становятся громче, а сцепляются в один усыпляющий звук, и он обволакивает,
как вата. Люди в автобусах почти всегда спят. Если бы водители захотели и
договорились между собой увезти твердозаданцев не к проходным заводов, а
куда-нибудь в совершенно иное место, они увезли бы, а пассажиры наверняка
бы и не заметили.
Ползли и ползли автобусы. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? Павел никогда
не считал и количества их не знал. А сегодня, вздрагивая от нетерпения и
досады, начал считать: "Один, два, три..." На четвертом десятке сбился и
плюнул. Закрыл глаза.
И тут же поднялся во весь рост Юродивый, качнулся к нему и хрипло
выдохнул: "Спеши, Павел, спеши, она может погибнуть!" Хриплый шепот
прозвучал так явственно, что Павел вскинулся и огляделся. Нет, сиденья
пусты, и он в машине один. "Послышалось". Но шепот прозвучал еще раз, у
самого уха, даже горячее дыхание коснулось лица. Павел выскочил из машины.
Ветер пронзил его влажным холодом, завернул полы куртки наподобие крыльев
и, гикая, устремился дальше, с напором втягиваясь в тоннель, чтобы
проскочить его и на мосту, на реке, загулять во всю мощь. А сверху, от
истока центральной улицы, накатывались с режущим свистом новые порывы,
бесновались, сжатые с двух сторон каменными коробками, вскрикивали от
злобы и так настырно, упруго толкали в грудь, словно хотели уронить в
снежную кашу и закатить под автобусы.
Они, оранжевые, ползли и ползли.
Павел наглухо, до самого горла, задернул замок на куртке, и полы ее
перестали хлопать. Повернулся спиной к ветру. Чтобы почуять хоть какую-то
под собой опору, навалился на грязный капот машины, вытянул вперед
вздрагивающие руки. Сердце через куртку упруго билось в железо. По спине,
на голове, по вытянутым рукам и забрызганному капоту скользнули неуловимые
отблески все того же цвета, единого для твердозаданцев.
А с неба, просачиваясь через полог, текла, не зная устали, мелкая
морось.
"Жди, Соломея, жди. Приду", - шептал Павел. Зов его взлетал, обретая
силу, и Павел стремился за ним вслед. Ветер сжалился и новым, особенно
сильным, порывом сдернул Павла с капота, подкинул его, распростертого,
вверх и понес, поддерживая на упругой спине. Над центральной улицей, до
самого конца ее, над торговым районом, над старым парком - туда, где
виднелись церковные маковки. Павел летел, раскинув руки, захлебывался
встречным воздухом и торопил: "Скорей, скорей!" Стихия послушно
отозвалась, прогнула спину и поставила его на землю у нижней ступеньки
паперти. Он огляделся, а вокруг - лето. Оно набирало силу, и жара звенела,
как колокол. В церкви славили Троицу. Молодые березки у входа источали
сладкий, вянущий запах. Из распахнутых дверей слышалось стройное пение.
Павел слыхом не слыхивал, что значит Троица, пение звучало для него
впервые, и в храме он не бывал за свою жизнь еще ни разу. Но Леле в тот
день потребовались свечи и обязательно церковные. Ударил ей в голову
очередной бзик, и она решила накладывать на лицо маски из топленого воска.
Вот и оказался Павел у распахнутых дверей храма, помедлил, прислушиваясь к
торжественным голосам, и шагнул через порог. Рука поднялась помимо его
воли и сдернула с головы кепку. Он не успел удивиться, сразу забыл про
кепку, потому что увидел среди зеленых кителей лишенцев девушку в белом
платье и таком же белом платочке. Пошел на эту белизну, сам еще не зная
зачем. Приблизился едва не вплотную. В первую секунду увидел лишь одни
глаза. Зрачки их были такими большими, что голубоватые белки лишь каплями
светились по краям. Глаза поблескивали и таили в своей глубине мольбу. Она
не касалась земных забот, суть ее заключалась не в жилье и одежде, она
взывала к чему-то совсем иному, чего рукой не возьмешь и не потрогаешь.
Это иное, никогда в жизни Павлу неведомое, поразило его больше всего.
Еще ближе придвинулся к девушке, дотронулся до белого платья и тут же
отдернул руку, боясь, что она ощутит прикосновение. Но девушка не
заметила, она смотрела и сама тянулась туда же, куда направляла взгляд. А
там, поверх склоненных людских голов, сияла икона, и взирала с нее женщина
с младенцем на руках; взирала на всех сразу и на каждого в отдельности. Та
мольба, какая светилась в глазах девушки, в глазах на иконе сияла еще
зримей, с великой мукой. Совпадение было столь велико, а для Павла так
неожиданно, что он в растерянности попятился и до конца службы простоял у
дверей. А когда служба закончилась, пошел следом за девушкой в белом
платье, и она привела его к публичному дому. Сняла белый платок, сложила
его и сгорбилась. Ее будто пригнули к земле и толкнули через железный
порог в глубину бывшего цирка.
- Она - проститутка?
Он не поверил.
В тот же вечер пришел в публичный дом и оказался у Руськи в номере.
И все равно не поверил.
А чудес не бывает. Ветер взметывает и переносит людей в желанное
место и в прожитую жизнь только в мечтаниях. Потому и лежал Павел, ничком
привалившись к капоту, впитывал через куртку железный холод, а мимо -
проклятые! - тащились автобусы, шлепая в выбоинах колесами, светясь
надоевшей своей оранжевостью. Но ведь когда-то же они проедут?!
Проедут, проедут, успокаивал себя Павел, немного уже осталось.
Сейчас, скоро. Последний мигнет габаритами, красный на светофоре сменился
зеленым и - рука не подведет, хватка есть, и вытащит он Соломею, чего бы
ни стоило.
"Спеши, Павел, спеши..." - зашептал над ухом Юродивый, и шепот его на
этот раз прозвучал торопливей и требовательней, подталкивал сесть за руль
и погнать машину в промежуток между автобусами. Но Павел сдержался.
Юродивый встал перед глазами, как в яви: поблескивала мокрая борода,
позвякивала цепь, и неистово горели глаза. Он вселял страх. Недаром же
Леля так его испугалась.
- Это же чудовище! Самое настоящее! - вскрикивала она в машине, когда
ехали от "Свободы" домой. Хватала Павла за руку и вонзала ему глубоко в
кожу острые ноготки. - Откуда он взялся? Что он тебе говорил? Ну?
Павел подумал, что Леля точно такой же человек, как и он, как
Соломея, как сотни других, она должна его понять. Он передал слова
Юродивого и рассказал, что за ними кроется. Рассказал без утайки, как
увидел Соломею в церкви, как нашел ее после в публичном доме и как до сих
пор не верит, что она проститутка. Еще поведал, что у Соломеи большой долг
и угроза, о которой шепнул Юродивый, наверняка связана с этим долгом.
- Ты любишь ее? - удивилась Леля.
- У меня никого нет, кроме Соломеи. Я всю жизнь жил один и ничего не
боялся. А теперь боюсь - за нее.
Леля разжала пальцы, и на руке Павла остались глубокие вмятины -
ровно пять. Он подумал, что она хочет поправить прическу, но Леля закрыла
лицо ладонями, и он услышал, что она всхлипывает. И то, что Леля плакала,
было удивительней появления Юродивого. Павел молчал, боясь потревожить ее
неосторожным движением. А Леля по-девчоночьи швыркнула носом, ладонями
вытирала слезы и размазывала по щекам черную тушь с ресниц.
"Все мы люди, - говорил самому себе Павел. - Мы все одинаковы, хоть и
поделили нас. И потому, что мы люди, горе одного аукается в другом".
Леля обернулась и снова ухватила его за руку.
- Я вам помогу, дам денег, - заторопилась она. - Вы уплатите долг и
будете жить у нас. Я скажу мужу - он согласится. А сейчас... сейчас бери
машину и езжай к ней. Выручай, как хочешь, - я все улажу.
Павел лежал на холодном капоте, ждал, когда проползет последний
автобус, и готовился к худшему, что могло с ним и с Соломеей случиться.
Может, сегодня... может, завтра. Сроки неведомы. Но что бы ни случилось,
он никогда больше не даст воли до сих пор неизжитой детской привычке:
мечтать, уповая на лучшее. В этом городе, в этой жизни надеяться на людей
нельзя.
Он ничего не рассказывал Леле, а она, в свою очередь, не сострадала
до слез и не обещала помощи.
Все по-иному случилось. Как в жизни.
Едва отъехали от "Свободы", как Леля раздернула Павлу ширинку на
брюках, и узкие, холодные пальцы вцепились в мужскую плоть. Только Лелина
аккуратно причесанная головка могла придумать столь необычное наказание
для охранников. И пока она разрывала ногтями кожу, полагалось молчать и
делать вид, что ничего не происходит. Говорила только она, ничуть не меняя
щебечущего голоса:
- Мой охранник, которого я содержу, оказался тряпкой. Хуже тряпки.
Зачем я его держу, зачем плачу деньги? Кто ответит, а?
Ноготки тверды и остры, словно растут не на пальцах, а на железных
крючьях. Пошевелиться нельзя. Сиди и терпи, если дорого тебе место
охранника.
Павел сидел и терпел.
Подъехали к дому. На прощанье Леля велела явиться завтра для
разговора. Ничего хорошего разговор этот не обещал. Павел спустился к
машине, поморщился от боли и сказал только одно слово:
- Хватит!
Крутнул на площадке машину и погнал ее, рискуя разбиться, в ночь, в
полную неизвестность. Да и что теперь могло быть наперед известным, если
за самовольный уход - Павел знал, его предупреждали заранее! - охраннику
полагалось одно наказание - он исчезал. Навсегда. А куда - об этом никто
не ведал и не спрашивал.
Последний автобус плюнул гарью из выхлопной трубы и прокатил мимо.
Ну, поехали...
8
Соломея очнулась, как после смерти. Не знала, где она находится, и не
понимала, что с нею произошло. Нависал прямо над головой бесцветный
потолок. Ни пятнышка, ни трещинки на нем не проскальзывало, и весь он -
цельный, словно стальная плита. Пошевелиться, глянуть по сторонам Соломея
не могла - тяжесть набрякла на руках и ногах, придавила к жесткому ложу.
Память отказывалась служить, и вместо недавних событий зиял провал,
подернутый зыбкой и реденькой пеленой. Через нее, как через мутное стекло,
маячил Дюймовочка, а дальше... дальше - пусто. Соломея пыталась разложить
события по порядку: вот ушла хозяйка, вот она осталась одна в номере,
прижалась к окну и звала Павла, а за окном поднимался ветер и звякали
листы железа... На этом звуке сила памяти иссякала.
Сейчас Соломея находилась в неведомой ей власти. Той самой, которая
принесла сюда, бросила на жесткое ложе и придавила тело непосильной
тяжестью. Даже головы не могла повернуть, чуя на лбу горячий обруч. Кожа
под ним нестерпимо болела.
Запахов не слышалось, потолок сиял чистой бесцветностью, и ни
единого, даже слабого звука не промелькивало. Что же это за пустота,
которая обступила со всех сторон? И не есть ли она продолжение зияющего
провала в памяти? Соломея вздохнула и перестала мучить себя, покорно
соглашаясь на все немыслимое, что может свершиться. Бог определил час и
минуту, непонятное разрешится ясностью, оживет, если суждено, память, а
любые мучения Соломея готова принять и вытерпеть. Она сама выбирала
дорогу, в спину никто не тыкал: не говорил: иди! Значит, и надеяться
должна на себя, на свою силу, терпеть и ждать.
Кожа под обручем горела сильней, в саму кость проникал жар, и
казалось, что голова усыхает, становится размером с махонький кулачок.
Съеживалась и память. Скоро вся жизнь Соломеи, дальняя и ближняя,
подернулась пеленой. Остались несколько дней и несколько вечеров. Но они
оказались до того ярки и зримы, что Соломея почуяла запах ладана, услышала
стройное, вверх поднимающееся пение и смирный шепот молодой листвы на
деревьях - ощутила на себе всю благость Троицы. Богородица в тот день,
которой она всегда истово молилась, испрашивая заступничества, Богородица
с особой печалью и лаской взирала на нее. В тот же день, после службы,
когда возвращалась Соломея из храма, ей чудилось, до самого железного
порога бывшего цирка, что кто-то идет следом и глядит на нее с удивлением.
Взглядов людских, особенно когда глядели мужчины, Соломея боялась - они
мазали ее грязью. Но этот взгляд отвращения не вызывал. Она даже походку
свою утихомирила.
Вечером того же дня, со страхом поглядывая на черную простыню,
Соломея вздрагивала от звуков в коридоре и молилась, чтобы подольше
отодвинулась та минута, когда распахнется дверь и нарисуется на пороге
клиент. Все они были для нее на одно лицо, и она никогда их не различала,
хотя иные и говорили, что приходят уже не впервой. Ей же всегда казалось,
что в номер приходит один и тот же и мучит ее до утра.
Как ни молила, как ни оттягивала тягостную минуту, дверь распахнулась
вовремя и клиент замешкался на пороге, прежде чем шагнуть в номер.
Странно, но Соломея не услышала, как он прошел по коридору, а увидев, едва
не вскрикнула. Клиент приблизился к ней вплотную, и она ощутила, как и по
дороге из храма, что на нее глядят с удивлением.
Дальше началось непонятное. Клиент посадил ее на стул, сам сел на
пол, подогнув ноги, и быстро, как на бегу, сказал:
- Павел. А у тебя какое имя, только настоящее?
И она, сбитая с толку, назвалась настоящим именем.
Павел просидел перед ней всю ночь. Ни о чем больше не спрашивал,
ничего не рассказывал. Сидел, молчал и смотрел. И все. А Соломея, ожидая
какой-нибудь выходки, неотрывно следила за ним, не позволяя себе
расслабиться. Но шла от Павла невидимая волна, обволакивала теплом,
опасности в себе не таила, и Соломея успокоилась. Не заметила, как
задремала. Проснулась под утро, на диване, заботливо укрытая одеялом.
Сразу вскинулась - где Павел? Именно Павел, а не клиент, - так уж ей
подумалось. А он поднялся с пола, пригладил коротко остриженные волосы и
шагнул к двери.
- Кто ты? - вдогонку, в спину уже, крикнула Соломея.
Он обернулся.
- Я же сказал - Павел. Я еще приду. Морковку тебе принесу.
"Морковку? Зачем?" Но спросить не успела, дверь за ним уже закрылась.
Он пришел через несколько дней и принес молодую морковку с зеленым
хвостом ботвы. Сам очистил ее ножом, сам вымыл под краном и подал Соломее.
- Ешь. Первая, она самая сладкая.
Соломея хрустела морковкой, а он сидел и смотрел. Так смотрят обычно
дети, когда открывают в мире раньше им неизвестное. Под утро Соломея снова
проснулась на диване и увидела Павла на прежнем месте. Она хотела его
расспросить, узнать что-нибудь о его жизни, но он по-звериному вскинул
руку и не дал раскрыть рта.
- Не спрашивай. Про меня знать не надо, а про тебя я все знаю.
Больше она его ни о чем не спрашивала.
Павел надолго пропадал, вновь появлялся, приносил яблоко или морковку
и просил, чтобы она ела при нем. В иной вечер заказывал вино в номер, тихо
и не спеша напивался, ложился на пол, подолгу смотрел в потолок открытыми
глазами. Пьяный просил об одном - положи на лоб руку.
Она опускалась на колени, осторожно прислоняла к потному лбу свою
сухую ладонь и неслышно плакала. Ладонью ощущала, как бьется в Павле и не
находит выхода острая боль... Догадывалась, как он устал жить с этой
болью, и плакала еще безутешней от бессилия, что ничем не может помочь.
Она могла лишь на короткое время утишить боль, и когда это удавалось,
Павел сразу же засыпал, испуганно вздрагивая во сне.
Где он, Павел? Слышит ли ее? А если слышит, придет ли?
Она хотела вслух произнести его имя и нарушить тупое безмолвие, но
язык разбух, едва помещаясь во рту и сухо царапал нёбо.
Имя не произносилось.
Зато возник слева, на уровне плеча, вкрадчивый, скребущийся звук, и
неожиданно резко царапнул металл. Следом застукали каблуки, пахнуло
дорогими духами, и Соломея догадалась, что это Элеонора. Скосила глаза, но
вместо Элеоноры над ней возникло красное лицо Дюймовочки. Нос его
шевелился, рыжие волосы на голове вздрагивали. Дюймовочка выставил острый,
кривой палец, и стал водить им над Соломеей. Она невольно следила за
пальцем, и глазные щели Дюймовочки раскрывались шире и шире.
- Жива-а-а-я... - ошарашенно протянул он. - Хозяйка, глянь, живая
она! Да как же! Доза-то на быка была! Жива-а-а-я.
Ощутимей нанесло дорогими духами, зашуршала материя, и над Соломеей
согнулась Элеонора. Она тоже была удивлена.
- Руська, ты меня слышишь?
Соломея не отозвалась - она забыла свою кличку. Ждала, что ее назовут
настоящим именем. Элеонора не назвала. Спросила еще раз.
- Слышит она, хозяйка, слышит. Вон, гляделками шевелит. Надо же -
доза-то была на быка!
- Еще раз перепутаешь - выкину! Мне трупы не нужны. Понял?
Дюймовочка кивал головой, и у него на шее складывались кольца жира.
- Не трогай ее. Вызови медкомиссию, пусть в чувство приводят.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг