я собралась и пошла.
Пошла-а и пошла-а...
- А-а-а... - в сердцах передразнил ее начальник. Но тут же глянул на
Полуэктова и осекся. Коротко скомандовал: - В санзону!
Старушонка засеменила к ближней вагонетке. Согласно тыкала клювастым
носом в воздухе и на ходу стягивала с головы ушанку.
Полуэктов не удержался, чихнул. Ругнулся молчком, поминая недобрым
словом погоду, простуду и надоевших ему лишенцев. В носу засвербило, на
глазах навернулись слезы и он, закрывшись платком, недовольно спросил:
- Много еще там?
- Штук сто осталось. Может, перерыв?
- Нет, давай до конца.
Начальник махнул рукой, и санитары ввели нового побегушника.
- Еще один экземпляр! Уникум! Сто двадцать шесть уходов! Плюс
сегодня. Получается сто двадцать семь. Вот, полюбуйтесь. Каждую ночь
ловим. А где подружка? Санитар, веди веди ее.
Полуэктов высморкался и поднял слезящиеся глаза.
Перед ним стоял мужик лет сорока с большущим, кудрявым чубом, который
буйно вываливался из-под ушанки, сдвинутой на самый затылок. Стоял мужик
вольно, отставив ногу, и ухмылялся, показывая ровные белые зубы. Санитар,
легонько подпихивая в спину, завел в комнату женщину. На ней, как и на
других лишенцах, была та же безликая военная форма, но все, кто сидел за
столом, сразу увидели - женщина. Мощные груди оттопыривали бушлат, и полы
его на бедрах не сходились. Галифе, казалось, вот-вот лопнет на тугих
икрах и выбросит из швов гнилые нитки. Ушанка у женщины, как и у мужа,
тоже сидела на затылке, и на чистом высоком лбу вились веселенькие
кудряшки. Женщина тоже улыбалась, и у нее поблескивали такие же ровные,
белые зубы.
Полуэктов забыл про насморк. В нем поднималась злость к
жизнерадостной паре. Если к старушонке он испытывал лишь легкое
раздражение и брезгливость, то эти - злили. Одним своим видом.
- А вы за какой нуждой бегаете? - спросил он, опередив начальника
лагеря.
Женщина тряхнула кудряшками и коротко рассыпала звонкий смешок:
- А вам не понять, гражданин хороший. Мы песню петь бегаем.
- Какую еще песню?
- Хорошую.
- Ну, пойте, - неожиданно, сам себе удивляясь, предложил Полуэктов.
- Да не поется нам здесь, - пояснил мужик, улыбаясь все шире. - Слова
забываем. Захочешь петь, а тут, - постучал растопыренной пятерней по
чубу, - тут как ветром выдуло.
Полуэктов едва сдержался, чтобы не закричать и не затопать ногами,
может быть, даже ударить мужика, чтобы он не смеялся, но - нельзя. Он еще
раз ругнулся молчком, повернулся к начальнику лагеря.
- Пойдем. Пусть без тебя заканчивают.
Начальник лагеря провожал его до машины и делился своими мыслями:
- Нужны какие-то меры. Прирост побегушников на каждый месяц - полторы
сотни. А что будет летом, когда ночуй хоть под кустом, хоть под лавкой.
- Будем думать, - пообещал Полуэктов. Хотя, если честно, он не знал,
что ему думать. Не виделось выхода. Запереть ячейки? Но это нарушение
гражданских прав. А к чему приведут массовые побеги? Тем не менее еще раз
пообещал: - Будем думать.
В машине, навалившись на мягкую и удобную спинку сиденья, он
незаметно для себя задремал и проснулся уже в центре города, недалеко от
храма. С храмом связывалось какое-то неотложное дело, но он никак не мог
его вспомнить. Что же, что же...
Визг тормозных колодок больно толкнулся в уши, и Полуэктов, по
инерции, полетел вперед, ударился лбом о шею шофера, ободрал нос о спинку
сиденья. Испуганно вскинулся, не понимая, что случилось.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг