положат, то она будет мертвая.
Застукали в коридоре каблуки хозяйки, дверь широко открылась.
Элеонора, сразу приметив, что Руська еще не готова, даже не причесалась,
мерзавка, сразу же и закричала, как она обычно кричала на всех в доме:
сначала мужичьим басом, после голос тончал, взлетал выше, и вот уже
хозяйка взвизгивала, как придавленная собачонка:
- Руська! Я тебя все-таки оформлю! Держать не буду! Полчаса осталось,
а ты... ты глянь на себя, чучело! В лишенки захотела? Оформлю!
Пуще огня боялась Соломея этой угрозы. Но - до сегодняшнего вечера.
Сегодня угроза нисколько не испугала. Разве бушлат и галифе лишенки самое
страшное?
- Погоди-ка, красавка, - Элеонора пригасила визг и заговорила
вкрадчивым шопотом. Шагнула через порог в номер, внося запах дорогих
духов, цепко ухватила Соломею пальцами за подбородок. - Опять ладаном
воняешь? Ты что, Руська, изобрести хочешь? Тебя спрашиваю! Отвечай! Может,
"не согреши" выучила? Поздно, красавка, поздно. И должок за тобой, если не
забыла. Ты здорова? На медкомиссию тебя отвести? Полечить? А?
Каждый вопрос Элеонора забивала в Соломею как гвоздь, по самую
шляпку. Ни вытащить, ни пошевелить даже. Намертво.
Долг за проституткой Руськой числился большой, выплаты хозяйка могла
потребовать в любую минуту. Тогда - прямая дорога на первый этаж дома,
куда спроваживали обычно самых пьяных и извращенных клиентов. Если
должница упиралась, вызывали медицинскую комиссию. Приезжали два доктора,
всегда одни и те же, ставили мудреный диагноз, и беднягу опускали на
лечение в подвал, где хозяйничал Дюймовочка. Через неделю-другую должница
появлялась в своем номере, согласная на все.
Порядки дома Соломея хорошо знала.
Но сегодня страшнее медицинской комиссии даже страшнее Дюймовочки,
оказалось иное - диван и простыня на нем, которая изменила цвет.
Элеонора держала Соломею за подбородок, сверху вниз заглядывала в
глаза, а чудилось, что в самую душу. Никому еще не удавалось обмануть
хозяйку, которая умела смотреть не только в самое нутро человека, но
видела еще на два метра под землю и на два года вперед.
Оправдываться Соломея не стала. Молчком отвела глаза. Хозяйка больше
ни о чем не спросила. Отняла длинные пальцы от подбородка Соломеи,
быстро-быстро пошевелила ими один о другой, словно пыль стряхивала, и
вышла, неслышно прикрыв за собой дверь. Каблуки не застучали, как обычно -
сходу, с лету и на всю мощь, они лишь тихо отозвались негромкими звуками,
а скоро и совсем потеряли голос. Тихо стало в номере и в коридоре.
Соломея села за стол, придвинула зеркало и долго вглядывалась, не
узнавая саму себя. Что-то неуловимо изменилось в ее облике, хотя лицо
оставалось прежним. Что же? Она ближе придвинулась к зеркалу, вгляделась
пристальней и поняла - от лица шел свет. Зыбкий, едва-едва различимый, но
он струился и озарял номер.
"Это знак, - подумала Соломея. - Знак. Только к чему он, знак? К
горю?"
Развернула зеркало и поставила его так, что стекло прижалось к стене.
"Конечно, к горю".
Ей захотелось позвать кого-нибудь, услышать голос, и она подошла к
окну. За окном поднимался ветер, набирал силу и ухал.
"Павел! - позвала Соломея. - Павел, слышишь?!"
На вогнутой крыше бывшего цирка звякнули ржавые листы железа.
6
Отец Иоанн погасил последние свечи, тихо вышел из храма и запер его
на ночь. Оглядел пустую церковную ограду, заметил мусор и тряпки,
валявшиеся у входа, подумал, что завтра с утра надо их будет обязательно
убрать. Лучше бы, конечно, сегодня, но сильно уж устал за день. Ломило
спину, и голова была тяжелой, в глазах скопилась резкая боль, и лишний раз
даже боязно было пошевелиться.
В последние годы молиться в храм приходили в основном лишенцы, денег
у них никогда не имелось, и жертва стала совсем мизерной. Отказались
служить, ушли дьячок и псаломщик, распался церковный совет, и отец Иоанн
не заметил, как остался один. Но роптать он не умел и, смиренно принимая
случившееся, перебрался на житье в маленькую сторожку, которая ютилась в
самом конце церковной ограды. Там он поселился. Служба требовала многих
забот, и он хлопотал с утра до вечера, не зная отдыха. Ему помогали
доброхоты из старых лишенцев. Всякий раз, заканчивая день, отец Иоанн
благодарил их и благодарил Бога, что порядок, заведенный в храме со дня
освещения, не нарушился и люди молились, причащались и приходили на
исповедь.
Дверь в сторожку оказалась открытой, и отец Иоанн сразу определил,
что кто-то к нему пришел. Не удивился, так как приходили к нему часто.
Прикрыл за собой дверь, включил свет и огляделся добрыми подслеповатыми
глазами. На корточках возле печки, разжигая сырые поленья, сидел Юродивый.
Пол под его босыми ногами был мокрым, а рубаха на спине парила. Увидев
отца Иоанна, Юродивый во весь рост поднялся, задел головой потолок и тут
же склонился.
- Благослови, батюшка...
Отец Иоанн благословил его, подал руку, и Юродивый осторожно
прикоснулся к ней шершавыми, обветренными губами.
- Батюшка, я сказать хочу...
- Подожди, что же ты так, сразу. Попьем чаю, повечеряем, а уж после и
рассказывать станешь.
- Печку я растоплю, мигом. Дрова, батюшка, у тебя сырые.
- Не успел осенью навес сколотить, не дошли руки, вот они и мокнут.
- Не расстраивайтесь, изладим.
Отец Иоанн внимательно вглядывался в Юродивого, и лицо его
становилось печальным. Он знал, что явился этот гость не случайно.
Юродивый всегда появлялся накануне больших событий, когда овладевала
людьми черная сила, сбивала их в толпы и бросала на разрушение. В страшные
дни, когда, казалось, уже ничто не может остановить людское безумие.
Юродивый выходил навстречу и говорил вечные слова. Его не всегда слушали,
а каждое появление заканчивалось тем, что люди его убивали. Но он
воскресал и приходил снова, правда, с каждым разом становясь старше и
изможденней. Отец Иоанн видел Юродивого впервые, но по преданию тех, кто
служил в храме раньше, все знал о нем, и поэтому, вглядываясь сейчас в
неожиданного пришельца, внутренне готовился к испытаниям. Они уже стояли
на пороге.
Сырые дрова все-таки разгорелись. Огонь загудел в печке, и скоро
живое тепло наполнило охолодавшую за день сторожку. Закипел на плите
чайник, и от его булькающих звуков, от капель, с треском разлетающихся по
раскаленному железу, стало совсем уютно, как бывает только в старом, давно
обжитом жилище.
Отец Иоанн и Юродивый помолились, принялись за скудную трапезу: пили
чай с черным хлебом и сахаром вприкуску. За окном сторожки буйствовал
ветер, и слышалось, как надсадно шумят, сопротивляясь ему, голые тополя.
Чаевничали молча. Слушали гул за окнами и не торопились начинать разговор,
собираясь с мыслями.
От тепла и чая Юродивый вспотел, то и дело передергивался, выгоняя из
себя озноб. Ярые глаза утешились, светили мягко. Он как бы весь разомлел,
оттаял и поглядывал на отца Иоанна, на скромное убранство сторожки с
благодарностью.
Поужинав, они сели на лавку, и отец Иоанн тихо спросил:
- Какую весть ты принес? Говори...
Юродивый потер руки и переплел длинные пальцы. Так же тихо ответил:
- Нерадостную. Горе совсем близко. Люди забыли слова Спасителя.
- И ты пойдешь их напоминать?
- Я уже пошел. Я напоминаю. Сегодня говорил я возле "Свободы".
- Что же, видно, надо смириться и принять испытание.
Больше они ни о чем не говорили. Да им и не требовались пространные
разговоры, потому что они понимали друг друга без слов.
Юродивый разобрал постель и заботливо уложил отца Иоанна. Сам же
вышел на улицу и, прихлопнув за собой дверь, долго стоял, прислушиваясь к
ночному городу, в котором властвовал ветер. Доносились гудки машин,
слышался недалекий шум поезда, и звякала-стукала жестяная пластина,
гонимая ветром по улице. Над всей этой суетой измаянного города, уходящего
в тяжкий сон, горели кресты и купола храма. Юродивый подошел к нему
вплотную, прислонился щекой к теплому, старому камню. Он помнил его, и
камень его помнил.
- Все повторяется, все повторяется... - шептал Юродивый и невольно
закрывал глаза, будто уходил в забытье. Но это не было забытьем, это была
явь прошлой жизни, которая иногда разворачивалась перед ним.
...Тогда он еще не носил этого имени - Юродивый. Его звали Володей, а
в семье - Володенькой.
- Володенька, Володенька, - упрашивала мать, хватая его за жесткий
рукав гимназической шинели, - не отходи от меня, никуда не отходи...
Слышишь?
- Ну что ты, мамочка, я же рядом. Не беспокойся, я его усыплю.
Он подошел к молодой женщине, сидящей у церковной стены с ребенком на
руках. Ребенок уже охрип от крика, бессильно икал. На маленьком лбу
надулись голубые жилы. Володя взял его из усталых рук женщины, покачал,
тихонько дуя ему в лицо, и ребенок уснул.
- Спасибо вам, - сказала женщина, пытаясь улыбнуться искусанными в
кровь губами. - У него зубки режутся, а я совсем обессилела. Когда же
кончится этот кошмар? Вы знаете, когда он кончится?
- Не знаю, - честно сказал Володя и вернулся к матери.
По куполу храма свинцовой строчкой прошла пулеметная очередь, и на
людей посыпались куски штукатурки и краски. Невидимый далекий пулеметчик
опустил прицел, взял ниже, и вторая очередь, со звоном разнося стекла,
ударила в узкие окна. Пули рикошетом уходили от крепких стен, и люди перед
ними оказались беззащитными. Мама ахнула и навалилась на плечо Володи. Он
схватил ее, попытался поднять и ощутил под ладонями горячую влагу -
кровь... Опустил на пол, хотел перевязать рану и начал уже снимать шинель,
чтобы разорвать нижнюю рубашку, но тут же и понял - поздно...
Он дернулся, еще шире распахивая шинель, бросился к дверям храма.
Последнее, что успел увидеть здесь, - лобик ребенка, которого он только
что усыпил. Лобик был залит кровью.
На улице стрельба, крик, топот конских копыт. Стукали по мерзлой
мостовой колеса пушек. Шальные пули впечатались в главный колокол храма, и
тогда долгий, негромкий звон срывался на землю. Стылый ветер разносил полы
шинели, трепал волосы на голове, но Володя не замечал ничего и бежал,
раскидывая руки, кричал, срывая голос, одно только слово:
- Остановитесь!
Его никто не слышал.
Тогда он стал бросаться к солдатам, хватал их за шинели, за ремни
винтовок, кавалеристов - за стремена.
- Остановитесь!
Его отталкивали, материли и бежали, скакали, шли дальше.
Володя увидел офицера с биноклем на груди и бросился к нему.
- Остановитесь!
Ухватился за холодную портупею на белом овчинном полушубке, потянул
на себя. Он хотел одного - чтобы прекратили стрелять и убивать людей. Но
офицер понял его по-своему, посчитал, что на него напали. Наотмашь ударил
Володю рукояткой нагана в переносицу, а когда тот разжал пальцы и упал,
выстрелил, целя в голову, но в горячке дернул спуск резко и попал в плечо.
Обливаясь кровью, сплевывая ее, соленую, на снег, Володя поднялся,
пошел в развевающейся шинели и со вздыбленными волосами вдоль улицы,
пытаясь кричать, но с мокрых кровяных губ срывалось только неясное
шипенье.
А навстречу ему, поднимаясь на пригорок, цепью бежали другие солдаты,
и над их головами тоже стоял русский крик "ура!". Чувствуя, что силы его
на исходе, Володя вскинул вверх руки, и в нем, из самой глубины,
прорезался дикий крик:
- Остановитесь!
Молодой солдат, встряхивая русыми кудрями, набежал на него. Володя
попытался заступить ему дорогу, удержать, но солдат качнулся в сторону,
отдергивая на себя винтовку, а затем с глухим выдохом послал ее, падая
всем телом, вперед. Холодный трехгранный штык с хрустом продырявил
Володину грудь насквозь...
Юродивый приложил руку к груди, на том самом месте, где когда-то
пробил ее штык, и она под ладонью больно заныла.
Над головой в это время послышался странный звук, будто скребли по
железу напильником.
- Ну вот, - сказал Юродивый, - и она следом за мной явилась, не
замешкалась.
Из низкого серого полога выпала клювастая птица, кувыркнулась через
голову в воздухе, и крылья у нее стали на глазах расти. Ширились,
вытягивались, наливались чернотой, и каждое крыло, распушенное ветром,
простиралось едва ли не над половиной города. Птица замерла, вскинула
клюв, лязгнула им с визгом, словно сорвавшись с цепи, стала чертить круги
над домами, опускаясь ниже и ниже, едва не задевая телеантенны.
Тоненькими, хилыми ручейками из домов потек свет. Он тек из тех домов, где
еще молились, где еще помнили слова, которые произносил Юродивый. Возникал
в серой мути, вздрагивал, тянулся вверх, но птица успевала перехватывать
его, и он бесследно втягивался в черноту крыл. Птица становилась еще
чернее, стремительней кружилась над городом, всасывая в себя остатный
свет.
Юродивый опустился на колени и стал молиться. Вся сила, какая была у
него в душе, вкладывалась в молитву. Здесь, под стеной храма, под его
защитой, Юродивый пытался остановить разгул страшной птицы, видеть которую
и слышать суждено было ему одному. Это противоборство повторялось всякий
раз, когда он приходил в город.
Птица дернулась, замедлила свои метанья, лязгнула клювом и свечой
ушла в низкий полог.
Юродивый долго еще молился и поднялся с земли без сил. Глянул еще раз
на опустевшее небо и вернулся в сторожку.
7
Ветер бил в лоб, во всю свою силу. За стеклами машины проскальзывал
тугой свист. Мелькали слева и справа фонарные столбы, грязные бордюры,
железные решетки моста. Серая грязь из-под колес плюхала веером.
Лед на реке сорвало, ветер гонял по ней белесые буруны, и она текла,
рассекая город на две равные части, взъерошенная и беспокойная. Отражаясь,
болтались на воде желтые огни. Набережная была пустынна.
Машина неслась на предельной скорости. Стрелка спидометра дергалась у
крайних отметок. Минуты за полторы, не больше, остался позади длинный
мост. Дорога влетела в тоннель и выскочила из него на перекрестке
центральной улицы. Павел разжал затекшие пальцы, намертво притиснутые к
рулю, и плавно затормозил, гася сумасшедший разбег. Перевел дух.
Светофор впереди выкинул красный свет, и мимо поползли, тяжело урча,
оранжевые автобусы. Они тащились на малой скорости, четко соблюдали
дистанцию и наползали один за другим с такой равномерностью, что конца им,
казалось, уже никогда не будет. Павел ерзал на сиденье, ругался и ждал.
Объехать нельзя, проскочить в промежуток между автобусами, рискуя свернуть
шею, он не решался. Постукивал по колену ребром ладони и торопил
водителей: "Скорей, ну, скорей, гробовозы!"
Водители его не слышали, и автобусы, в которых ехали на работу, в
третью смену, твердозаданцы, тягучего ритма не нарушали; ползли и ползли,
как ползают по осени сонные мухи, прихваченные первым морозом. Салоны
изнутри освещались, и оранжевые робы пассажиров, мужчин и женщин,
сливались в единые, неделимые пятна. Робы свои твердозаданцы натягивали
еще дома, собираясь на смену, и снимали их тоже дома, но уже после смены.
Задумывалось это для того, чтобы никто из них в рабочее время не мог выйти
в город. Время же на дорогу от дома до сборного пункта, куда приходили
автобусы, указывалось - плюс-минус пять минут - в особом пропуске. Два
года Павлу довелось ездить в оранжевых автобусах, и он до сих пор помнил,
как шуршат о спинки кожаных сидений жесткие робы. Шуршания не затихают, не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг